Рэй Брэдбери - Отныне и вовек (сборник)

• Название: Отныне и вовек (сборник)
• Автор: Рэй Брэдбери
• Жанр: Космическая фантастика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-61362-5, 978-5-699-91267-4

В книгу вошли две повести великого Рэя Брэдбери, работа над которыми велась более полувека. Повесть «Где-то играет оркестр», написанная о журналисте, попавшем в идиллический городок, где никто не стареет и не умирает, изначально задумывалась как сценарий для романтической мелодрамы с Кэтрин Хепберн в главной роли, а «Левиафан-99» – как радиопьеса, своего рода космический римейк «Моби Дика».

---

– Ну, что высмотрел? – спросил Элиас Калпеппер.

Не открывая глаз, Кардифф покачал головой, потому как ничего не высмотрел, а просто размечтался.

– Не могу объяснить, – прошептал в ответ Кардифф.

– А ты попробуй, – настаивал Элиас Калпеппер.

Кардифф еще раз покачал головой, переполняемый почти невыразимым счастьем.

Размотав носовой платок, он бросил в рот остаток сосульки, с хрустом разгрыз и стал подниматься по ступеням крыльца, гадая, что же будет дальше.

Глава 6

Джеймс Кардифф замер в молчаливом изумлении.

Никогда в жизни он не видел такой длинной веранды, какая тянулась вдоль стены «Герба египетских песков». Там уместилась целая шеренга белых плетеных кресел-качалок – он даже сбился со счету. В креслах отдыхали моложавые, еще не достигшие преклонных лет мужчины, щегольски одетые, свежие, будто только что из душа, с зачесанными назад волосами. Кое-где сидели и женщины, лет за тридцать, но еще не под сорок; их открытые платья были выкроены будто из одних и тех же обоев с розочками, орхидеями или гардениями. Стрижки всех мужчин выдавали руку одного парикмахера. Изящные укладки женщин, как блестящие шлемы парижской работы, были выполнены задолго до рождения Кардиффа. Все кресла дружно раскачивались вперед-назад, подобно легким волнам прибоя, которые беззвучно и безмятежно повинуются одному и тому же океанскому бризу.

Как только Кардифф ступил на веранду, все кресла-качалки разом замерли, все лица, сверкая улыбками, повернулись к нему, и множество рук взметнулось в молчаливом приветствии. Он кивнул, и белые летние кресла опять закачались под шелест тихой беседы.

Разглядывая это собрание элегантных людей, Кардифф думал: «Странно – так много мужчин средь бела дня просиживает без дела. Непривычное зрелище».

В сумраке за дверным проемом, забранным защитной сеткой, раздался звон крохотного хрустального колокольчика.

– Суп готов, – объявил женский голос.

В считаные секунды плетеные кресла опустели, и отдыхающие гуськом устремились в дом, не прерывая беседы.

Он хотел было последовать за ними, но помедлил и обернулся.

– Что это? – прошептал он.

Позади стоял Элиас Калпеппер, бережно опустивший саквояж на пол, к ногам владельца.

– Эти звуки, – продолжал Кардифф. – Где-то…

Элиас Калпеппер тихо рассмеялся:

– Да это же городской оркестр – у него выступление в четверг вечером. Репетирует сокращенную версию «Тоски»: Тоска бросается вниз с башни и через две минуты приземляется.

– «Тоска», – повторил Кардифф и прислушался к далеким звукам духовых инструментов. – «Где-то…»

– Заходи, – сказал Калпеппер, придерживая для Джеймса Кардиффа дверь с сеткой.

Глава 7

В сумраке холла Кардиффу показалось, будто он вошел в прохладную летнюю кухню, где пахнет сливками, что хранятся в больших флягах, спрятанных подальше от солнца, где ледники сочатся тайной влагой, где на кухонных столах лежат свежевыпеченные хлебцы, а на подоконниках остывают пироги.

Кардифф сделал еще шаг и вдруг понял: в здешних краях он будет спать по девять часов кряду и вскакивать, как в детстве, с восходом солнца, ликуя оттого, что жизнь не кончается, что мир по утрам рождается вновь, что в груди бьется сердце, а в запястьях стучит пульс.

Тут он услышал чей-то смех. Это смеялся он сам, ошеломленный своей неизъяснимой радостью.

Откуда-то сверху донеслись звуки шагов. Кардифф поднял взгляд.

По ступеням спускалась – но при виде его замерла – самая прекрасная женщина на всем белом свете.

Где-то, когда-то, от кого-то он слышал: закрепи изображение, пока не поздно. Так говорили первые фотоаппараты, которые ловили свет и переносили озарение в камеру-обскуру, чтобы реактивы в фаянсовых плошках могли вызвать пленных призраков. Лица, пойманные в полдень, проявлялись в кислотном растворе: глаза, губы, а вслед за тем и таинственная плоть – сама красота, или надменность, или детская резвость, принужденная к неподвижности. В темноте эти фантомы трепетали под химической рябью, пока ритуальные жесты не извлекали их на поверхность, преображая время в вечность, которую можно брать в руки когда пожелаешь – даже после того, как теплая плоть исчезнет.

Вот так же и с этой женщиной: в яркий полдень на ступенях мелькнуло чудо; оно сошло в прохладную тень холла, чтобы явиться в пучке солнечного света у порога столовой. Навстречу руке Кардиффа медленно выплыла ладонь, следом показались запястье, локоть, плечо и, наконец, словно из фотографического проявителя, возникли призрачные очертания милого лица – так цветок раскрывает свою красоту, встречая рассвет. Пронзительные, яркие, летне-синие глаза весело сияли, разглядывая его, будто бы и сам он только что появился из той волшебной ряби, в которой плавают воспоминания, готовые спросить: «Узнаешь?»

«Узнаю!» – подумал он.

«Неужели?» – послышался ему отклик.

«Конечно! – воскликнул он, не произнося ни слова. – Я всегда надеялся тебя вспомнить».

«Ну, что ж, – сказали ее глаза, – будем друзьями. Возможно, в другом времени мы уже встречались».

– Нас ждут, – поторопила она вслух. «Именно так, – подумал он, – нас с тобой вместе!»

И он заговорил:

– Как вас зовут?

«Можно подумать, ты не знаешь», – ответила она молча.

Это было имя женщины, умершей четыре тысячи лет назад; образ ее затерялся в египетских песках, а теперь, в летний полдень, появился снова, но уже в другой пустыне, где обветшал перрон и замолчали рельсы.

– Нефертити, – выговорил он. – Дивное имя. Означает «Прекрасная пришла».

– Надо же, – откликнулась она, – вы угадали.

– Когда мне было три года, меня повели смотреть сокровища Тутанхамона, – сообщил он. – Я разглядывал его золотую маску и воображал, что это мое лицо.

– Ну правильно, так и есть, – ответила она. – Просто вы никогда этого не замечали.

– Не верю своим ушам!

– Надо верить, тогда все сбудется. Есть хотите?

«Так хочу, что просто умираю», – подумал он, не сводя с нее глаз.

– Тогда вперед, – рассмеялась она, – пока не расхотелось.

И повела его на летний пир богов.

Глава 8

Столовая, как и веранда, была самой длинной из всех, что ему доводилось видеть.

Люди, до этого сидевшие на открытом воздухе, расположились теперь по обе стороны необъятного стола и уставились на Кардиффа и Неф, когда те появились на пороге.

В дальнем торце этого стола ждали два пустых стула, и, как только Кардифф и Неф сели, все пришло в движение: раздалось звяканье приборов, над скатертью поплыли блюда.

Салат был умопомрачительно вкусен, омлет таял во рту, а суп оказался бархатно-нежным. Из кухни доносились ароматы, обещавшие на десерт подлинную амброзию.

В полном изумлении Кардифф сказал сам себе: «Стоп, это уже перебор. Надо осмотреться».

Поднявшись со своего места, он направился через всю столовую в сторону кухни.

А в кухне его взгляду предстала смутно знакомая дверца в стене.

Кардифф уже знал, куда она ведет. В кладовую.

Да не в какую-нибудь, а, скорее всего, в кладовку его бабушки. Мыслимое ли дело?

Он шагнул вперед и толкнул дверцу, почти не сомневаясь, что бабушка уже хлопочет внутри, в этих дебрях изобилия, где висят бананы в леопардовых пятнышках, а под барханами сахарной пудры скрываются пончики. Где, уложенные в ведра, поблескивают боками яблоки, а персики похваляются теплым летним румянцем. Где, ряд за рядом, полка за полкой, возносятся к вечно сумрачному потолку приправы и специи.

Его голос стал нараспев читать этикетки на баночках и мешочках – ни дать ни взять имена индийских князей и арабских кочевников.

Кардамон, анис, имбирь – чего только там не было. Кайенский перец, карри. А вдобавок еще корица, и паприка, и тимьян, и чистотел.

Просто песня, которую он будто бы начал во сне, а поутру завел сначала.

Раз за разом просмотрев все полки, он глубоко вздохнул и обернулся через плечо в полной уверенности, что теперь-то увидит знакомую фигуру, колдующую над кухонным столом, где готовится десерт для этого восхитительного раннего обеда.

Дородная немолодая женщина заливала пышный желтый бисквит темной шоколадной глазурью, и он подумал: стоит только позвать – и бабушка обернется, бросится к нему, поспешит обнять.

Но он не сказал ни слова – просто смотрел, как она управляется с работой, как сооружает напоследок шоколадную завитушку и передает готовый торт прислуге для подачи к столу.

Возвращаясь обратно к Неф, он почувствовал, что аппетит пропал, словно утоленный зрелищем съестных припасов, которых в кладовой было с избытком.

«Неф, – думал он, не сводя с нее глаз, – женщина из женщин, красавица из красавиц. Ты – как пшеничное поле, которое снова и снова писал Моне, пока оно не стало единственным. Ты – как церковь, повторенная точь-в-точь, раз за разом, и ставшая самой совершенной за всю историю зодчества. Ты – как наливное яблоко и легендарный апельсин Сезанна, которые не потускнеют никогда».