Фаддей Булгарин - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Фаддей Булгарин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8159-0172-5

«Обо мне что угодно говорят и печатают… Неужели я таков?! Скажите, что я еще в сто раз хуже — и из двадцати человек десять поверят. Худому верится как-то легче, нежели хорошему… С тех пор, как я начал мыслить и рассуждать, я мыслю вслух, и готов был всегда печатать, во всеуслышанье, все мои мысли и рассуждения. Душа моя покрыта прозрачною оболочкой, через которую каждый может легко заглянуть во внутренность, и всю жизнь я прожил в стеклянном доме, без занавесей… Понимаете ли вы, что это значит? Оттого-то я всегда имел так много врагов! И пламенных друзей, из которых один стоил более ста тысяч врагов! Почти двадцать пять лет кряду прожил я, так сказать, всенародно, говоря с публикой ежедневно о всем близком ей, десять лет, без малого, не сходил с коня, в битвах и бивачном дыму, пройдя, с оружием в руках, всю Европу, от Торнео до Лиссабона, проводя дни и ночи под открытым небом, в тридцать градусов стужи или зноя, и отдыхая в палатах вельмож, в домах граждан и в убогих хижинах. Жил я в чудную эпоху, видел вблизи вековых героев, знал много людей необыкновенных, присматривался к кипению различных страстей… и кажется… узнал людей! Много испытал я горя, и только под моим семейным кровом находил истинную радость и счастье, и, наконец, дожил до того, что могу сказать в глаза зависти и литературной вражде: что все грамотные люди в России знают о моем существовании! Много сказано — но это сущая правда! Вот права мои говорить публично о виденном, слышанном и испытанном в жизни».

Текст печатается полностью по первому и единственному изданию М. Д. Ольхина, в шести томах (части первая–шестая), Санкт-Петербург, 1846–1849, с максимальным сохранением особенностей этой публикации полуторавековой давности.

---

Около двадцати верст шли мы лесом, по тропинке, и отдыхали однажды при ручье. Косы были у нас всегда с собою. Для лошадей мы накосили сочной травы, а уланы мои набрали грибов, и сварили их с крупой, которая была у нас в саквах. Разумеется, что на отдыхе я соблюдал осторожность, расставил часовых с заряженными штуцерами, и приказал размундштучивать лошадей поочередно.

Находившийся при мне лазутчик говорил хорошо по-немецки, по-шведски, и мог порядочно объясняться по-фински; у меня был, сверх того, проводник финн, который долго жил в России и говорил порядочно по-русски. Его я принял в переводчики. Он казался человеком добрым и простодушным, однако ж, обоим им я не слишком доверял.

Наконец мы выехали на дорогу, пересекающую лес поперек, и повернули по ней налево, от с севера к югу. Проехав еще версты две лесом, мы увидели перед собою поляну, род оазиса в этом лесу, в объеме около шести квадратных верст, и в конце поляны, под лесом, деревушку в пять домов. Это уже называется в Финляндии большим селением! В пяти домах может быть иногда до восьмидесяти душ обоего пола, потому что в каждом доме живет целая фамилия, иногда от деда до правнука, с работниками и работницами. Оставив взвод под лесом, я поскакал к деревушке только с лазутчиком, переводчиком и двумя уланами. Старост или каких бы то ни было старшин нет в рассеянных финских селениях. Каждый хозяин в доме сам себе старшина. В Пруссии мы обыкновенно обращались с требованием к старшине в деревне, к шульцу, а здесь надлежало собирать всех хозяев. При нашем появлении сделалась суматоха в селении, но мы не заметили никаких неприязненных покушений. Несколько мужчин вышли на дорогу навстречу мне. Зная, что расспросы мои о шайках партизан будут напрасны и что поселян не только не скажут правды, но даже могут навести меня на неприятеля, я запретил моим толмачам всякие расспросы и потребовал только съестных припасов и фуража за наличные деньги. Мне было отпущено двести рублей ассигнациями, мелкой серебряной монетой, именно для того, чтобы не раздражать жителей фуражировкой, а, напротив, привлечь деньгами на мою сторону. Поселяне, кажется, сперва усомнились в истине моего обещания, но я велел унтер-офицеру развязать кожаный мешок с деньгами. Звон серебряной монеты смягчил угрюмых финнов. Нам вынесли хлебного вина, кислого молока, лепешек (кнакебре), масла и собрали около двух четвертей ячменя. Я велел моим уланам приблизиться и спешиться на ружейный выстрел от деревни. Тут они пообедали, накормили лошадей поочередно, а потом рассыпали ячмень по саквам. Все это происходило с величайшими предосторожностями. Между деревней и уланами стояли часовые: с заряженными штуцерами, и у всех уланов были заряженные пистолеты за кушаком, на снурках, т. е. на витишкетах, а крестьянам запрещено было приближаться к часовым и переходить за линию. Я вошел в дом, вооружась, как в сражении. Искренний мой приятель, поручик Лопатинский, смеялся, когда я рассказывал ему о моей предосторожности, а потом заплатил жизнью за свою неосторожность! Я отвечал за жизнь 25-ти человек. Крестьянам было объявлено, что при первом неприязненном поступке с их стороны я сожгу дотла деревню, и перебью беспощадно всех, кто нам ни попадется. Старики стали уверять нас, что мы не должны ничего опасаться. В избе подан был мне обед: соленая рыба, яичница и кислое молоко. Я сел за стол, а вокруг избы уселись на скамьях, без всякой церемонии поселяне. Беспрестанно приходили новые, и как не было для всех скамей, то остальные стояли у стены, и все они пристально смотрели на меня и на лазутчика, который обедал за одним столом со мною. Между мною и одним из поселян начался политический разговор.

— Вы, верно, возвращаетесь домой, в Россию, господин офицер? — спросил меня седой старик, которому все поселяне оказывали большее уважение.

— Нет, я еду для соединения с нашими, в Рауталамби, — отвечал я.

— Однако ж, вы, господа русские, не долго у нас будете гостить, как слышно.

— Пустой слух! Вам было объявлено, что вся Финляндия присоединена к России, а что сказал русский государь — то свято!

— А разве вы не знаете, что русское войско идет назад, от Гамле-Карлеби, а шведское идет вперед? — сказал старик, устремив на меня глаза и лукаво улыбаясь.

— Очень хорошо знаю[122], но знаю и то, что из России идет сильное войско, которое пойдет снова вперед, а шведское войско пойдет назад, в Швецию, и там навсегда останется.

— Но ведь где проходит шведское войско, там везде жители вооружаются, и сам король пришел с кораблями к нам на помощь. Разве вы изобьете всех жителей, чтобы приобрести нашу землю; иначе нельзя покорить ее. Так сказал король.

— Избивать жителей мы не станем, потому что они сами скоро образумятся и убедятся, что лучше принадлежать богатому и сильному русскому государю, чем шведскому королю, и что гораздо выгоднее быть братьями русских, нежели шведов.

— Но ведь мы одной веры со шведами, — сказал важно старик.

— Какая нужда! У нас в России всякой вере равное покровительство, и у нас есть целые провинции вашей веры… Я сам вашей веры, лютеранин, (в этом случае я позволил себе солгать), хотя я не швед и не финляндец.

— Как! Вы нашей веры, вы лютеранин, — воскликнул старик, — и сражаетесь против лютеран!

— Ведь мы сражаемся не за веру, а за то, чтоб, присоединив вас к нам, составить ваше счастье, избавить от тяжких налогов, от войны, которой вы будете всегда подвергаться, живя в нашем соседстве; чтоб помогать вам хлебом, которого в России бездна, деньгами, которых у русского государя множество; чтоб открыть вам торговлю с Россиею. А до веры никто не смеет прикоснуться! Напротив, во всех городах русских есть прекрасные лютеранские церкви, а в Петербурге, где живет русский государь, есть даже и финская церковь. Ваш земляк (т. е. переводчик) подтвердит это. У нас многие графы, князья и генералы лютеране, и даже тот генерал, с которым мы пришли в Куопио, — лютеранин…

— А вот я вам покажу печатное объявление, что русские хотят уничтожить нашу веру… — Старик подал мне печатную прокламацию на финском языке.

— Кто это написал, тот согрешил перед Богом, потому что солгал. Разве до сих пор русские предпринимали что-либо против вашей и моей веры, разве не уважали святыни, разве препятствовали богослужению? Вас обманывают, друзья мои!

— Но если вы пришли к нам с добрым намерением, зачем же добрые и честные люди не хотят верить и помогать вам? Вот, например, этот господин, который приехал с вами (старик указал на лазутчика), известен мне! (Лазутчик поворотился на стуле, и хотел что-то говорить, но я велел ему молчать, а старику продолжать.) Этот господин был приказчиков в Гамле-Карлеби у купцы Перльберга[123] и за что-то некрасивое посажен в тюрьму, из которой он выкарабкался, не знаю как, когда пришли русские…

Лазутчик вскочил с места, и с громкой бранью бросился к старику, но я взял негодяя за ворот, и вытолкнул за двери, приказав улану, который сторожил под окном, чтоб содержать его под караулом. Крестьяне, казалось, были довольны моим поступком, и некоторые из них вышли из избы, шепча что-то между собою.

— Мы не знали, что он дурной человек, — сказал я.

— Надобно знать с кем связываешься, — возразил старик важно. — Я хорошо знаю его, и знаю, что он содержался в тюрьме за воровство, что он не финляндец и не швед, а Бог его знает, кто таков; знаю и то, потому что бываю в Куопио, что он шпион, получает от русских даром деньги, лжет и клевещет на кого попало, и ничего верного не знает, потому что ему никто не скажет правды и каждый его остерегается. Вот такие люди вредят русским; а вам, господин офицер, мы готовы верить, особенно если правда, что вы лютеранин… Вы еще так молоды, что если обманываете нас, говоря, что русский государь желает нам добра и не станет принуждать нас переменить веру, то кладете страшный грех не только на душу вашу, но и на душу ваших родителей, которые отвечают перед Богом за пороки, которых они не истребили в детях! Солгать то же, что украсть, и обманывать бедный народ ложью хуже воровства и разбоя…

Старик говорил торжественно и с таким чувством, что тронул меня. Я встал с места, поднял руку, сложил три пальца, и присягнул, что русский государь не намерен вовсе трогать их веру, и желает им блага, мира, тишины и довольства, а потом обнял старика, и поцеловал его седую голову.

Все с шумом встали с места и, говоря что-то, чего я не понимал, стали обнимать меня. Многие утирали слезы. Из всего понял я только, что меня называли добрым барином (гювагерра) и взывали к Богу (Юмаля). Переводчик не имел времени переводить.

Эта сцена кончилась еще дружественнее, когда я, спросив, что стоит все забранное мною, заплатил за все без торга, и дал целую горсть мелкой серебряной монеты старику для раздачи убогим и калекам от имени русского государя. Старику на память нашей дружбы, я подарил курительную трубку, купив ее тут же у моего унтер-офицера.