Лоран Бине - HHhH

• Название: HHhH
• Автор: Лоран Бине
• Жанр: О войне
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-86471-701-1

HHhH — немецкая присказка времен Третьего рейха: Himmlers Hirn heisst Heydrich. «Мозг Гиммлера зовется Гейдрихом», — шутили эсэсовцы. Райнхард Гейдрих был самым страшным человеком в кабинете Гитлера. Монстр из логова чудовищ. Он обладал неограниченной властью и еще большей безжалостностью. О нем ходили невероятные слухи, один страшнее другого. И каждый слух был правдой. Гейдрих был одним из идеологов Холокоста. Гейдрих разработал план фальшивого нападения поляков на немецких жителей, что стало поводом для начала Второй мировой войны. Именно он правил Чехословакией после ее оккупации, его прозвали Пражским Палачом. Гейдрих был убит 27 мая 1942 года двумя отчаянными парнями, Йозефом Габчиком и Яном Кубишем, ставшими национальными героями Чехии. После покушения Габчик и Кубиш скрылись в православной церкви Кирилла и Мефодия. Церковь окружила целая армия солдат…

Книга Лорана Бине, получившая Гонкуровскую премию за дебютный роман, рассказывает об этой истории, одной из самых невероятных во Второй мировой войне. Книга стала международным бестселлером, переведена более чем на тридцать языков.

По свидетельству французских критиков, настоящим романом почти документальный текст Лорана Бине делает не переплетение правды с вымыслом, не художественное описание исторических лиц, а «страстное отношение автора к истории как к постоянному источнику рефлексии и самопознания».

---

Остальному миру нет до вашей судьбы никакого дела. Когда я читаю иностранные газеты, они возбуждают во мне жалость к Чехословакии. И я вспоминаю известную цитату из “Отелло”: мавр сделал свое дело, мавр может уходить…»[99]

Кажется, эта цитата стала в Германии поговоркой, но я не очень-то понимаю, зачем она понадобилась Гитлеру в данном случае, что он имел в виду… Кто тут мавр? Чехословакия? Но тогда — какое дело она сделала? И куда бы она могла уйти?

Вот первая гипотеза: с немецкой точки зрения само существование Чехословакии давало западным демократическим странам возможность ослабить Германию после 1918 года, а теперь, когда миссия выполнена, Чехословакии и существовать незачем.

Но это, по меньшей мере, неточно: Чехословакия была создана с целью разрушения Австро-Венгерской монархии, а вовсе не Германии. К тому же, если бы «делом» Чехословакии было ослабление Германии, вряд ли 1939 год — год, когда Германия вернула себе могущество, аннексировала Австрию и несла в себе все большую и большую угрозу, подходил для того, чтобы оставить эту задачу, не решив.

А гипотеза вторая? «Мавр» — это западные демократические государства, которые в Мюнхене всячески пытались избежать худшего («мавр сделал свое дело»), но отныне побоятся вмешиваться («мавр может уходить»)… Нет. Все-таки понятно, что в устах Гитлера «мавр» — воплощение жертвы, чужака, которого используют в своих целях, а это куда больше подходит к Чехословакии.

Третья гипотеза сводится к тому, что Гитлер и сам толком не знал, что хочет сказать, он попросту не устоял перед искушением вставить цитату, а недостаток культуры не позволил ему найти более подходящую. Наверное, тогда, на этой встрече, ему достаточно было бы удовольствоваться двумя словами: Vae victis![100] Это простое, но пригодное в любые времена выражение куда больше соответствовало бы ситуации. Ну или он мог попросту промолчать, потому что, как сказал Шекспир, «убийство, хоть и немо, выдает себя без слов…»[101]

80

Гаха идет на уступки фюреру, Гаха готов сдаться. Он заявляет: ему все понятно как нельзя лучше и сопротивление в подобных условиях было бы безумием. Но уже два часа ночи, стало быть, у него остается всего четыре часа, чтобы помешать чешскому народу встать на защиту своей страны. По словам Гитлера (правдивым на этот раз), германская военная машина пущена в ход, и теперь уже ничем ее не остановить (во всяком случае, никто вроде бы не жаждет попробовать). Гаха должен немедленно подписать акт капитуляции и известить об этом Прагу. Альтернатива, предложенная Гитлером, чрезвычайно проста: либо установленный сию же минуту мир и в дальнейшем долгое сотрудничество двух народов — либо полное уничтожение Чехословакии.

Ошеломленного происходящим чехословацкого президента передают в руки Геринга и Риббентропа. Гаха сидит за столом перед документом, который следует подписать, он собирается уже поставить росчерк, но рука его дрожит. И перо замирает над бумагой. Гитлера, который редко оставался в комнате, когда надо было всего лишь покончить с мелкими деталями, здесь нет, и президент чувствует внезапный прилив энергии.

«Я не могу это подписать, — заявляет он. — Если я подпишу акт о капитуляции, мой народ проклянет меня».

Что верно, то верно.

Однако Герингу и Риббентропу надо убедить Гаху, что отступать поздно, и они принимаются за дело.

«Немецкие министры (Геринг и Риббентроп) были неумолимы, — сообщал в отчете об этой встрече французский посол. — Они буквально бегали за Гахой и Хвалковским вокруг стола, на котором лежал документ, стараясь вложить им перо в руки…»[102] А Геринг еще к тому же без конца повторял: если документ сейчас же не будет подписан, бомбардировщики через два часа превратят половину Праги в руины… и это только для начала. Сотни бомбардировщиков ожидают приказа на взлет. Они получат его в шесть утра, если на акте о капитуляции не окажется подписей.

И тут вдруг Гаха пошатнулся. Он потерял сознание. Теперь уже оцепенели два министра, оказавшиеся перед безжизненным телом.

«Гахе плохо!» — опомнившись, кричит Геринг. Гитлеровские министры перепуганы. Чешского президента необходимо реанимировать, ведь скончайся он сейчас у них на руках, «назавтра весь мир скажет, что его убили в канцелярии»[103]. К счастью, всегда рад услужить большой специалист по уколам доктор Морель[104] — врач, который будет до самой смерти Гитлера вводить ему амфетамины[105], делая по нескольку инъекций в день (не с этим ли, спросим мимоходом, было связано все возраставшее безумие фюрера?). Стало быть, в комнате появляется Морель, делает Гахе укол, и тот приходит в себя. Ему сразу же суют телефонную трубку — время не терпит, надо решать проблему более быстрым способом, бумагу подпишем потом, — а Риббентроп к тому времени уже позаботился о специальной линии прямой связи с Прагой. Гаха, собрав остаток сил, информирует чешское правительство о том, что произошло в Берлине, и советует подчиниться требованиям немцев. Затем президенту почти уже не существующей Чехословакии делают новый укол — укрепляющий — и отводят к Гитлеру, где фюрер кладет перед ним проклятый документ. Без пяти четыре утра Гаха ставит под смертным приговором своей стране подпись. «Я пожертвовал государством, чтобы спасти нацию», — верит этот дурачок. Похоже, глупость Чемберлена была заразна…

81

«Берлин. 15 марта 1939 г.

Фюрер и рейхсканцлер в присутствии рейхсминистра иностранных дел фон Риббентропа принял сегодня в Берлине президента Чехословакии д-ра Гаху (похоже, немцы, сами же и срежиссировавшие признание Словакии независимой, пока еще официально его не подтвердили) и министра иностранных дел Чехословакии д-ра Хвалковского по их просьбе. Во время встречи состоялось откровенное обсуждение чрезвычайно серьезного положения, сложившегося на территории нынешнего чехословацкого государства в результате событий последних недель.

Обе стороны выразили единодушное убеждение, что целью всех их усилий должно быть обеспечение спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы.

Президент Чехословакии заявил, что, стремясь к достижению этой цели, а также к окончательному установлению мира, он с полным доверием отдает судьбу чешского народа и страны в руки фюрера германского рейха.

Фюрер принял это заявление и сообщил о своем решении взять чешский народ под защиту германского рейха и обеспечить ему автономное развитие, соответствующее его самобытности…»[106]

82

Фюрер ликует. Он вбегает в комнату, где сидят две его секретарши, и с жаром восклицает: «Дети, поцелуйте меня, быстро! Гаха только что подписал акт о капитуляции. Это величайший триумф моей жизни! Я войду в историю как самый великий немец!»

Для того чтобы отпраздновать событие, он решает отправиться в Прагу.

83

Самый красивый на свете город словно бы сотрясает судорога. Местные немцы норовят взбунтоваться. По Вацлавской площади, просторному бульвару[107], где прямо за спиной конной статуи святого Вацлава высится огромное здание Национального музея, проходят демонстранты. Провокаторы пытаются организовать стычки, но чешская полиция получила приказ не вмешиваться. Насилие, грабежи, вандализм со стороны тех, кто ждет прихода братьев-нацистов, — это военный клич, которому молчаливая столица не отвечает даже эхом.

А вот уже на Прагу опустилась ночь и ледяной ветер прогнал всех с улиц. Сейчас оскорбления в адрес полицейских, дежурящих у Deutsches Haus, Немецкого дома, выкрикивают только взбудораженные подростки, но ребят совсем мало — так, кучка… Справа от астрономического циферблата Орлоя, Пражских курантов на Староместской площади, скелет дергает за веревочку. Он делает это веками каждый час. Полночь. Слышен характерный скрип деревянных ставен, но бьюсь об заклад — никто в эту минуту не стоит, глазея на чередование в окошках фигурок апостолов, которые быстро возвращаются внутрь башни, где, наверное, будут в безопасности. Я представляю себе стаи воронов над костелом Девы Марии перед Тыном, мрачный собор, ощетинившийся зловещими сторожевыми башнями. Под Карловым мостом течет Влтава. Под Карловым мостом течет Молдау[108]. У пересекающей Прагу мирной реки два имени, одно чешское, другое немецкое, и, сдается мне, одно имя все-таки лишнее.

Чехи нервничают, им никак не удается заснуть. Они еще надеются, что дополнительные уступки умерят аппетит Германии, — но о каких уступках может идти речь, разве не на всё уже согласились? Они рассчитывают, что раболепие президента Гахи смягчит людоеда Гитлера. Их воля к сопротивлению была сломлена в Мюнхене из-за предательства Англии и Франции, и теперь им нечего противопоставить нацистской воинственности, они стали пассивны. То, что осталось от Чехословакии, уже не мечтает ни о чем, кроме спокойного существования маленькой нации, но гангрена, занесенная много веков назад в Богемию Пршемыслом Отакаром II, распространилась по всей стране, и ампутация Судет не могла ничего изменить. Перед рассветом по радио сообщают об условиях договора между Гахой и Гитлером. Это просто-напросто аннексия, и ничто иное. Новость для каждой чешской семьи — как гром среди ясного неба. День еще даже не занимается, а по пражским улицам уже ползет приглушенный ропот, который постепенно усиливается, а затем превращается в гул. Люди выходят из своих домов. У некоторых в руках чемоданчики — это те, кто спешит к дверям посольств, чтобы попросить защиты и убежища, и в том и в другом им, как правило, отказывают. Становится известно о первых самоубийствах.