Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

• Название: Привет, Афиноген
• Автор: Анатолий Афанасьев
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Проза
• Год: 1979

«Привет, Афиноген» писателя Анатолия Афанасьева — остросовременный «городской» роман.

Его герои — работники большого подмосковного предприятия, которые живут ожиданием реформы — реорганизации одного из отделов НИИ, увольнения по возрасту руководителя отстающего отдела.

Главная идея повествования — и в наше бурное время эпохи научно-технической революции, в сложных переплетениях производства и науки, главной и нетленной ценностью остается советский человек, его нравственность, его устремленность и творческая энергия.

В романе автор создает полнокровные, живые образы наших современников.

---

— Эк, куда хватил, — вставил Олег Павлович. — Но я, поверьте, Гена, не настраиваю своих детей идти в нянечки. Я учу их математике.

— Зачем же вы упомянули про нянечек?

Олег Павлович, ища поддержки, оглянулся на жену, которая от неожиданного выпада Афиногена, фигурально говоря, стояла с открытым ртом. Зато Наташа с обожанием следила, как красиво шевелятся губы любимого человека — вот сейчас он сказал им все, что надо, и во всем их убедил. Наташа никак, разумеется, не прикладывала слова Афиногена к себе: при чем тут она, ее дело решенное — родить ему сына, и поскорее. Олегу Павловичу померещилось, что его новый родственник малость того, как говаривали в старину, без царя в голове, но это его не расстроило, наоборот, утешило. С таким он сумеет поладить. Гаров не переносил в людях расчетливого криводушия, лицемерия, злобы, — этот же парень не такой. Отнюдь. Сейчас он его раскусил. Остряк, самоуверенный пижон, вдруг затоковал как глухарь и открылся в полной беззащитности. Что там говорить, сам–то он разве не такой, когда дело касается любимого предмета? С Афиногеном они поладят, скоро поладят. Гаров успокоился, и глядел теперь на Афино- гена Данилова с искренним сочувствием и несколько свысока. Он еше уопел подумать о том, как же умеют ошибаться самые умные женщины, оценивая ихнего брата, мужчин.

— Бог с ними, с нянечками, — заметил он. — Давайте предоставим больному отдых. Замучили мы его. Талочка, может, и ты с нами?

Анна Петровна добавила:

— Гена, вы поймите нас правильно, не обижайтесь. Мы считаем — Ната должна учиться. Мы в этом убеждены и сразу вам сообщили. Хуже было молчать и таиться. Я и дочку воспитывала искренней, старалась. Мы с мужем еще вас навестим, можно?

— Говорите мне «ты», Анна Петровна. Я прошу вас, говорите мне «ты».

— Гена, — умилилась мать, — ты любишь нашу доченьку, значит, ты нам дорогой человек, вот ведь как. Правильно, Олег?

Они ушли умиротворенные, почти уверенные в благополучном исходе. Разглагольствования Наташи всерьез не приняли оба. Устала она, изнервничалась — только и всего. Педагоги ГароЕы желали дочери счастья, какого пожелали бы для себя, и в этом были похожи на всех родителей, определяющих судьбу детей по собственной мерке и не признающих иных. Колоссальные бывают бури в семьях на этой почве. Войны бывают, в которых противники, нанося друг другу сокрушительные удары, буквально сживая друг друга со свету, уверены, что пекутся единственно о благе своих близких. Годы проходят, прежде чем наладятся в семье нормальные отношения, и кто–то, прозрев, догадывается, что нервы, энергия, сама жизнь потрачены и замутнены такими пустяками, на которые лишние полчаса потратить стыдно. Кое–кто из особо ожесточенных так и помирает с пеной борьбы у рта, изрыгая бесовские проклятия, не изведав тишины просветления. Сколько гордый надежд растоптано, сколько чистых родников высушено с самого начала ради идеи будущего процветания — представить больно.

Гаровы перед приходом в больницу всю–то ноченьку не спали, прикидывали варианты, разрабатывали тактику. Беспомощная дочерняя любовь извивалась в руках двух прекрасных образованных интеллигентных людей как пойманный голавль, коего свежуют перед отправкой на сковородку.

Бедная сестричка–любовь! Сколько сказок про нее писано, сколько стихов сложено, сколько книг ей посвящено. А вот явится она в семью — и ровно незваная гостья. Хорошо еще, если ловят ее прозрачные крылышки в западню вариантов, если благородные родители выгадывают ей все же какой–нибудь уголок, ищут, куда ее приткнуть, хуже, когда попросту норовят трахнуть с налету колуном по кудрявой головке. Это двум любящим уже некуда от нее деться, а со стороны–то ее нехитро шибануть в самое темечко, на корню ухайда- кать.

Понять можно. Всегда–то она некстати к нам слетает, всегда тащит за собой сумятицу и перемены, всегда качает права. Не проще ли, право, чтобы совсем без нее обойтись?

Бесценная сестричка–любовь! Что бы мы, люди, делали без тебя? Какой вонючей, зеленой тиной поросли?

Афиноген проводил невесту до конца коридора, заметил вскользь:

— Умные у тебя чересчур родители, Ташка. Учиться тебе велят. А если у тебя в голове пусто, чем тебе, золотая ты моя, ученье превзойти? Нет уж, ты правильно решила. Рожай, и никаких гвоздей.

Тяжелый выдался у Наташи счастливый вечер.

— Обидеть меня хочешь, Гена? Не смей!

— Что они в самом–то деле. Учиться! Пускай другие учатся, которые рожать не умеют.

Наташа попыталась заглянуть в его глаза, но ничего там не было, кроме обычного смеха, а смех этот обдал и толкнул ее синей твердой волной. Она ушла.

Она спешила без цели по улице Федулинска, и колеблющийся воздух раскачивал ее, ставшую легче воздуха. Над газонами роилось великое множество белых бабочек. «И я как эти бабочки, — подумала Наташа, — только не знаю, куда лететь. Но жизнь моя кончится скоро и плохо. Никто меня не понимает, даже ОН, Я хотела, чтобы он понял, как я люблю его, но нет,,

Он злой и веселый, ему меня не очень надо. Пусть. Я уеду в Москву. Дождусь, пока он выздоровеет, и уеду учиться. Пусть будет так».

У палаты Афиногена перехватил Гриша Волкобойник.

— Наконец–то. Я туда робею один входить. Кисунов в йога превратился…

Афиноген смело шагнул. Вагран Осипович лежал на полу плашмя, задрав ноги кверху, и пытался оторвать голову от пола. На вошедших он не обратил внимания, возможно находился в стадии погружения в нирвану. Понаблюдав за его потугами, Афиноген сказал Грише Волкобойнику:

— Этот человек своей смертью не помрет.

— Уж понятное дело.

Кисунов сел, бросил на них презрительный взгляд, отпыхтелся. Потом достал из–под подушки маленькое зеркальце и поднес его к лицу. Гримаса, которую он сам себе скорчил, Гришу Воскобойника глубоко потрясла.

— Генка, чего он так?

— Упражнение для мышц лица. Не пугайся.

Журнал с упражнениями валялся сбоку. Кисунов наклонился к нему, чтобы удостовериться в правильности и чистоте позы. Видимо, он обнаружил какую–то неточность, потому что еще шире разинул рот и рукой подергал себя за подбородок. Тут в его лице что–то слабо скрипнуло, и он обратил к товарищам по палате мгновенно ставший бессмысленным взор.

— Эй! — окликнул его Афиноген.

— Закрой рот–то, — попросил Воскобойник. — Глядеть ведь срамно.

Но Кисунов рот не закрыл, да и не мог его закрыть. Он себе вывихнул скулу. Несколько мгновений в палате царило скорбное молчание. Лицо Ваграна Осиповича с открытым ртом и вывалившимся из него сероватым языком приобрело выражение самосозерцания и высокомерного торжества.

— Что ж ты, гад, — не стерпел Воскобойник, — так и будешь мне больные нервы разматывать?

с — Он не виноват, — заметил Афиноген, — у него челюсть хрустнула. Пора, Гриша, вызывать медицинскую помощь.

До Воскобойника постепенно дошло.

— Гена, — уркнул он, плача крупными слезами, — спаси меня, кореш… беги за Людкой! Доконал меня все–таки Ваграныч, до смерти укокошил.

Вагран Осипович Кисунов с пола не подымался и вообще не шевелился. Отрешенный от суеты, о чем думал он в эту печальную торжественную минуту? К нему подлетела шалунья муха и пожужжала около рта. Он с обидой скосил на нее глаза. Но муха не влетела в готовую ловушку.

Афиноген привел дежурную хохотушку Люду, предупредив ее по дороге, что Кисунов снова хулиганит, как давеча при Капитолине.

— Закройте, пожалуйста, ваш рот, Вагран Осипович, — потребовала Люда официально, — некрасиво в таком виде сидеть на полу.

— Пусть на кровать пересядет, — поддакнул Афиноген.

Бедный йог на Люду поглядел с тем же выражением, что и на недавнюю муху. Наверное, там, куда он поднялся, не было места для мелких обид и огорчений.

— Беги за доктором, Люда, — приказал Афиноген, — дело, может быть, нешуточное.

Вскоре явился дежурный врач, по счастью, хирург. Долго не раздумывая, он ощупал лицо Кисунова стремительными короткими пальцами, сказал: «Сейчас!» — и нанес больному лихую пощечину. Рот Кисунова цокнул, как мышеловка.

— Прошу вас быть свидетелями, — обратился он я врачу. — Ваша медсестра пыталась оскорбить меня, когда я был в беспомощном состоянии по поводу травмы.

— Хорошо. Пошевелите зубами, пощелкайте.

— Не буду.

Почему?

Кисунов опасался вторичного вывиха. Все–таки, поразмыслив, он, не размыкая губ, маленько подробил зубами несуществующие орешки.

— Все, — сказал врач, — порядок. На ночь снотворное, а сейчас =— валерьянку, До свиданья.

Молодой, шустрый, он удалился, не оглянувшись, только Люде незаметно подмигнул.

— Торопится! — не преминул вдогонку уколоть своего спасителя воскресший Кисунов. — Кто мы им, разве люди? Даже не поинтересовался, как я себя чувствую. Узнать бы интересно его фамилию, голубчика. Только не любят они фамилию называть.