Евгений Чижов - Ревность

• Название: Ревность
• Автор: Евгений Чижов
• Издательство: Журнал Esquire (RU)
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2016

---

— Вспомни, что ты там видел, пока в коме был?

Колян пожимал широкими плечами:

— Ничего.

— Нет, ну как же, подожди… А тоннель? А сияние? Может, хоть что-то…

Он снова пожимал плечами — еще раз повторять «ничего» ему было лень.

— Многие же говорят, что видели…

— Это они так просто говорят, для интереса, — снисходил Колян до объяснения. — А ты меня слушай, я тебе правду скажу. Ничего. Тьма.

— Ну, тьма это уже кое-что, — не отставал настырный врач.

— Нет, тьмы тоже не было, — не давал запутать себя Колян. — Последнее, что помню, — как корвалол разводил. А потом уже сразу в реанимации очнулся.

Врач ушел, так и не дождавшись очередного рассказа про движение по тоннелю к далекому свету, который занес бы в специальную тетрадку в надежде опубликовать, когда их накопится достаточно для книжки, а на постель к Поляну подсел Санек, прислушивавшийся к разговору.

— Ты ведь его обманул? Потому что врачей не любишь, да? Потому что они тебе пить запретили? А на самом деле ты ведь видел, да?

Колян посмотрел на него со смесью брезгливости и жалости, как на больного скверной заразной болезнью, и вытащил из-под Санька свое одеяло.

— Скажи мне, я никому больше не расскажу!

— Иди вон в коридор, там поп ходит, психам сказки рассказывает, от него ты все, что тебе нужно, услышишь. А мне тебе сказать нечего.

Коридор по всей длине был уставлен кроватями. На них лежали психи — те, с кем невозможно было находиться в одной палате. До операции, пока мог ходить, я успел разглядеть многих из них: один, со стертым лицом и бессмысленно сосредоточенными глазами насекомого, разрывал на полоски пропитанные спиртом салфетки и задумчиво отправлял их в рот. Другой, выпростав из мятых простыней неожиданно темный по сравнению с желтой кожей тела длинный член, похожий на извлеченную откуда-то из глубины организма кишку, справлял в утку малую нужду, не обращая внимания на проходящих мимо сестер и санитарок. Третий, полный, седой и солидный с виду, обещал миллион наличными тому, кто его развяжет (многие были прикручены простынями к кроватям, и если их отвязывали или им это удавалось самим, начинали бродить по отделению, вваливаться в палаты, приставать к сестрам, иногда пытались сбежать). Ночь напролет из коридора доносились крики, не дававшие нам спать: кто звал маму, кто Свету или Олю, кто через равные промежутки времени однообразно орал: «Больно!». Ночные дежурные на это не реагировали, их было не обмануть жалобами и стонами. Впрочем, мы, лежавшие по палатам и вроде бы нормальные, тоже не могли так просто с ними связаться: над каждой кроватью был звонок вызова, и все они были надежно выведены из строя. Работа у врачей нервная, они берегли от нас свой ночной сон.

Днем по коридору и палатам сновали женщины в черном — монашки. Они помогали медперсоналу, выполняли мелкие просьбы лежачих больных. Один или два раза в день появлялся священник и отвечал на вопросы больных, рисуя им радужные перспективы близкого потустороннего будущего. «Господь наш всемилостивый, — доносился до нас его ровный деловитый голос, если дверь палаты была приоткрыта, — воздаст каждому по делам его и наградит по заслугам. Молитесь, и он услышит». Мы, правда, старались держать дверь закрытой, потому что из коридора в палату проникала жуткая вонь — многие психи ходили под себя, за ними не успевали, а скорее всего, и не пытались убирать. То и дело заходившие к нам сестры с уколами, врачи или санитарки вместе с обрывками утешительной проповеди вносили ароматы коридорного безумия, невидимыми шлейфами развевавшиеся за ними в воздухе.

Колян и Санек были вместе со мной самыми долговременными обитателями нашей палаты, на трех других койках больные не задерживались: или, наскоро подлатанные, выходили, как говорил Колян, на волю, долечиваться дома; или, иногда так и не приходя в сознание, отвозились в реанимацию, а оттуда возвращались в другую палату, потому что их места уже были заняты следующими жертвами войны всех против всех, разворачивавшейся по пятницам и выходным на городских улицах; или отправлялись из реанимации прямиком на тот свет. Самый большой наплыв пациентов был в праздники, медперсонал просто сбивался с ног, — а после дня сотрудников МВД, который эти сотрудники отмечали, давая по обычаю волю рукам и ногам и от души оттягиваясь на подвернувшихся пьяницах, наше отделение напоминало фильм о зомби: десятки окровавленных, очумелых, не понимающих, где они находятся, людей шатались по нему, пытаясь найти выход. Даже видавший виды Колян сказал с перекошенной ухмылкой: «Наверное, после битвы за Москву столько раненых не было!»

В один из выходных санитары привезли и сгрузили на свободную койку коренастого, почти квадратного человека с крупной забинтованной головой на короткой шее, находившегося в полной отключке. Едва они ушли, как он, не приходя в сознание, справил под себя малую нужду. Лежавшего на соседней постели Коляна перекосило. Выругавшись, он пошел искать санитарок, чтобы переодели новоприбывшего и поменяли белье. Вернулся, конечно, ни с чем: вечером выходного дня шел беспрерывный прием больных, свободных рук не было. Снова лег, отвернулся к стене, накрыл голову подушкой. Через пару минут отбросил ее, сел, с ненавистью поглядел на спящего, заходившегося судорожным храпом соседа, потом на нас с Саньком.

— Как вы тут дышать можете?! Тут же без противогаза нельзя!

— А ты через рот дыши, — посоветовал Санек, — Я вон дышу, и ничего.

— Да тебя вообще ничем не проймешь. Пробовал через рот, только хуже.

— Спрысни его дезодорантом, — предложил я. — Может, поможет.

Эта мысль показалась Коляну дельной. Он принес из туалета освежитель «Сирень после дождя» и выпустил на новоприбывшего примерно полбаллона. Густое облако концентрированного сиреневого аромата заполнило палату.

— Весной запахло… — мечтательно заулыбался Санек и попросил у меня мобильный — звонить своей девушке.

У меня от едкой химической сирени защекотало в носу, я не удержался, чихнул, и острая боль продрала всю спину. Меня всего два дня как прооперировали, и любое резкое движение отдавалось в располосованной спине. Я перешел из разряда ходячих пациентов в лежачие, то есть целиком зависимые от медперсонала, которого было не дозваться, и от соседей по палате. К счастью, Санек с Коляном не оставляли меня своей заботой. Особенно — в благодарность за мобильник — усердствовал Санек: приносил мне воду или чай, регулировал и менял капельницы, из которых с утра до вечера сочились по трубкам в мой загноившийся организм целебные питательные растворы.

Не успело облако сирени рассеяться, как с нашим новым соседом стало происходить что-то странное. Его храп прекратился, сменившись глубокими булькающими звуками, заставлявшими грудную клетку ходить ходуном. Затем тяжелая голова приподнялась вместе с верхней половиной туловища, хотя глаза оставались закрытыми, он как будто пытался встать с кровати, начал спускать вниз ноги, вытянул вперед руки… Потом руки и ноги затряслись крупной дрожью, точно он вцепился в оголенный провод, — усилие преодолеть чудовищную тяжесть, вминавшую его в постель, перешло в конвульсии. Несколько минут он молча боролся, упрямо наклонив перебинтованную голову, весь беззвучно трясясь… Но сила тяжести победила, бросила его обратно на спину, он выгнулся и захрипел, раздирая вздувшееся горло сиплым утробным рычанием.

— Что это с ним? Что это, а? — Санек надеялся, что мы с Коляном, старшие, знаем больше него. — Побегу за врачами.

— Похоже, концы отдает, — сказал Колян.

На губах у хрипевшего стали надуваться кровавые пузыри, видно, он прикусил язык, и рот наполнился кровью. Темные, почти черные струи потекли с губ на подбородок, оттуда на шею и на подушку. Он больше не пытался подняться, только руки тянулись, вслепую шаря вокруг, хватая наугад воздух. Пальцы стискивались в кулаки, как будто он грозил нам напоследок. Глаза были по-прежнему закрыты, во всех движениях не было заметно и проблеска сознания, его жизнь хрипела, рвалась и металась в нем сама по себе, ища выхода, спасения из гибнувшего тела.

Я наблюдал за конвульсирующим напротив меня человеком со странным спокойствием. После операции, когда отошел наркоз, меня всерьез волновало только одно: найти такое положение, в котором я чувствовал бы меньше боли. Боль привязывает к себе и отделяет от внешнего мира непроницаемой, хоть и прозрачной стеной. Сквозь нее видны все детали, но не проникают искажающие картину и замутняющие взгляд эмоции. Человек, испытывающий боль, — идеальный наблюдатель.

Когда пришел врач, хрипевший почти затих, только голова тяжело перекатывалась по залитой кровью подушке. За врачом вкатили носилки два санитара, один из них повел носом:

— Аромат у вас тут…

Он потом рассказал Саньку, а тот мне, что до реанимации они нашего недолгого сопалатника не довезли: на полпути стало ясно, что нужно заворачивать в морг.