Николай Верещагин - Corvus corone

• Название: Corvus corone
• Автор: Николай Верещагин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Если, проходя под старым дубом, ты захочешь подпрыгнуть и ухватиться за толстую ветку, не спеши исполнить свое желание: ведь и ты можешь оказаться в положении главного героя романа — Вранцова.

Что это страшный кошмар или кошмарная явь? Неужели ему, Вранцову, предстоит теперь жить в образе Corvus corone — большого черного ворона? Отныне он в делах людских — незаинтересованное лицо. И за что это ему? Может быть для того, чтобы в теле птицы попробовать осознать, а правильно ли он жил, будучи человеком?

---

Коля не был каким–то лидером или организатором таких «сабантуев». Просто удобно у него собираться — вот и приходили развеять общежитскую скуку и тоску. Но спускались в кочегарку только в его дежурства — в остальное время там было пусто.

Когда народу набивалось много и разговор шел бойкий, но случайный, как бывает в разношерстной компании, Везенин мало принимал в нем участия, мог даже показаться молчуном. В своей синей спецовочной робе, перехваченной в поясе ремнем и заправленной в короткие сапоги, что делало его похожим на десантника, в поношенном берете, довершавшем это сходство, он полулежал в углу на кушетке, листая какую–нибудь книжку, лишь изредка вклиниваясь в разговор. Но если собирались самые подкованные из «лицеистов» и разговор заходил о серьезных проблемах, Везенин «выступал» резко и страстно — идеи у него были, и говорить он умел.

Коля не сделался на курсе лидером, хотя его уважали и лидерские качества, казалось бы, имел. Всегда вокруг него было много ребят, но постоянной компании не сложилось. Не хватало чего–то реального, чтобы сплотиться вокруг него, каких–то практических связей и интересов. Не все же в теоретических сферах витать — есть и простые, житейские проблемы. На старших курсах нужно было подумать уже, как зацепиться в Москве, какие–то возможности искать, связи завязывать. А это лучше выходило в иных компаниях, где собирались другие ребята, деловые, У некоторых родители были немалыми «шишками» в столице, так что собирались они не в подвальной кочегарке, а в просторных квартирах на Кутузовском и на Соколе, а то и на подмосковных дачах, которые были не хуже тех квартир. Вранцов как раз попал тогда в одну из таких компаний. Он и с Викой познакомился там, и на Твердунова вышел позднее через одного из тех приятелей. А Везенин в таких компаниях не появлялся, никогда Вранцов его там не встречал. У всех была свои компании, свой круг, а к Везенину сходились поговорить на серьезные темы, пообщаться на другом уровне, чисто интеллектуальном. Трудно сказать, к какой компании принадлежал сам Везенин — скорее всего, ни к какой. Знакомств у него было множество, со всеми был в ровных приятельских отношениях, но тесной дружбы ни с кем не водил.

Все эти годы он привлекал Вранцова, да и сам Коля дружески относился к нему, но по–настоящему они так и не сошлись. Ближе всего были на третьем курсе, когда оба занимались в семинаре профессора Лужанского и даже «копали» вместе одну тему, горячо взявшись за нее на первых порах. Интересовала их не больше и не меньше как проблема мотивации в рамках конкретно–исторического социума — замахнулись на монографию, можно сказать. В тот год они часто встречались то в котельной, когда не было «сабантуя», то у главного входа, «на паперти», Библиотеки Ленина, то в общежитских комнатах, если нужно было поговорить. Доставали необходимые книги, конспектировали в две руки, часами обсуждали прочитанное. Прихлебывая крепкий чай, утопая в облаках сигаретного дыма, ниспровергали общепринятые теории, строили собственные концепции, делились озарениями, не дававшими спать по ночам, а то и вели жестокие споры — интересная была жизнь. Хотя конкретных результатов, какого–то реального навара все это, разумеется, не дало. Скоро Вранцов и сам это осознал, понял, что так можно многие годы копать и ни до чего конкретного не докопаться. Везенин тоже не рассчитывал на быстрый результат, но предлагал копать дальше. Однако тут началась сессия, потом каникулы, и на этом, как водится, все пресеклось. И всё же то время — их совместные штудии и семинар Лужанского — остались хорошим воспоминанием, быть может, лучшим из всех студенческих лет.

Лужанский был среди тех, кто еще в тридцатые годы начинал развивать отечественную социологию. Но вскоре эта «буржуазная» наука подверглась гонениям, в результате чего он отправился в лагерь, а затем на неопределенный срок простым преподавателем в глухой мордовский пединститут. Вернулся он в Москву лишь в конце пятидесятых, когда было признано все же целесообразным эту отрасль общественных наук развивать. Лекции его при всей научной оснащенности и философской глубине подкупали простотой и доступностью изложения, переходя временами чуть ли не в дружеский разговор о жизни вообще. Анализируя в своих лекциях и на семинарах простые, обыденные ситуации, Лужанский находил в каждой из них свой интересный, почти детективный сюжет. Как в капле воды обнаруживается под микроскопом многообразная, интенсивная жизнь, так и в любой житейской ситуации он умел выявить сложную амальгаму разнообразных побуждений, мотивов, интересов ее участников, обнаружить их диалектическую взаимосвязь. «Действительно трудное для понимания, — цитировал он Герцена, — не за тридевять земель, а возле нас, так близко, что мы и не замечаем его, частная жизнь наша, наши практические отношения к другим лицам, наши столкновения с ними.

Людям все это кажется очень простым и чрезвычайно естественным, а в сущности, нет головоломней работы, чем понимать все это».

Будучи саентистски настроенным, социологию в двадцатом веке Лужанский ставил выше всех остальных наук. «Жизнь общества и каждого конкретного индивидуума непрерывно усложняется, — не уставал повторять он. — И потому многообразная, точная информация о наличной действительности необходима обществу, как воздух. А в будущем добывание и правильное использование информации станет главной отраслью общественного производства, по которой будут судить о мощи и значении страны. Подобно тому, как в эпоху Колумба развитие цивилизации уже невозможно было без поиска новых, еще не освоенных земель, морских путей и природных ресурсов, так и в наше время дальнейшее развитие немыслимо без открытия новых ресурсов человеческой личности, прогрессивных форм общественных связей и отношений. Социолог — это своего рода Колумб общественной жизни. Он должен открывать неведомое там, где, по мнению профана, ничего достойного внимания нет. Как пять столетий назад человечество стояло на пороге Великих географических открытий, так мы с вами стоим на пороге Великих социологических открытий». Профессор исключительно высоко ставил социологию и презирал тех, кто видел в ней всего лишь служанку, «золушку» среди других общественных наук. «Социология — глаза и уши общества, — утверждал он, — и, профанируя ее, мы делаем общество слепым и глухим. Что толку в наращивании материальной мощи, что толку в совершенных механизмах и орудиях, если мы вложим их в руки глухого и слепого исполина». Но именно поэтому его ненависть к тем, кто из корыстных побуждений и карьерных соображений профанирует науку, не знала границ. Оппонентом на защите своей диссертации его не хотел иметь практически никто.

Одним из первых он стал развивать понятие «образа жизни», придавая ему более универсальный, чем это было принято, смысл. «Не презирайте быта, — говорил он. — Не пренебрегайте мелочами бытия. Лишь сухому схоласту быт кажется чем–то элементарным и скучным. На самом деле повседневная жизнь индивида полна загадок и тайн, от правильной разгадки которых зависит не только его собственное существование, но и судьба государства и нации… В обыденной жизни, — утверждал он, — мы имеем дело с простейшими фактами, но если их правильно истолковать, мы увидим в них симптомы каких–то серьезных социальных явлений, дать о которых по возможности ясное, исчерпывающее представление — наша задача». Лекции его изобиловали литературными примерами, остроумным разбором житейских ситуаций, даже анекдотами — все это сообщало им такую увлекательность, что послушать его приходили и с других факультетов, даже физики и математики, относившиеся тогда ко всем гуманитарным наукам с легким презрением. Но горе тому из студентов, кто, полагая, что мэтру это понравится, пытался и на экзамене отделаться анекдотами, — с такими Лужанский был беспощаден.

К Везенину профессор благоволил, и когда на четвертом курсе на базе конкретных социологических исследований тот сделал развернутую курсовую по проблеме «образа жизни», Лужанский горячо эту работу похвалил, добавив, что многого от молодого коллеги ждет. Но на кафедре работа была сочтена спорной. Похвала профессора произвела впечатление, конечно, но больше никто не поддержал, не проявил особого энтузиазма. Тем более что написана эта работа была в свободном, обобщающем ключе, а большинство на кафедре уже тогда составляли сторонники чисто эмпирического подхода. Тогда же по рекомендации Лужанского у Везенина приняли статью в одном из научных журналов. Правда, пролежав больше года, она так и не была напечатана, но само по себе это тоже чего–нибудь стоило.

По всему по этому за Колей закрепилась репутация «везунка», которому легко все дается. Но ненадолго. Вскоре на одном из семинаров он усомнился по поводу провозглашенных тогда планов на 20 лет вперед, сказав, что некоторые из них нереальны. «Вы считаете, что намеченные цели недостижимы?» — удивился преподаватель. «Почему же, — отрезал Везенин. — Мы великая страна и можем достигнуть любых целей. Но надо заранее знать, какую цену мы за это заплатим. Может статься, что цена окажется слишком высокой и победа обернется поражением, как бывало в истории не раз». — «Вы высказываете типично оппортунистические взгляды, Везенин, — пошутил тот. — Вы что, не верите в творческие возможности нашей системы?» Тут бы Коле и заткнуться, промолчать в тряпочку, а он запальчиво ответил, что «вера» — это ненаучный термин, а что касается творческих возможностей, то ведь ими тоже следует пользоваться разумно, а не транжирить как попало. Если забрать весь мед из улья до капли, то сегодня у нас его будет больше, чем вчера. Только вот завтра все пчелы передохнут и меду уже не увидишь. Слово за слово, они буквально поцапались тогда с этим преподавателем. Из–за этого потом Везенин с трех заходов так и не смог сдать экзамена в конце семестра. Но его не отчислили, а позволили перейти на заочное. Он по–прежнему жил в общежитии и работал там же, в котельной. Стипендии лишился, но зато и на лекции ходил, когда хотел. Ему даже завидовали — у него было теперь что–то вроде свободного расписания.