Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

Блаженная улыбка впечаталась глубже на лице паралитика. Он негромко крикнул:

— Товарищ Вернякова!

Быстро и неслышно вошла сиделка. Наверно, она была за дверью.

— Поднимите меня и подайте ящик.

Сиделка приподняла подушку вместе с туловищем больного и подала действительно роскошный лакированный китайский ящик.

— Откройте!

Больной с усилием погрузил искалеченные пальцы левой, немного действующей руки в эмалево-пеструю, шуршащую и звенящую массу.

— Вот видишь? Ты права. Это самые ценные дары. Это моя овеществленная энергия… Это… Это — прямо скажу — священные предметы, они символы всей нашей советской жизни, борьбы, строительства…

— Как распятие и иконы для христианина, — снова подсказала я.

— Да, хотя бы и так. Только это символы не мистические, не небесные, это символы земные, символы победившей религии труда.

«Ого! Вон ты куда!» — воскликнула я про себя.

Слепой ощупывал ордена плохо повинующимися пальцами. Блаженная улыбка не сходила с его лица. А меня, крамольницу и преступницу, охватил страх… Не благоговейный страх, о нет!

— И вот так ты и лежишь, диктуешь, ордена щупаешь, вспоминаешь этапы борьбы и гордишься достигнутым?

Тень неудовольствия омрачила блаженную улыбку:

— Ордена щупаю?

— Что? Кощунственно? Я, знаешь ли, неверующая: ни боговой, ни трудовой религии не признаю.

Больной презрительно с тем же усилием процедил:

— Никаких верований? Ничего святого? Нет! Я за свою веру, видишь, чем пожертвовал? Я — полутруп. И я свою веру никому не отдам. Не позволю, чтобы надругались над ней.

— Ну, а я за свое безбожие чуть ли не двадцатью пятью годами самой настоящей каторги заплатила, и я с удовольствием поделюсь этим безбожием с кем угодно. Я добрее тебя.

Помимо воли, в ответе моем послышалась едкая насмешка и злоба.

— Вот видишь: ты вся дышишь враждой… И хочешь, чтобы тебя реабилитировали. Как ты настроена?

— За настроение и дыхание не карает никто и нигде. А пропагандой я не занималась. К сожалению, я человек без политических поступков.

— К сожалению? Ну ты озлоблена, устала; тебя захватило в общем потоке, когда трудно было разобрать, кто прав, кто виноват. Но пойми, что, несмотря на твою правоту, родина правее тебя. Пусть ты и несправедливо наказана… великая историческая цель оправдывает все. Значение нашей родины, как плацдарма…

— При чем тут родина? Родина была ошельмована вместе с нами, ошельмована, загнана, затоптана в грязь. И что такое родина? Что такое народ? Это я, ты, это Иван, Петр, арестант, вождь, рабочий, мужик… Вы вновь превратили родину и народ в какое-то отвлеченное понятие, в Иегову, требующего жертв.

Основин встревоженно, с величайшим трудом повернул к двери незрячие глаза и ухо. Я спохватилась: вот чертов темперамент. Вероятно, бдящие здесь сиделки и домоправительница аккуратно и преданно сотрудничают в известных органах.

Громким хныкающим голосом я заметила:

— Конечно, ты прав; а я грешница и разбойница, хоть я ничего и не совершила, но им виднее. Одна честная невинная советская женщина у нас… там… постоянно с достоинством повторяла: «Нас осудили, значит, так и надо. Не нам в этом разбираться… Не нашего ума дело».

Больной улыбнулся не обычной своей блаженной, а простой человеческой улыбкой.

— Вот ты опять язвишь. А к чему это приведет? Тебе нужно жить нормально, работать… нужна квартира. Не устроена?

— Нет, — буркнула я.

— В этом все дело. Невольно свои личные неудачи мы возводим в степень мировых катастроф.

— Такие «личные неудачи» выпали на долю десятков миллионов людей.

Больной поморщился и снова настороженно повернул ухо к двери, несколько секунд молчал, как будто прислушиваясь, потом спокойно продолжил:

— Да, были ошибки… Культ личности.

— И только?

Живая и отнюдь не блаженная судорога пробежала по окостеневшему известковому лицу.

— Может быть, и не только. Пусть ты и не преувеличиваешь, пусть пострадали десятки миллионов… пострадали несправедливо, безвинно. Советская власть все-таки существует. Она не свергнута, значит, она крепка, значит, в основе она права, несмотря даже на такие ошибки.

— В масштабах десятков миллионов людей? — с интересом спросила я.

— Да, даже в таких масштабах, — услышала я жестяные слова, произнесенные жестяным голосом калеки.

— Точка зрения хотя и не новая, но интересная. В официальной версии она как будто не принята.

— Ладно, поговорим о другом, — вдруг услышала я не жестяной, а человеческий голос. — Помнишь первые годы? Гражданскую войну? Я пришел с фронта. Вы все голодные, раздетые, работали в редакциях. Грязь, вши, интервенция… А какое настроение!

— Да, у нас только и радужных воспоминаний, что первые годы, вши, тиф, интервенция и апокалиптические чаяния мировой социальной революции… В те годы один будущий оппозиционер утверждал, что через три-четыре года человеческая психология неузнаваемо переродится… Наступит новое небо и новая земля… А в тридцатых годах этот пророк помешался и под каждым стулом в своей комнате искал агентов НКВД.

Дверь приоткрылась. Сиделка с заученно-приветливым лицом заглянула в комнату и якобы озабоченно спросила:

— Не много ли вы разговариваете? Вредно.

Больной нахмурился и раздраженно возразил:

— С другими больше приходится разговаривать, — и, насильственно сменив голос, закончил:

— Ничего не вредно. Я все сам знаю, ступайте.

Сиделка бесшумно вышла, а больной снова настроил ухо по направлению к двери. Через несколько секунд мы услышали, как она говорила, видимо, в телефонную трубку приглушенным голосом:

— Да, приезжайте. Посмотрите сами.

Затем воровато-осторожный звук — положена телефонная трубка. Неприятно защемило под ложечкой. Влипла, что ли? В самом безопасном месте… у героя, лауреата Сталинской премии… Интересно…

Хозяин, словно прочитав мои мысли, тихо заметил:

— Ничего. Это мой друг приедет, познакомишься. Человек очень крупный. Он сможет пристроить тебя… И в отношении реабилитации может много сделать… Но будь ты благоразумна, — он поправился, — будь ты здравым советским человеком, честным гражданином. Ей-богу, это нетрудно. Тут тоже очень интересная работа. Только не чурайся… Очень важная и ценная работа секретного порядка. Ты умна, довольно наблюдательна.

— Это что же, осведомителем, что ли, куда-нибудь? — стараясь оставаться спокойной, спросила я. Беспощадное, ледяное любопытство овладело мной.

— Брось ты эти жалкие фразы, «осведомителем»… Честным советским работником, желающим если не искупить свою вину, допустим, что вины не было, то хотя бы желающим доказать на деле свою полную преданность родине и народу.

Опять родина и народ! Как и из какого материала изготовлена психика этих людей? Вот полутруп, пожертвовавший всем и получивший в воздаяние ящик эмалированных и золоченых игрушек, квартиру, всесторонне наблюдающий за ним медперсонал. Этот полутруп санкционирует, как власть имущий, бессмысленное, гнуснейшее, ошибочное принесение в жертву чему-то миллионов людей. И он же, мой старый друг, знающий, откуда я и кто, предлагает мне патриотическую должность мерзавца. Он считает это если не искуплением, то священной готовностью выкупаться в грязи во имя родины и народа. А может быть, это провокация, ловушка? Нужно держать ухо востро. Больной тихо продолжал:

— Мы старые друзья, и я скажу тебе: за мной до некоторой степени следят, то есть, вернее, не за мной, а за теми, кто у меня бывает: знаешь, социальное положение, политические взгляды, прошлое моих знакомых — все это, конечно, должно быть известно партии и органам безопасности… Я сознаю это. Кроме того, меня хотят уберечь от ненужных травм.

— Понятно! А с кем это тебе приходится много толковать? Сейчас ты это сиделке заметил.

— А-а! — неохотно ответил Основин. — Ну, бывают у меня частенько разные иностранные делегации, журналисты тоже… и заграничные, и наши… Приходится говорить много… утомляюсь. Но я понимаю, что это очень важная часть моей работы. Надо убедить зарубежных, доказать им…

«…что у нас и живые мощи горят энтузиазмом и патриотизмом и лгать умеют здорово», — усмехнулась я про себя. А вслух спросила:

— Ну, кто же все-таки сейчас приедет?

— Он — мой большой друг, как я уже сказал, и в то же время он возглавляет этот — ну как бы выразиться? — это наблюдение партии и правительства за моим домом и за моими знакомыми. Он сам предупредил меня об этом.

— То есть о том, что он — соглядатай.

— Ну, не совсем так. Ты уж слишком упрощаешь.

— Хорошо. Не соглядатай, а партийное око, блюдущее твою чистоту, неподкупность и недоступность враждебным влияниям. И медсестра в экстренных случаях, подобных сегодняшнему, спешно и украдкой по телефону вызывает профессора.