Вячеслав Фомин - Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

• Название: Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу
• Автор: Вячеслав Фомин
• Издательство: Панорама
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-93165-132-2

Монография посвящена одной из самых актуальных тем российской и зарубежной науки - проблеме этноса варяжской руси, стоявшей у истоков российской государственности. Подробный анализ источниковой базы показывает, что своими корнями варяжская русь связана со славянским южнобалтийским Поморьем, определявшим в IX-XI вв. жизнь всей Северной Европы. Выявлены иные истоки норманизма, действительное содержание полемики М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера по варяго-русскому вопросу, принципиальное отличие в понимании сути антинорманизма между исследователями дореволюционного времени и исследователями XX в. Источниковедческая часть работы содержит подробный историографический обзор по вопросу складывания древнейшей нашей летописи Повести временных лет и Сказания о призвании варягов.

---

В 1833 г. «скептик» С.М. Строев, полагая часть летописных текстов до середины XI в. заимствованием из иностранных источников, убеждал, что Сказание о призвании варягов зашло «к нам с запада». В 1834 г. дру­гой «скептик» М. Перемышлевский уверял, что варяжская легенда, а на­ряду с ней «сухопутное плавание» Олега и его смерть от змеи, сожжение Ольгой древлянского Искоростеня с помощью птиц, указывают на норманские источники, «хотя изустно занесенные в Россию». Огромную роль, иначе не скажешь, в «норманизации» Начальной летописи, а сле­довательно, и в отрицании ее самобытного характера сыграл в те годы О.И. Сенковский, видевший в Руси «Славянскую Скандинавию». Начав разговор со «сродства» ПВЛ со скандинавскими сагами, он закончил его словами, что летописец «составил значительную часть своей книги» именно из саг (отнесясь к ним «с удивительною небрежностью»), более или менее приспособив их «к хронологии византийских писателей...». Будучи уверенным в том, что только саги содержат «настоящую исто­рию», и критикуя Н.М. Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский заключал: «...Если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, по­добными Нестеровой». В 1837 г. С. Сабинин во многом отказал русским в праве на фольклор. Лишь из саг, делился он с научной обществен­ностью наблюдением, можно объяснить многие наши пословицы, «напр., einn erdkvisi oettar hverrar, что значит: в семье не без урода...».

М.П. Погодин, не принимая в целом восторженного тона Сенковского в отношении саг, в своих размышлениях 30-х - 40-х гг. о их влиянии на ПВЛ по сути ничем не отличался от него. Сказав, что Сенковский, «возвышая саги... унижает несправедливо Нестора», он также утверждал, что «саги чрезвычайно важны для нас, изображая нам живо норманнов, которые были главными действующими лицами в нашей истории в продолжении первых двухсот лет...». Говоря, что саг на Руси было много, также в полном согласии с Сенковским полагал, что они «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», донесли ему сведения о разных «племенах, живших преимущественно по берегам морей Балтийского и Немецкого, только им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки». И эти рассказы норманнов, сохранившиеся в преданиях, в песнях, в сагах, или полученные Нестором непосредственно от них, были использованы им при создании летописи. При этом Погодин считал, что «записки» о варягах могли относиться «к эпохе при­бытия норманнов, ко второй половине IX столетия». Не сомневался историк и в том, что у скандинавов «была сага о Рюрике и о прибытии его в Новгород, коею воспользовался Нестор», и что именно норманны объяснили ему, «что русь со шведами составляли один народ и разные племена». И.Д. Беляев также полагал, что географические сведения о приморских берегах Европы нашим предкам принесли поселившиеся на Руси норманны, но Нестор, здесь он позволил себе отступить от точки зрения Погодина, записал их из уст народа, у которого они постоянно возобновлялись рассказами других норманнов. Н.П. Барсов, соглашаясь с Беляевым, уточнял, что географические известия норманнов вначале сложились на Руси в народные предания, откуда они затем вошли в летопись. Если бы летописец, завершал свою мысль ученый, получил эти сведения от очевидцев, то «изложение их было бы полнее, обстоя­тельнее, наверное, изобиловало бы подробностями, которыми вообще характеризуются рассказы бывалых людей».

Тональность рассуждений о летописи и ее зависимости от западно­европейских памятников и прежде всего скандинавских саг резко расхо­дилась с действительностью, что заметили даже некоторые норманисты. Так, например, П.Г. Бутков в 1840 г. выступил против мнения, по его вы­ражению, «скептиков», что рассказ о прибытии на Русь трех братьев взят, по всей видимости, «из исландской повести» о приплывших в Ирландию трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Подчеркнув при этом, что оба памятника сближает «только тройственное число братьев... не более».

М. Славянский в 1847 г. констатировал, что скандинавские саги летопис­цам, кажется, «были вовсе неизвестны». Антинорманист С.А. Гедеонов, говоря о позиции Погодина, правомерно ставил вопрос: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по-шведски?». И.Е. Забелин заметил, что будь варяжская легенда сагой, то ее рассказ «оставил бы свой след и в летописи, которая в этом случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что-нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит». Антинорманисты решительно отвергли выводы Сенковского, выдающиеся за высокую «историческую критику». По заключению С.М. Строева, в них нет «учености и ученой критики, напротив, «каждая фраза г. Сочинителя есть вдпиющая несправедливость против истины, есть решительная антиистина». М.О. Коялович в его работах увидел явный подтекст: поляк Сенковский, подчеркивал он, с «необузданною, чисто польскою наклонностью поглумиться над Россией... воспользо­вался сагами для величайшего унижения немецкой критики по русской истории и вместе с тем для оскорбления русской народности».

Гедеонов убедительно отстаивал оригинальный характер древнерус­ских преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогнеды, и др.), по его мнению, заимствованных скандинавами. «Сказание об Ольгиной мести, — подчеркивал он, — народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И. Иловайский обращал внимание на тот факт, что лето­писный рассказ повествует о сожжении Ольгой Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Харальдом тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил вполне закономерный в таком случае вопрос: «Кто уже у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется, говорил он, тем, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город.

В 1846 г. польский ученый В.А. Мацеевский вновь в историографии указал на сходство слов посольства к варягам со словами бриттов к саксам. Вскоре к этой теме специально обратился А.А. Куник. Со­поставив летописное Сказание о призвании варягов с рассказом Видукинда Корвейского о призвании саксов в Британию, он предположил, что «кажется, как будто древнее предание о призвании сакских воевод было перенесено на призвание Рюрика и его братьев, но вместе при­менено было к действительному положению дел». При этом летописец, заключал историк, дополнительно пользовался народным преданием, отчего «призвание Рурика упрочивается в значении исторического факта, потому что если бы такого события не случилось на северо-востоке, то не было бы и повода переносить эту сагу на славянскую почву». Антинорманист Иловайский оспорил этот взгляд, отметив, что подобная аналогия говорит лишь о повторении сходных легендарных сюжетов у разных народов, в связи с чем призвание, заключал он, есть «бродячий мотив». Следует сказать, что Куник, находясь под воздействием критики норманизма, блестяще осуществленной Гедеоновым и по этой причине отказавшись от мысли о всеобъемлющем воздействии норманнов на жизнь восточных славян, начинает учитывать в своих построениях фак­тор присутствия в их истории южнобалтийских сородичей. Потому, он высказал двойственное предположение, что сказание Видукинда попало на Русь «славяно-балтийским или норманнским путем». В 1877 г. на «поразительное сходство» Сказания и рассказа Видукинда указал, надо добавить, датский ученый В. Томсен.

Огромный вклад в деле закрепления в науке представлений, что Начальная летопись формировалась под воздействием западноевропей­ских, преимущественно скандинавских памятников, внесли российско-советские исследователи XX века. В 1911 г. Б.М. Соколов, выступая на 15 Археологическом съезде, сказал, что летописные сообщения о же­нитьбе князя Владимира восходят к той древнегерманской версии, что послужила источником некоторых песен о Нибелунгах и рассказа Тидрек-саги. Через двенадцать лет ученый свой доклад развернул в большую статью, доказывая, что германский эпический источник, к которому он возводил материал о сватовстве Владимира к Рогнеде, женитьбе его на ней и ее мести мужу, был воспринят дружинниками, находившимися «в тесной связи с поэтическим творчеством соседних германских народов». В начале XIV в. эта устная традиция была перенесена в летопись. Тогда же С. Рожницкий поделился «вероятными догадками», историческое основание которых, по его словам, нерушимо. Сопоставив две формы названия Днепра - древнескандинавскую Nepr и древнерусскую бы­линную Нъпръ, исследователь пришел к выводу, что «объяснение былинного Непра из др.-сканд. (и тоже из др.-шведского) Nepr кажется столь естественным...», хотя, недоумевает он, «трудно понять, каким образом пришло русскому человеку на ум заменять родное Днепр по иностранному образцу формою Непр». В целом, резюмировал Рожницкий, «существовали русские былины... сложенные по образцу варяжских песен, упоминающих Nepr, и переня­тые вместе с их содержанием», что «предполагает громадное варяжское литературное влияние». По образцу скандинавских песен, добавлял он, были созданы былины, где говорится о Кияне-городе, т. е. Киеве.