Юрий Бородкин - Кологривский волок

• Название: Кологривский волок
• Автор: Юрий Бородкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов — любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.

---

Игнат с Колькой заиграли «походную», чтобы перебить жалостливых старух, гаркнули в два голоса:

Во солдатушки, робятушки,
Дорога широка.
Погуляйте, девки-матушки,
Годов до сорока.

На верхотинке у росстани снова затеяли пляску. Колька устал таскать хромку, сел на камень. Все старался подыграть Игнату, сбивался: где поспеть за его быстрыми пальцами! У того гармонь действительно поет в руках, мехи ходят волнами, пересыпаются крошевом цветов.

Пора идти. Обнял сестренку и братишку, успокоил мать. С Танькой попрощался, как со всеми, только подольше держал руку. После покаялся, надо было поцеловать принародно: чего теперь таиться? Зашагал, оглядываясь и помахивая кепкой, и ему махали. Танька забралась на камень, белый платок ее трепетал высоко над головами.

От леса Серега еще раз окинул взглядом клеверище, уставленное бурыми скирдами, макушки шумилинских берез, торчавшие из-за взгорка, пойму Песомы, обласканные солнцем увалы, крапленные ржавыми пятнами осинников. Все это он принимал в себя как последнее причастие к отцовской земле, с которой впервые расставался надолго.

Книга вторая

Часть первая

1

Морозным декабрьским днем сорок девятого года по центральной улице Абросимова, которую до сих пор называют посадом, шагал высокий стройный матрос с чемоданчиком в руке. Пуговицы на черной шинели сверкали серебром, пряжка ремня была надраена до идеального блеска, широченные клеши, прикрывавшие ботинки, подметали снег — все, как положено, хотя демобилизовался.

Прохожие, особенно девчонки, с интересом поглядывали на него, даже приостанавливались и оборачивались, потому что флотский человек в здешних местах — редкость. Эти матросские клеши, ленточки бескозырки с золотистыми якорями и гордая надпись по ее околышу «Тихоокеанский флот» заставляли волноваться девичьи сердца. Морячок — это не какая-то там пехота.

Ему хотелось встретить кого-нибудь из своих знакомых — не попадались на глаза. За время службы райцентр нисколько не изменился: дощатые тротуары вдоль бывших торговых рядов, деревянные домики, выглядывавшие из заборов только своими фасадами, кинотеатр, по-прежнему находившийся в церкви, с которой сняли купола. Вот желтое двухэтажное здание военкомата, где призывался в армию, вот школьное общежитие, в котором живет братишка Ленька. В девятом классе учится. Надо же!

Распахнул дверь в кухню, заменявшую прихожую, — Ленька чистит картошку, обед себе готовит. Эх, как подпрыгнул от радости! Бросил нож и картошину.

— Брату ха-а!

Уходил из дому, Ленька был совсем мальцом. На удивление вымахал за четыре-то года, только жидковат, остроплечий, длиннорукий, потому что нелегко дается учеба: харчи незавидные, каждую неделю приходится бегать домой за двадцать километров — что принесешь, то и поешь.

— Ну, показывай, как ты живешь? — сказал Сергей.

Ребята учили уроки, расположившись с учебниками прямо на кроватях; вскочили, как если бы появился сам директор школы. Минька Назаров и Толька Ступнев, прозванный Комариком, закадычные Ленькины друзья, подбежали к Сергею, восхищенно рассматривая матросскую форму.

— Значит, вы и здесь все вместе, как три мушкетера! — Сергей весело окинул взглядом своих шумилинских ребят.

— Ага. Мы думали-думали, куда податься после семилетки, и написали заявления сюда, в школу. Толик хотел было в ремеслуху, как Вовка Тарантин.

— Ремеслуха никуда не уйдет, надо учиться, если есть возможность. Значит, которые ваши койки?

— Вот эти три подряд, моя около окошка, — показал Ленька.

В комнате тесно стояли кровати, тумбочек не было. На одной из голых степ черной сковородой висело радио. Сергей присел на табуретку, достал из чемоданчика банку дальневосточных консервов и фонарик с динамкой — подарок брату. Ребята поочередно принялись жужжать фонариком, примеривать бескозырку.

— Эх ты, Комар, совсем утонул в бескозырке, один нос торчит! — смеялись над Толькой Ступневым. — Не годишься в моряки, тебе лучше пилотка подойдет.

— Вот это фонарик! И батареек не надо.

— Сергей, ты на крейсере служил?

— Бывал в дальних плаваниях?

— Китов видел?

Только успевай отвечать на вопросы.

Ленька выдвинул из-под кровати старый сундучок, с которым еще дед Яков хаживал в Питер на заработки. В сундучке хранился скудный провиант: четверть буханки хлеба, пачка маргарина, мешочек с крупой и бумажный кулечек с конфетами-подушечками. Теперь к этому добавилась банка лосося.

— Мы на ужин ее откроем, — сказал Ленька, — сейчас уж надо в школу собираться.

— Во вторую смену?

— Ага, с двух. Может, загнуть мне сегодня и завтра уроки? Вместе бы домой поехали, — загорелся Ленька.

— Забыл? Сегодня будет Тришка, — напомнил Минька Назаров.

— Кто такой?

— Директор наш. Ему как ни отвечай физику, все равно больше тройки не поставит, вот и прозвали Тришкой.

— Нет, уж ты давай учебу на первый план. Завтра суббота, и придешь домой, — распорядился Сергей.

В этот момент он позавидовал ребятам: пусть далеко ходить, пусть общежитие — не дом родной, пусть впроголодь, но все-таки они продолжают учиться. Самому ему уже не придется сесть за парту — еще в начале войны бросил школу, окончив всего шесть классов, потому что оказался старшим в семье. Зато Ленька с Верушкой, может быть, в люди выйдут. Сергей вспомнил про десятку, уцелевшую после дороги, подал ее брату:

— Мне уж не потребуются, пожалуй, пойду пешком, а ты завтра после уроков прибегай…

Снова прошагал по гулким деревянным тротуарам мимо чайной, возле которой терпеливо ожидали своих седоков несколько подвод и машина, груженная ящиками, наверно, сельповская. Около одной из кошевок он повстречал Катерину Назарову, сразу узнал ее, хотя стояла к нему спиной, приплясывая от холода: очень уж знакомо ладно сидел на ней коричневый полушубок.

— Здравствуй, Катя! — без прежней робости окликнул ее.

Повернулась, всплеснула руками:

— Серега, ты ли это?

— Так точно!

— Какой бравый морячок! А возмужал-то! Откуда и куда направляешься?

— Домой топаю, не подвезешь?

— С удовольствием бы. — Она кокетливо пожала плечами. — Только вот поджидаю своего Макарова: чего-то задерживается в райисполкоме.

— Так в Павлове и живете? Он в председателях?

— Да. А в Шумилино уж редко наведываюсь, теперь-то привыкла, не очень тянет.

— Я-то думал, сейчас катанем на этом выездном с ветерком до самого дому.

Лицо Катерины, раскрасневшееся, с налетом инея на черных бровях, сохранило девичью свежесть. Бывало, он робел перед ней, теперь же мог непринужденно разговаривать и без смущения смотреть в эти лукавые глаза, но с верхнего конца посада приближался бывший уполномоченный райкома, нынешний муж Катерины, который в конце войны увез из Шумилина такую красоту.

— Привет передавай нашим, — сказала она, давая понять, чтобы он не задерживался.

Нет, не сбила его с толку краткая встреча с Катериной, и все же ворохнулось в сердце давнее неутоленное чувство, как будто летним солнышком погрело, вспомнился тот сенокос за Песомой, когда они остались вдвоем в лугах. Женишился он тогда перед ней. Конечно, глупо это было с его стороны, и ревность его к Макарову была глупой, мальчишеской.

Не стал ждать попутную оказию. Снег был еще неглубок, дорога торная, с машинной колеей. Долог был его путь к дому — от Советской Гавани почти через всю Россию; последние двадцать километров своими волоками можно пробежать пешочком, как бывало.

Он шел споро и без устали, только под ботинками повизгивало торопливой скороговоркой. В Чучмарах, самом лешевом месте, когда в лесу стало темнеть, его догнала подвода. В порожних санях, укрывшись тулупом, валялся пьяный мужик и с куражливой настойчивостью повторял нараспев:

Я могу разбогатеть,
Только стоит развернуться —
Вещи старые продать…

Сергей остановил лошадь, потряс мужика за плечо и скомандовал:

— Свистать всех наверх!

— Кто тут балует? Я вот кнутом счас дерну по шее.!

Из-под тулупа сердито выглянул Федор Тарантин, долго морщился и хлопал бесцветными, как осеннее небо, глазами, недоумевая, откуда взялся моряк. Узнал. Встрепенулся, полез целоваться.

— Серега Карпухин! Ну, скажи, будто приснился! Вот это фокус! Домой, значит, топаешь. Садись, чего встали-то? Н-но-о! Как же мы в Абросимове разминулись?