Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

• Название: Жизнь Владислава Ходасевича
• Автор: Ирина Муравьева
• Издательство: Крига
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-901805-57-2

И. А. Муравьева обратилась к личности Владислава Ходасевича, поэта, резко выламывающегося из своей эпохи. Автор не просто перечисляет жизненные вехи Ходасевича, а пытается показать, как сформировался такой желчно-ироничный поэт, «всезнающий, как змея», видящий в отчетливом, суровом, самосознающем слове последнее прибежище «разъедающей тело» души среди российской «гробовой тьмы» и «европейской ночи». И как этот скептик и циник мог настолько преображаться в своих великолепных книгах о Державине и Пушкине.

---

Об атмосфере московской литературной жизни тех лет, о полусумасшедшем вихре декаданса, ставшего не просто литературным явлением, а частью быта, писали многие, и среди них — Нина Петровская, в те годы жена поэта и издателя Сергея Соколова, печатавшегося под псевдонимом Кречетов, и сама писательница:

«Где-то уже явно слышались грозные гулы грядущего 1905 года, а над Москвой, утопающей в переутонченных причудах, в вине, в цветах, в экзотической музыке, стоял столбом мертвенно зеленый масляничный угар. <…>

Дамы, вчера еще тяжелые, как куклы в насиженных гнездах, загрезили о бальмонтовской „змеиности“, о „фейности“ и „лунноструйности“, обрядились в хитоны прерафаэлитских дев и, как по команде, причесались à la Monna Vanna.

Кавалеры и их мужья приосанились, выутюжились à la Оскар Уайльд. Появились томно-напудренные юноши с тенями под глазами. Излюбленным цветком стала „тигровая орхидея“, впрочем, еще до Бальмонта увековеченная пикантнейшим Мопассаном как „грешный цветок“. <…>

Символистская эпоха была одной из неповторимых русских литературных эпох, потому что многими корнями своими она врастала в назревающий катастрофический перелом русской жизни, отмеченный двумя грозными датами: 1905 и 1917 годы. <…>

Бесформенно мучительное мистическое чувство, живущее на дне души каждого художника, обострилось до мучения в целой плеяде писателей и выражалось в каждом соответственно его индивидуальности: у Сологуба — в демонизме, а у А. Белого и отчасти у С. Соловьева как заостренная маниакально-религиозная идея, у Блока в туманном мистицизме „Прекрасной Дамы“, в безудержном эротизме у Бальмонта. И у молодых: в общем порыве к тому, чего нет на свете».

И вот в эту среду символистского разгула явился еще недавно совсем домашний мальчик, остро почувствовавший свою причастность к поэзии и тоже стремящийся «к тому, чего нет на свете». И как любой неофит, мальчик очень быстро распрощался со своей «домашностью», стал завсегдатаем многих сборищ, стал пить при случае («пьянство» — пишет он сам), стал заядлым картежником и нашел для себя особый смысл в карточной игре, подобно многим русским писателям.

Дом Сергея Соколова-Кречетова и Нины Петровской на Знаменке был гостеприимно распахнут для молодых поэтов. Здесь тоже имелась, как и у Вячеслава Иванова в Петербурге, как у студента Боричевского, своя «башня», своя «башенная гостиная» (как много в эпоху символизма этих «башен»! — или сама архитектура модерна толкала к «башенной жизни», создавая для этого декорации, или всех тянуло повыше — к «Небу»?). Готовились издавать альманах «Гриф» — в противовес брюсовскому «Скорпиону»; Брюсов, естественно, встретил это начинание в штыки.

«На Знаменке, — писала Нина Петровская, — читалось много стихов, выпивалось много вина. Весь дом, что называется, встал вверх дном. Соседи жаловались домохозяину на вечный шум».

Виктор Гофман, через несколько лет в Париже покончивший с собой, читал в гостеприимной «башне» стихи: «Не хочу умереть молодым…» Приходили начинающий беллетрист М. Пантюхов, умерший в 1910 году в психиатрической больнице, Александр Курсинский, переводчик польских поэтов, сам по себе поэт посредственный, Ланг-Миропольский, спирит, добродушный, уютный, Александр Рославлев, длинноволосый, «налитый до краев водкой», который «появлялся <…> неизвестно откуда и, серый, бесследно таял в рассветной мгле за углом Румянцевского музея. Впрочем, так приходить и исчезать тенью было тогда в моде». Постоянно бывал там и соученик Ходасевича Александр Койранский, такой милый и добрый к окружающим, что был прозван «Саша радость наша»; впрочем, тут же замечает Петровская, жизнь его сложилась так, что для себя самого он радостью не был. Про Ходасевича она пишет: «Изредка еще высовывал острую умную мордочку из-за гимназической парты Ходасевич». Но с гимназической партой было вскоре покончено…

В общем, публика бывала там пестрая, но связанная друг с другом идеями символизма. Всех их прозвали «грифятами» — Нину и Соколова называли в Москве «Грифами» — после возникновения их книгоиздательства и альманаха. Бальмонт был призван в «Гриф» на роль «мэтра»; приходил в «башню», напивался, буянил, снисходительно слушал стихи молодых.

Ходасевич читал на Знаменке свои стихи наравне со всеми. Но Соколов, с которым Владислав познакомился гимназистом шестого класса, когда тот был еще не издателем, а молодым присяжным поверенным, выделял его среди прочих «грифят» и сам предложил напечатать его стихи.

И 1905 год стал для Ходасевича особым: впервые в печати, в альманахе «Гриф» появились три его стихотворения. Он рассказал об этом в ответе на анкету «Ваше первое литературное выступление» в 1931 году так: «Я был знаком с С. А. Соколовым (Кречетовым), который редактировал альманахи „Грифа“. Однажды, в самом начале 1905 г., я прочитал ему (без всякой мечты о печатании) три стихотворения. К удивлению моему (и к великой, конечно, гордости) он сам предложил их напечатать. В ближайшей книге альманаха они появились. Я навсегда остался благодарен С. А. Соколову, но думаю, что в ту минуту он слишком был снисходителен: стихи до того плохи, что и по сию пору мне неприятно о них вспоминать, хотя я их писал восемнадцати лет». Ходасевич слишком сурово судит себя тогдашнего: стихи не так уж плохи. Конечно, это только начало, но в них уже проглядывают первые, еще смутные очертания его поэтической манеры и звучит извечный мотив одиночества. Одно из них названо «Осенние сумерки».

На город упали туманы
Холодною, белой фатой,
Возникли немые обманы
Далекой, чужой чередой.

Как улиц ущелья глубоки!
Как сдвинулись стены тесней!
Во мгле — потускневшие строки
Бегущих за дымкой огней.

Огни наливаются кровью, —
Багровые светят глаза…
Один я… Со злобой, с любовью.
Ушли навсегда небеса.

В первой строфе с ее «белой фатой» и «обманами» сквозит нечто «символистское», похожее на раннего Блока, а дальше прорывается уже и что-то свое: и «ущелья улиц», и «потускневшие строки… огней», и мотив одиночества, постоянный мотив поэзии Ходасевича и в дальнейшем. Все три стихотворения (вместе с «Осенними сумерками» были напечатаны «Зимние сумерки» и «Схватил я дымный факел мой…») написаны в 1904 году…

В 1905 году Ходасевич впервые пробует свои силы и в журнальной критике, которой ему предстоит заниматься потом всю свою жизнь. Может быть, он начинает писать рецензии отчасти ради хоть небольшого, но более или менее постоянного заработка (в апреле 1905 года Ходасевич женится, следовательно, должен уйти от брата и начинать самостоятельную жизнь; невеста его богата, но ему тем более нужна материальная независимость), но в то же время его явно увлекает возможность сказать свое слово о выходящих поэтических сборниках, ввязаться в литературные споры, войти в литературную жизнь. Первые небольшие рецензии печатаются в журнале «Искусство», который стал своего рода предшественником журнала «Золотое руно». Вышло всего восемь номеров «Искусства», и Ходасевич печатался в каждом, начиная с третьего. Его, как и других «грифят», привлек к участию в журнале все тот же «покровитель» Соколов-Кречетов, который с лета редактирует литературный отдел «Искусства», потом переходит в той же роли в «Золотое руно».

Первая рецензия Ходасевича (на только что переведенную на русский язык пьесу М. Метерлинка «Чудо святого Антония»), очень короткая, несколько робка: это скорее художественный пересказ содержания пьесы, чем анализ. Но в последующих рецензиях он становится все увереннее, анализируя, в частности, новый сборник стихов К. Бальмонта «Литургия красоты» и отстаивая право Бальмонта меняться, уходить «в сферы властвования стихий» — полемизируя здесь с самим В. Брюсовым, с его рецензией в «Весах».

Он следит за выходом новых поэтических книг, и особенно удаются ему язвительные короткие отзывы на графоманские сборники незадачливых авторов. Их он не щадит: «Второй раз уже г. Ариэль отягощает своим произведением книжный рынок» — так начинается рецензия на сборник стихов некоего Арнольда Ариэля под названием «Мрак». Про другого автора, А. Райского, он пишет: «…слишком тяжело читать эти легковесные, бесконечно пошлые, дурно рифмованные рассказы об обладателях „усов лоснящихся и шпор“, о полуграмотных молодых людях, которых автор хотел сделать похожими на эстетов…»

Иногда Ходасевич использует псевдонимы; их у него в ту пору довольно много: Сигурд (имя героя переведенной Ходасевичем поэмы С. Красиньского «Иридион»), Ф. Маслов (от родового имени — Фелициан Масла), Гарольд, Кориолан, П. Семенов и пр. С 1906 года он постоянно печатается в «Золотом руне», куда хотел поступить секретарем редакции, но Рябушинский, владелец журнала, отказался его принять по своим соображениям.