Николай Верещагин - Corvus corone

• Название: Corvus corone
• Автор: Николай Верещагин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Если, проходя под старым дубом, ты захочешь подпрыгнуть и ухватиться за толстую ветку, не спеши исполнить свое желание: ведь и ты можешь оказаться в положении главного героя романа — Вранцова.

Что это страшный кошмар или кошмарная явь? Неужели ему, Вранцову, предстоит теперь жить в образе Corvus corone — большого черного ворона? Отныне он в делах людских — незаинтересованное лицо. И за что это ему? Может быть для того, чтобы в теле птицы попробовать осознать, а правильно ли он жил, будучи человеком?

---

— А деньги откуда? — резко остановился Везении.

— От верблюда!.. — обиженно сказала Глаша. — Ты бы для приличия порадовался сначала, поблагодарил.

— Так, — сказал Везенин, мрачнея. — Медальон свой в скупку сдала?.. То–то я его в коробке не вижу.

— Слушай, это невежливо! — обиделась Глаша. — Ты не находишь, что это дурной тон — расспрашивать о деньгах на подарок? Я, кажется, могу распоряжаться своими вещами.

— А кто тебя просил! — завелся Везении. — Ты что, хотела меня утешить?.. Напрасный труд! Да, мне сорок лет — и радоваться тут нечему. «Первый тайм мы уже проиграли…» И с крупным счетом, могу тебе сообщить. С таким крупным, что отыграться надежды нет. Мне больше некуда с этим податься, — потряс он сумкой, зажатой в руке. — Моя последняя ставка бита!.. Я банкрот! Понимаешь, банкрот!

— Ну пожалуйста, выбрось ты это из головы, — перебила Глаша. —

Пойдем домой. Пора на стол накрывать. Дети нас ждут.

— Иди! — огрызнулся Везенин. — А я не пойду. Не хочу, чтобы они таким меня видели. Иди! Оставь меня одного!

— Ну, Коля, — уговаривала она. — Я тебя прошу! — Она забежала вперед, встала перед ним и, упираясь руками ему в грудь, попыталась остановить.

— Отстань! — бешено рявкнул он на жену и, оттолкнув ее, быстро пошел, почти побежал вниз, в сторону Крымской набережной. Какое–то мгновение Глаша оставалась неподвижной. Слезы обиды показались у нее на глазах. Но вдруг повернулась и кинулась вслед за ним.

Все это разыгралось так быстро, так внезапно, что Вранцов растерялся: оставаться или вслед за ними лететь. Он не понимал толком, что происходит, но Коля был почти в невменяемом состоянии, и оставаться в стороне он уже не мог. Снялся с ветки и полетел вслед.

Везенин шел стремительно, не останавливаясь, нагнув голову и глубоко засунув руки в карманы куртки, распахнутой на груди. Глаше было трудно поспеть за ним, и, сбиваясь с шага, она временами почти бежала, пытаясь его остановить. Но он не слушал, быстро шагал — прямой, натянутый, злой. Лишь у самого Крымского моста Везенин остановился, словно наткнувшись на парапет набережной, на зернистый серый гранит ее. Подлетая, Вранцов глянул, куда сесть, и, не найдя рядом ни одного, дерева, сел на фонарный столб поблизости, на изогнутую стеблем его верхнюю часть.

— Ну подожди!.. — вцепилась Глаша в борта Колиной телогрейки. — Здесь ветер, холодно. Застегнись. — Она попыталась застегнуть ему пуговицы, но Везенин дернулся и не дал. — Ты просто устал, изнервничался. Тебе надо отдохнуть… У тебя просто нервный криз. Тебе нужно принять седуксен. Я сейчас, у меня в сумочке был…

— Да, я болен! — белыми от ярости, прыгающими губами бормотал Везенин. — Я сумасшедший! У меня бред!.. Это мне только кажется, что дома у нас ни копейки и завтра нечего будет жрать… На самом деле мы богачи! И у Машки руки не торчат из пальто до локтей. А Сашка не ходит в рваных ботинках… Все ведь чудненько, не правда ли? И на улице светлый май. А небо над нами голубое! Чудный май, веселый май!.. — пропел он, вскидывая руки к тяжелым расползшимся по небу тучам.

Вранцов смотрел со своего столба ошеломленный. Коля был или пьян, или в самом деле болен, но таким он не видел его никогда. Было что–то надрывное, жуткое в этой уличной его истерике, в этом юродстве. Люди, проходя мимо, оглядывались на них. Машины, проносясь, обдавали талой водой и разжиженным снегом из–под колес.

— Ну, постой! — умоляюще говорила Глаша. — Ну, подумаешь проблемы… Я устроюсь на работу, возьму перепечатку на машинке. Перебьемся как–нибудь — впервой, что ли?..

— Вот именно! Вот именно! — стуча зубами, твердил он. — Не впервой, не во второй… не в пятый, не в десятый… Я ничто! Ничтожество, которое в сорок лет не может прокормить семью, не имеет права ее заводить! Мужчина без денег — это хуже, чем импотент. Я не должен был жениться на тебе! Я не имел права… Я люмпен! Я безработный! Я лишний человек!.. Ты прости, — бормотал он в каком–то беспамятстве, целуя руки жене. — Ты прости, но я уеду… На Север, в Заполярье… Устроюсь на шахту… Буду высылать вам деньги. Я больше не могу жить в Москве. Отпусти меня!.. — умолял он. — Детям нельзя жить со мной. Я ненормальный, я девиант! Я заразный! Я не хочу, чтобы это перешло к ним. Не хочу! Отпусти!..

Но Глаша цепко держалась побелевшими пальцами за борта его телогрейки.

— Ну, успокойся, — со слезами на глазах твердила она. — Успокойся!.. Сам же говорил, что уныние — тяжкий грех. Ну, возьми себя в руки!

— Да, я унылый пошлый неудачник — и это навсегда. Я выдохся, я больше ни на что не способен!.. Ты ведь знаешь, я такими вещами не шучу. Но мне тошно от всего, мне омерзело все вокруг! Это конец, милая, это конец!.. Я пропал… Я ненавижу все. Мне ненавистно время, в которое живу, наука, которой занимаюсь. Мне мерзок этот беспробудно пошлый мир!.. Я не хочу исправлять его, заниматься его проблемами. Меня тошнит от него! У меня токсикоз — я отравлен навеки. Я конченый человек! На что я гожусь с этой ненавистью и тоской?!.

— Это пройдет, пройдет!.. — твердила Глаша, не отпуская его. — Отдохнешь, и пройдет.

— Нет, уже не пройдет! Я вложил в эту книгу все, ты же знаешь.

Я хотел сработать такую книгу, которая говорила бы сама за себя. И я добился своего — сбылась мечта идиота! Но я ошибся — умники никому не нужны. Требуются лишь услужливые лакеи… Меня же нет в науке. Меня вычеркнули, я не существую. Меня нет нигде — я исчез, я умер, считай, что без вести пропал!..

— Тебе же не совсем рукопись завернули, — сказала Глаша. — Попробуй еще раз. Ну, как–нибудь доработай…

— Не могу я ничего доработать! — кривясь, перебил он. — Дело не в рукописи, а во мне. Я девиант, ненормальный! Меня самого надо бы

«доработать», да это невозможно в сорок лет. Я просто никому не нужен со своей этой книгой, со своими идеями. Я лишний, я вредный — я посягаю на благодать!.. Я мальчик, который кричал, что король голый. И мальчика высекли… Мне осталось только махнуть через парапет и утопиться. Но ты не бойся — я не сделаю этого из–за вас. Я просто уеду. Не держи меня, дай мне уехать!.. Я завербуюсь в Заполярье, уеду на Колыму!.. Вам будет лучше без меня. Я буду высылать вам деньги…

— Да зачем нам деньги? — стонала Глаша. — Что мы, жалуемся, что ли? Нам разве плохо с тобой?

— А то очень хорошо?.. — саркастически засмеялся он. — Не вы ли, мадам, устраивали когда–то истерики, что лишней пары чулок не на что купить?..

— Вспомнил, — тихо сказала Глаша и отвернулась. — Когда это было… Я же тогда глупой девчонкой была.

— Ну почему же глупой? Ты была права! Это теперь я тебе мозги запудрил, а тогда ты здраво смотрела на вещи. Нельзя жить с человеком, который, имея голову на плечах, защитив диссертацию, не может жене лишнюю пару чулок купить. Во всем я виню только себя. Я просил тебя потерпеть — и ты терпела. Я просил еще потерпеть — и ты еще терпела. Но всему же есть предел!.. Я вел крупную игру, уверял, что выиграю, а сам проигрался в прах. Я банкрот — у меня нет больше ставок!.. Все, что я делал, было цепью глупейших ошибок — пора это признать.

— Нет, — замотала головой она. — Ты просто не в себе, ты наговариваешь на себя.

— Ну что ты! Полюбуйся, кто я в сорок лет!.. Я бич, поденщик, я сторож и кочегар!.. Я выпал из системы, я всем чужой!.. Я — лишний человек, ха–ха! Бельтов, Рудин и Везенин! Каково? А ты жена лишнего человека… Ах нет, это же нонсенс — лишнему человеку не положено жены! Виноват, нарушил традицию — и здесь наколбасил! Не должно нам жениться, детей заводить, изгоев плодить…

— Коля, успокойся. Успокойся, милый! Тебе нельзя волноваться… —

повторяла Глаша в тщетной надежде его остановить. — Не все так плохо, будут перемены. Сам же говорил, что темнее всего в предрассветный час.

— Я устал ждать рассвета, я не верю в него. Для меня он уже не наступит. Все имело смысл до поры… Но сегодня мне стукнуло сорок. Прошли все сроки, мне сорок — и я банкрот! Я проиграл, и что всего ужасней, вместе со мной проиграла и ты! Я втянул тебя в эту бездарную игру, я не имел права — я виноват!.. Я врал тебе, уверяя, что умею жить! Ни черта я не умею. Любой олух живет лучше меня, потому что не рыпается. Я сапожник без сапог! Я сраный теоретик, который на практике прогорел…

Никогда раньше Вранцов не видел Везенина таким. Даже и не предполагал, что он может быть таким. Лицо бледное, искаженное, губы серые, глаза дико блуждали. Редкие здесь прохожие замедляли шаг, оглядывались на них, не понимая, что происходит, и скорее всего принимая его за пьяного. Только машины мчались не останавливаясь, обдавая веером грязных брызг.

— Коля, остановись! — вцепившись в его рукава, умоляла Глаша. — У тебя же припадок может быть. Успокойся, ради бога!.. Ну, хорошо, давай уедем. Все вместе уедем. Мы тоже с тобой…

— Ни за что! — закричал Везении. — Ни за что. Я уеду один. Я останусь один. Мне нельзя жить с вами!..