Николай Верещагин - Corvus corone

• Название: Corvus corone
• Автор: Николай Верещагин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Если, проходя под старым дубом, ты захочешь подпрыгнуть и ухватиться за толстую ветку, не спеши исполнить свое желание: ведь и ты можешь оказаться в положении главного героя романа — Вранцова.

Что это страшный кошмар или кошмарная явь? Неужели ему, Вранцову, предстоит теперь жить в образе Corvus corone — большого черного ворона? Отныне он в делах людских — незаинтересованное лицо. И за что это ему? Может быть для того, чтобы в теле птицы попробовать осознать, а правильно ли он жил, будучи человеком?

---

Теперь же люди казались куда более схожими, одинаковыми, неразличимыми в толпе, почти так же, как отдельные особи в стае ворон. Особенность, индивидуальность каждого была столь случайна, малоприметна на улице, что с десяти шагов уже не различалась в толпе. Зато общее, массовидное господствовало безгранично, растворяя в себе лицо и заботу каждого, как океан поглощает падающие в него капли дождя.

Стоило лишь взглянуть со стороны, как без всяких анкет и опросов видно было, как город нивелирует, подчиняет себе личность, заставляя человека жить и двигаться по заданной программе, в заданном ритме, не отпуская ни на миг.

Его теперешнее амплуа было удобно для социолога, что и говорить. Оно давало такие возможности для наблюдения за жизнью города и людей, каких ни один из коллег никогда не имел. Он словно обзавелся шапкой–невидимкой — он видел всех, его не видел никто. Будто некий бесплотный дух, он мог теперь проникать в каждый дом, мог при желании подсмотреть частную жизнь любого, мог шпионить за кем угодно, и хотя делать этого не собирался, не видеть жильцов своего дома просто не мог.

Раньше он почти не знал соседей, со многими даже не здоровался, а, встречаясь у лифта, не всегда мог сказать, живет этот человек в доме или посторонний здесь. Теперь, летая туда–сюда через двор или сидя на суку напротив освещенных окон, волей–неволей видел каждого из них постоянно и с такой стороны, откуда они и не предполагали.

Стандартный двенадцатиэтажный дом виден был с какого–нибудь дубового сучка весь сразу, с ровными рядами балконов, лоджий и освещенных окон, за каждым из которых текла своя жизнь. Будто огромная панель со множеством экранов — и на каждом свое кино. При желании можно было подлететь и поближе, тем самым укрупнив общий план.

Поначалу, с некоторым смущением заглядывая в окна, он ожидал увидеть в них нечто волнующее и любопытное: какие–то интимные сцены, тайны, скрытые от посторонних глаз, даже оргии и преступления, может быть, как в «Хромом бесе» Лесажа. Но, увы, ничего подобного не находил.

Везде и всюду за окнами текла обычная, заурядная, довольно скучная жизнь, которую и скрывать–то не стоило. Люди много ели (постоянно что–то жевали не здесь, так там), подолгу сидели перед телевизором, в особенности, когда шла какая–нибудь многосерийная мура, долго спали по выходным. Раскрывали и закрывали рты (разговаривали, значит), иногда при этом смеялись, а то и — по лицам видно было — ссорились. Мужчины оживлялись за бутылкой водки вдвоем–втроем, но, увы, ненадолго, и заканчивалось это каким–нибудь мелким скандалом или просто храпом до утра. Женщины большей частью хлопотали на кухне у плиты, стирали, гладили, штопали, кормили и сажали детей на горшки, расчесывали или закручивали волосы на бигуди. Изредка и они собирались посудачить на кухне, но больше за чаем, хотя бутылка иной раз возникала и у них. Школьники и студенты сидели над учебниками, делая перерывы, чтобы потрястись под магнитофон или потусоваться в компании у подъезда. Старички шаркали из комнаты в комнату, торчали перед телевизором или просто глазели на улицу. Еще дети могли удивить — чего только эти проказники ни придумывали, оставшись одни, — а взрослые повсюду друг на друга были похожи, в любой квартире, на любом этаже.

Присочинял очень сильно Лесаж, или жизнь за эти два века так изменилась, или, может, в Испании все не так, как у нас, но ничего подобного тем леденящим кровь преступлениям, любовным похождениям и хитроумным интригам, которые по ночам подсматривал в окна летавший с бесом студент, ничего подобного этому Вранцов, летавший сам по себе, не видел ни разу.

Впрочем, был и интим, но смотреть на него не хотелось. Когда лысоватый, ходивший дома в сатиновых трусах сосед–бухгалтер с третьего этажа начинал тискать и подталкивать к кровати свою тучную перезрелую супругу, а та отбивалась, жеманно посмеиваясь, студенисто вздрагивая щеками, Вранцов, досадуя, снимался с насиженного места и перелетал на другую сторону двора, только бы этого «интима» не видеть.

И «оргии» случались, не без этого. Когда, настреляв где попало по рублику и сдав пустые бутылки, трое местных ханыг устраивали в служебной комнатке слесаря–сантехника Петровича кутеж с бормотухой и кильками, то двор, даже через форточку, оглашался такими песнями и таким отборным, разухабистым матом, что сразу было ясно: гуляют люди и гуляют они от души.

Да и за преступлениями не надо было далеко ходить. В квартире номер 47 на седьмом этаже чуть не каждый вечер можно было их наблюдать. Преступники работали в системе московской торговли, были заслуженными работниками и на хорошем счету. Он заведовал рыбным магазином в Черемушках, а она подвизалась товароведом в комиссионке на Дорогомиловской. И вот, когда по вечерам эта солидная розоволикая пара подъезжала к дому на своей вишневой «Волге» и с честными усталыми лицами наработавшихся за день людей, держа в руках тяжеленные сумки и фирменные коробки, направлялась к подъезду, соседи приветливо здоровались с ними, улыбки расцветали на их пути. И они, негордые, радушно отвечали на приветствия, а то и останавливались, чтобы, сложив сумки и коробки на лавочку, переброситься словцом о житье–бытье. Милейшие, отзывчивые люди, они каждому готовы были помочь, каждого с его просьбишкой выслушать. Попасть ли к кудеснику–дантисту, достать ли чудодейственное мумиё, устроить ли дочку в английскую школу, разжиться ли семужкой к свадебке — ты только их попроси. Все сделают, все устроят, все достанут из–под земли. Кому же и ездить в вишневой «Волге», в мехах и в золоте ходить, как не им?

А дома (Вранцову с его ветки хорошо было видно) из сумок вынималось такое количество банок икры, завернутых в промасленную бумагу увесистых балыков и прочих деликатесов, а из коробок столько всякого рода импортной техники и заграничного барахла, что места в холодильниках и шкафах не хватало. Но выручали многочисленные друзья и коллеги. Быстро слетались они на разноцветных «ладах» и «волгах», увозя в багажниках сумки–коробки, оставляя в доме наличные или же фирменные свои сувениры, которыми делились с хозяевами от всей души.

Как подумаешь, какие суровые на этот счет есть статьи в Уголовном кодексе с длительными сроками заключения, конфискацией и прочими мерами пресечения, то становилось страшно за этих людей. Сами же они ничего не боялись. Когда, рассовав по углам деньги и ценности, они мирно укладывались, позевывая, среди инкрустированной роскоши спального гарнитура, поражало хладнокровие и бесстрашие этих людей. Ведь все соседи, даже не умея летать, как Вранцов, хорошо представляли себе происходящее в этой квартире, а сотрудники ОБХСС в любой момент могли взять их с поличным. Понимали это и сами преступники, но сие ничуть не мешало им спать. Видно, крепко верили они в свою звезду, своего номенклатурного ангела–хранителя, в нерушимую солидарность деловых людей, раз почивали в своих княжеских постелях покойно и мирно, и не снились им по ночам ни Лефортово, ни Кресты. Так обстояло дело с оргиями и преступлениями. Прочие же обыватели жили в своих квартирах повсюду одинаково. Даже обстановка была на редкость похожая. Одинаковые «стенки» с одинаково расставленным дешевым хрусталем и сервизами, два–три десятка одинаковых книг из престижного списка, одна для всех безликая мебель, один на всех стандартный метраж. У каждого второго люстра под потолком из прозрачных пластиковых подвесок, имитирующих хрусталь. Вика тоже собиралась такую купить: «Смотрится, как хрустальная, а впятеро дешевле».

Однообразный распорядок, одинаковый быт, однообразные, чем–то схожие лица. Даже футболки на мужчинах, сидевших у себя на кухне по–домашнему, были одинаковые: с лихим, накренившимся на повороте парусником на груди. Этими футболками прошлым летом целую неделю торговали в универмаге, так что досталось всем. Груди были разные: широкие и узкие, мощные и костлявые, молодые, с гладкой кожей и коричневатые, морщинистые, безволосые и густо заросшие шерстью, но парусник, накренившись на волне, летел один и тот же, только на иных — раздавшийся в ширину, словно шаланда, а на других — съежившийся, опавший вместе со складками ткани, будто попавший в штиль… Как на панели со множеством телеэкранов, настроенных на один и тот же канал, жизнь в окнах повторялась сходным изображением, дублировалась по вертикали и горизонтали без конца. И оттого возникало ощущение, что повсюду в своих формах она одинакова, что другой жизни нет и не может быть на Земле.

Такой была и его собственная недавняя жизнь — простая, в сущности, обывательская. Он не испытывал к ней отвращения, он даже любил ее сейчас, как любят нечто утраченное, щемящей, жалостливой любовью. Но жизни этой ощутимо чего–то недоставало, чего–то важного не хватало в ней. Слишком просты, незатейливы формы: слишком неярки краски, невыразительны и шаблонны черты. И оттого, при всей визуальной реальности, в ней ощущалось нечто недовоплотившееся, иллюзорное, как бы и не вполне существующей казалась она. Ведь жизнь вполне проявляет себя лишь в различии, многообразии форм. А там, где мало разнообразия, там мало жизни, можно сказать.