Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

Вы поднимаете камень на меня?

А разве я уже уступила соблазну? Разве я поддалась искушению? Я только рассказываю о нем. Пари! Эй, вы, целомудренная красная чернь! Идем на пари! Если бы перед вами возник такой соблазн, что бы вы сделали?

Преисполнились патриотическим рвением, без сомнений и колебаний, «без тоски, без думы роковой»[9], потихонечку-полегонечку отправились бы в госстрах на Лубянку. А вернее, не потихонечку, а резво побежали бы: вдруг какой другой патриот опередит!

А я человек опустошенный, бродяга, без корней, что мне-то церемониться и возиться с этикой? Почти 25 лет каторжной и бродяжьей жизни, вы знаете, что это такое? А я ведь художник, поэт, то есть человек, особенно мучительно и остро чувствующий и красоту, и безобразие, и радость, и боль. И я ведь до некоторой степени женщина, то есть до некоторой степени хрупка, беззащитна, нуждаюсь в уюте и в материальной обеспеченности. И еще одно: мне перевалило на шестой десяток, значит, мне сугубо нужны отдых, покой и оседлость.

Так пусть же все моралисты мира капиталистического и социалистического, безбожники и христиане, пусть все осуждают меня! Я досадовала на категорический императив, довлеющий надо мной, досадовала и презирала себя за эту досаду, проклинала и ядовито осмеивала бессмысленность нелепого заговора, гнусность и гнетущую бессмысленность своего положения шпиона и соглядатая при деле, явно обреченном на провал и без моего подлого участия. Ненавидела и проклинала пославших меня. Я кипела в котле изощреннейших рабских чувствований, созданных мастерицей на эти вещи русской душой.

А если вдуматься, виновата ли «русская душа»? Виновата ли я сама? Как назвать век, ставящий человека, чело-века перед такими соблазнами?

Этот век уже имеет имя. Это век социализма, век освобождения человечества.

Мне досадно, я ненавижу себя за то, что я не смогу стать Азефом, а поэтому потеряю неожиданно свалившееся с «верхов» благополучие, а в придачу — и собственную бедную голову.

Сто лет назад, семьдесят лет, пятьдесят лет назад русский интеллигент таких соблазнов не ведал, и в голову его не могла заползти мыслишка о самой возможности таких соблазнов. Кусок хлеба и угол у самого голодного и самого начинающего поэта все-таки имелся, если поэт по своему собственному желанию не убегал из своего угла в ночлежку.

Что же это за мир, в котором живем мы сейчас? Что за мир, где за угол и за кусок хлеба человек может предать людей, желания и стремления которых он разделяет вполне и которым он желает всякого успеха, победе которых он первый порадовался бы? Простите — «может предать»? Но ведь не предаст же он? Не предам же я? Я не предам. С великим сожалением не предам, со скрежетом зубовным не предам, а другой предаёт, предаёт героически, ибо предательство в нашу эпоху носит имя героического подвига.

Так вот я и подобные мне — каторжники, изгои, враги народа — попробуем совершить переоценку ценностей. Мы дерзко утверждаем: не поступок предателя является героическим подвигом. Не христианская способность положить душу свою за друга своя — героический подвиг. Героический подвиг нашего времени в том, чтобы смочь не предать. Таков высочайший героизм эпохи освобождения человечества.

Всем прочим военным и гражданским героизмам — грош цена. Как часто за эти полтора года я мечтала о ночлежке. Какое счастье! Когда-то в аркадские годы[10] существовали ночлежки. Можно было прийти, заплатить пятак и получить место на нарах и даже чашку щей. И ведь в ночлежках редко справлялись о документах. Было молчаливое, разделяемое самой полицией понимание того, что у бродяги документов нет. Интеллигентная женщина, писательница, мечтает о ночлежке. Какой ужас! Какое бесповоротное моральное падение!

Да-с, очень многие интеллигентные женщины, побывавшие там и вернувшиеся оттуда на так называемую свободу, мечтали о ночлежке. Врачи, педагоги, канцелярские служащие… пожилые, одинокие, интеллигентные… женщины, вернувшиеся с советской каторги, мечтали на советской свободе, в Советском Союзе о ночлежке.

Иногда люди, просидевшие благополучно на своих местах в самые катастрофические годы, начинают доказывать мне, что не все же было «отрицательное», было и «положительное»: вот фабрики и заводы, вот колхозы, вот просвещение масс, укрепление нашего престижа за границей… Естественная реакция на эти доказательства — плевок в глаза… но я от него воздерживалась.

Никакое «положительное» не может искупить гибели миллионов безвинных людей. <Даже вполне законченное, увенчанное здание грандиозного будущего.>

И, дорогие друзья, товарищи, современники, братья и сестры, кто создал ваше «положительное»: ваши сталинские моря и каналы, гидростанции и трубопроводы, ваши новостройки и шахты, ваши комсомольские города? Весь ваш социализм, коммунизм достраивать, к счастью, доведется не нам, а вам. Послушаем, как вы запоете: «От Москвы до самых до окраин, С южных гор до северных морей…»[11] и так далее.

«Хозяин», честный работник (даже не клейменый), приедет в Москву. Его гонят. Куда явились? Зачем? Кто вас вызвал? «Хозяин» едет в большой город. Квартира? 300–400 рублей. Заработок? Такой же или на сотню больше. «Хозяин» едет, наконец, в дыру, в медвежий угол. Пожалуйста, каморка в хибарке 25–50 рублей. А хозяева хибарки будут спать в кухне, и «хозяин» страны может любоваться чужой семейной жизнью во всей ее дневной и ночной красоте.

А работа? Грузчиком. Подвозчиком. В совхоз и колхоз на прополку и пропашку. Грамотный? Это не требуется. Нет людей на физическую работу.

Граждане, хозяева своей страны, куда же это люди подевались? Где прячутся 200 миллионов голов двуногого скота?

Но вернусь к моей государственно важной работе — к шпионству.

Почва плодородная, но пассивная…

Еще неделя прошла. Я копалась в архиве и не могла ловить ухом ничего крамольного. Копалась я в комнате за кабинетом Альфского в полном одиночестве. Изредка заходил Альфский. «Здравствуйте», «До свиданья» — и все. Из осторожности я раза два зашла к Зетову, чтобы с огорченной мордой неудачного шпика сообщить ему:

— Ни-че-го!

Зетов сострадательно и насмешливо улыбался:

— Ничего? Ну, ничего. Терпите и выжидайте!

Наконец, я сразу огорошила Альфского:

— По-моему, эта работа никому не нужна.

Он взглянул на меня с любопытством.

— И вообще я не то, что вы думаете. Я подослана… — и я назвала громкую фамилию.

Альфский улыбнулся своей негативной улыбкой:

— Я знаю.

Я привстала от удивления. Он жестом, с той же улыбкой, предложил мне остаться на месте.

— Да, я знаю.

— Откуда же?

— От Зетова.

Я снова привскочила, и снова жестом он указал мне на кресло.

— Да. Он наш. Не удивляйтесь. Он — человек «двойной жизни»… Кое-что о ваших произведениях, написанных, но не напечатанных, я слышал. Вы же сами в одной повести утверждали, что мы все, советские люди, — люди двойной жизни.

— Ну конечно! Мы советские, то есть казенные люди. Когда-то солдат называли казенными людьми, все мы ведем двойную жизнь… Но это к черту! Как вы намеревались поступить со мной, зная, кто я?

— Я выжидал. Я был уверен, что вы сами скажете мне об этом.

— Благодарю вас. А если бы я соблазнилась? Вам известно, вероятно, что меня авансом вознаградили: квартира, деньги на жратву и роскошную жизнь. Для нашего брата, циника, бывшего человека, ошельмованного, клейменного, для «меченого атома»[12], это огромный соблазн. Да и не только для нас, а и для любого честного казенного человека, обремененного семьей на 10 метрах жилплощади.

На этот раз улыбка Альфского потеряла негативный характер, она стала чуточку иронической, лукавой.

— Как видите, все-таки вы не соблазнились. И я убежден был, что не соблазнитесь.

— Да, ненависть преодолела шкурный интерес.

— Только ненависть?

Я нарочно громко рассмеялась:

— А, по-вашему, что же? Вера? Надежда? Любовь? Во что верить и на что надеяться? Ваш заговор, как его громко именуют, я считаю бессмысленным и смехотворным. Кто за вами пойдет? Кто вы сами и во что вы верите? Чем вы рассчитываете осчастливить нашу великую, могучую и кипучую?

Альфский очень серьезно ответил:

— Обыкновенной, простой человеческой жизнью. Возможностью по силам работать и спокойно отдыхать. Возможностью выразить свое недовольство, если оно есть. Возможностью исправлять то, что требует исправления. Возможностью для ученых и художников творить, повинуясь своему внутреннему голосу и чутью. Возможностью нормального человеческого мышления и действия без заранее преподанных догм, правил и методов. Свободным выбором: работать коллективно или стать… единоличником.

Я подмигнула:

— Последнее-то вас и угробит. Весь деревенский народишко расползется в единоличники… Вот вашему хозяйству и капут.