Павел Крусанов - Железный пар

• Название: Железный пар
• Автор: Павел Крусанов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-098811-2

Павел Крусанов – прозаик, коренной петербуржец, в юности играл рок-н-ролл, в зрелости стал одним из лидеров «петербургских фундаменталистов», автор книг «Укус ангела», «Американская дырка», «Бом-бом», «Мёртвый язык», «Царь головы». Финалист премии «Национальный бестселлер».

Герои нового романа «Железный пар» – братья-близнецы. Один – реставратор старинных книг, одержим идеей выведения новой, безгрешной, человеческой породы. Чтобы заинтересовать сильных мира сего своим проектом, ему необходимо переплести свой трактат, используя чудодейственный материал, естественные элементы которого можно добыть только в Таджикистане, в горящих копях Ягнобской долины. Воплотить эти идеи в жизнь ему поможет брат: он собирает экспедицию и отправляется в путешествие, которое изменит их судьбы, а, может быть, и всего человечества…

---

Мурод с хозяевами покинул нас.

Вскоре средних лет таджик, один из тех, что встречал гостей на крыльце, принес пиалы, чайник чая, пару жёлтых на разломе лепёшек и миску карамели в ярких фантиках. С нами не остался – вышел за дверь.

– Хоть нормальных лепёшек поедим раз в жизни. – Вася развалился на курпаче.

– Тебе жабу в сахаре дай – ты и её срубаешь, – откликнулся Фёдор. – Скажи спасибо товарищам – в приличных местах кормят.

– Спасибо, товарищи. – Глядя на дастархон, Вася потирал руки, как муха лапки. – Отдельное спасибо моему умственно отсталому товарищу Фёдору. Храни Господь его бедную голову.

От такой наглости Фёдор опешил.

Я подумал: учёные очень похожи на людей, надо только время от времени щёлкать их по носу.

Лепёшки и впрямь были свежайшие – тёплые, какого-то особого вкуса.

Если б я спросил, Фёдор рассказал бы, чем лепёшка фатир отличается от чапоти, а чакке от ширмол, но я не спросил.

Между тем Фёдор со значением переглянулся с Сергеем, Сергей почесал бороду, и лица обоих стали неприступны. Что за притча?

Пока Мурод вершил свои дела, мы выпили два чайника.

Потом он появился у дастархона, довольный, улыбчивый, выпил пиалу чая, и мы, простившись с хозяевами, так и не разделившими с нами скромную трапезу, вновь уселись в машину.

Я вслух заметил, что здесь, на улицах, в отличие от Душанбе, куда больше тюбетеек и чапанов. И женщины с повязанными на головах платками стараются не встречаться с чужаком взглядом.

Фёдор сказал: так сложилось, что в горных областях нравы более свободные, а тут, на равнине, сильно влияние ислама. И погрозил Васе пальцем, мол, девок за коленки здесь не трогай, а то попробуешь печёнкой таджикский нож. Который в России почему-то считают узбекским.

Глеб дал справку: узбекский нож называется пчак, таджикский – корд. Они похожи, но у корда обух, как правило, прямой, а у пчака носик часто вздёрнут уточкой. И рукоять у корда более массивная, а у пчака, что ли, похилее.

Поговорили про таджикские/узбекские ножи: на кухне с ними вряд ли какой иной сравнится.

Глеб сказал, что хорошо бы перед отъездом найти в Душанбе лавку, где можно недорого взять приличный корд. Лучше – прямо от кузнеца. На рынке цену задирают, и ножи там не рабочие, а всё больше сувенирные, с травлёным узором – на туриста.

За Кулябом вдоль дороги потянулись разделённые канавами арыков поля. По краям канав стояли высокая зелёная трава и небольшие деревца.

В полях тяпали тяпками бурую землю декхане – ни одного взрослого мужчины, только женщины и дети.

Когда миновали Муминабад, дорога понемногу потянулась вверх, в горы.

Поля у кишлаков теперь были огорожены сложенными из камней невысокими – в пояс – заборами, по верху которых топорщились, закреплённые где камнем, где глиной, колючие ветки терновника.

Фёдор пояснил: это от кабанов. Тут их много – местные на свиней не охотятся, вот они и лютуют. Здесь, в горах, у таджиков основная культура – картошка.

В самих кишлаках дувалы, стены скотных дворов и сараев, а кое-где и крыши построек были густо облеплены лепёшками сохнущего кизяка. Если не знать, что это такое, можно подумать – архитектурная причуда.

Вскоре свернули на грунтовку.

А когда поднялись ещё выше и дорога сделалась едва различимой на россыпях обкатанных паводковыми потоками камней, я начал опасаться за железное здоровье «корейца».

Порядком помотавшись по сердитым булыганам, встали.

Впереди в камнях, едва покрывая им лбы, бежала светлая речка. По нынешней поре – просто ручей.

Мурод, однако, решил осмотреть место переправы.

Мы тоже вышли размять ноги.

Я прогулялся вдоль берега. Попрыгал с камня на камень. Потом присел в тени ивы на обломок скалы.

Под ногами журчала вода. Вокруг было солнечно, величественно и устрашающе спокойно. Зелень на склонах, осыпи, близкие гряды горных кряжей, далёкие, отороченные по гребню снегами хребты.

Взгляд, погружённый в грозную массу пространства, не робел – отзывался ощущением причастности к этому огромному и разному миру.

Какой бесконечный день…

Я видел, но всё ещё не чувствовал эту землю. Слишком много впечатлений – идут внахлёст. Картинка меняется. Всё время меняется. Избыток опустошающих мельканий.

Впрочем, проживи здесь год – да, многое поймётся, врастёт в сознание, уляжется, но, чтобы почувствовать эту землю, сюда придётся вернуться. Только возвращение, повторение однажды уже испробованного и пройденного, позволяет войти во вкус, оценить что-то в полноте его достоинства.

Первый раз – всегда только проба, прикосновение, ещё не открывающее глубины переживания. Так – с музыкой, лакомством, страной. Только вдохнув аромат вновь, отдашь должное и ему, и вспыхнувшим воспоминаниям.

Так вот к чему это – про солнечного русского: странствует с надеждой, возвращается с благодарностью…

А жизнь? Та, что начинается рождением и заканчивается последним вздохом? Возможно ли вернуться, чтобы вкусить её уже по-настоящему? Надо бы наколдовать: перед смертью бросить на землю монету…

Внезапно рядом оказался Глеб. Оценивающе оглядел простор, как режиссёр – декорации. Остался недоволен, фотоаппарат не поднял.

Бывают минуты, когда чувства в человеке не умещаются – он весь мир принимает и весь мир готов собой наполнить.

Так сделалось со мной: я торопливо рассказал Глебу о смысле возвращения, о своих снах и о Тарараме, преображённом грёзой в неустрашимого солнечного русского.

Надеялся, должно быть: поделюсь, отдам кусочек своего дыхания, и Глеб подумает обо мне хорошо. Ведь это так по-человечески – сделать что-то и сладко мечтать, как твоё дело отзовётся в других и какие значительные, ласкающие фимиамом твоё неизбалованное самолюбие слова будут говорить о тебе за спиной.

– О чём ты? – сказал Глеб надменно, без эмоций, если договориться, что надменность – не движение чувств. – Оглянись: русские – толпа, стадо, дружно скачущее из безбожия в фатализм православия, где дух истреблён буквой и всё хорошее, что есть в христианстве, похоронено в золотой мишуре.

– Нам интересны только самые грязные и позорные стороны наших страстей, – сказал он. – Безнравственность и цинизм соблазнили русский разум, так что теперь о благородном и высоком мы можем говорить только с насмешкой.

– От нас требуют покорности, безмолвия и бездействия, – сказал он. – Пламенные идеи, жажда великих дел, порывы к истине и справедливости – всё замерло в наших сердцах, как в могиле, или обернулось, как у тебя, пустыми мечтами.

– Наша гражданственность – пустой звук, – сказал он. – До сих пор у нас нет главного: общего духа и законности, обеспечивающих силу взаимных отношений и договорённостей.

– Всё зыбко, ни в чём нет опоры, нас швыряет и носит, – сказал он. – Волны мечутся без всякого направления и результата. Одни плуты бодры и деятельны, поскольку ясно видят цель – украсть, облапошить, присвоить.

– Воровство и произвол, – сказал он, – повсюду обнажены и неприкрыты, потому что не боятся наказания, которое может найти их лишь случайно, наведённое сильной рукой, а не законом.

– Страсть к розни лежит в основании нашего духа, – сказал он. – Где несколько русских соберутся для какого-то общего дела, там через день они полаются, разобьют носы и разбегутся.

– Ложь нас съедает. У нас поголовно отсутствует понятие о честности и долге, – сказал он. – Довериться в любом деле соотечественнику – значит остаться в дураках.

– Да, среди нас есть много людей способных и с талантами, – сказал он. – Но русское проклятие в том, что нам не дана благодать с толком прилагать наши таланты.

Ручей журчал. Ива шелестела.

Почему-то вспомнился Руслан с его воспалённой риторикой.

Давно заметил: подозрительность сужает кругозор, с каким усердием ни озирайся по сторонам.

Вопрос о том, чему ты склонен верить, – это вопрос чистоты твоего сердца, а не весомости аргументов, которые предъявлены в качестве основания твоей веры. Уж так заведено у непорочных сердец: верить хорошему, даже если это неправда, – хорошо, а верить плохому – дурно. Где только эти непорочные сердца…

Я был разочарован.

Я сказал:

– Благополучие вместо счастья – неравноценный обмен, – и добавил: – Должно быть, тебя когда-то здорово обидели. Так сильно, что сердце твоё добела раскалилось, а после стало ледяным.

– Почему так думаешь? – Глеб посмотрел на меня с вниманием.

– Мой друг – тот, что мне снится, – говорил: жизнь насквозь пропитана любовью, как мёдом пропитан улей и судьба всех гудящих в нём пчёл. Всё на свете – любовь. Все наши чувства истекают из любви. Даже ненависть. Просто ненависть – это оскорблённая любовь.

Из-за ивы показался Вася.

– Ну, вы где? Поехали уже.

Машина одолела вброд ручей и ждала нас на другом берегу.

Из тетради Грошева

Для возвращения состарившейся бумаге цвета, а также для очищения её от пыли-грязи довольно бывает одной воды. Делаю так: промыв листы, кладу часа на три на воздух, поддерживая в бумаге влагу новым смачиванием. Если спешить, то горячая вода заметно ускоряет дело. Однако и клей тогда из бумаги вымывается сильнее.