Алекс Данчев - Сезанн. Жизнь

• Название: Сезанн. Жизнь
• Автор: Алекс Данчев
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-389-11874-4

Одна из ключевых фигур искусства XX века, Поль Сезанн уже при жизни превратился в легенду. Его биография обросла мифами, а творчество – спекуляциями психоаналитиков. Алекс Данчев с профессионализмом реставратора удаляет многочисленные наслоения, открывая подлинного человека и творца – тонкого, умного, образованного, глубоко укорененного в классической традиции и сумевшего ее переосмыслить. Бескомпромиссность и абсолютное бескорыстие сделали Сезанна образцом для подражания, вдохновителем многих поколений художников. На страницах книги автор предоставляет слово самому художнику и людям из его окружения – друзьям и врагам, наставникам и последователям, – а также столпам современной культуры, избравшим Поля Сезанна эталоном, мессией, талисманом. Матисс, Гоген, Пикассо, Рильке, Беккет и Хайдеггер раскрывают секрет гипнотического влияния, которое Сезанн оказал на искусство XX века, раз и навсегда изменив наше видение мира.

---

Вот уже десять лет, как мы с тобой разговариваем о литературе и искусстве. Помнишь? Мы жили вместе, и часто рассвет заставал нас еще за спорами – мы рылись в прошлом, пытались понять настоящее, стремились найти истину и создать себе некую безукоризненную, совершенную религию. Мы переворошили горы идей, рассмотрели и отвергли все существующие философские системы и, совершив этот тяжкий труд, решили наконец, что все, кроме бьющей через край полноты жизни и личной независимости, – глупость и ложь{122}.

Сезанн помнил. «Черт подери, ну и врезал он этим остолопам!» – часто потом повторял он{123}. Выбор газеты «Эвенман» для портрета отца наполнен особым смыслом. Это ответ Эмилю Золя – фрагмент их длительной взаимной переклички «сигнал – отзыв», глубоко запечатлевшейся в сознании обоих: мазилы и писаки, а в более широком диапазоне – реакция на собственное положение в лоне семьи как домочадца, одновременно заласканного и притесняемого. «…Я дома, среди самых отвратительных существ, какие только есть на свете, среди своей семьи, осточертевшей мне сверх всякой меры. Не будем больше об этом говорить». Работая над светлым портретом, сам он все больше мрачнел. «Повторяю, я в унынии, но без всякой причины. Ты знаешь, что на меня неизвестно почему каждый вечер находит тоска, когда садится солнце и начинается дождь…» – писал он Золя, несколько дней проносив письмо в кармане{124}.

В кругу семьи Сезанн чувствовал себя как в клетке. К 1866 году он уже лет пять усердно занимался живописью. Несколько полотен пошло прахом. В далеком от блистательного Парижа Эксе он словно отбывал наказание. К тому же непонятливые эксцы действовали ему на нервы. «Просятся прийти к нему посмотреть картины, чтобы потом их обругать, – отмечал Гийме, искренне одобрявший реакцию Сезанна. – „Идите в задницу!“ – отвечает он им, и слабые духом в ужасе убегают»{125}.

Газета «Эвенман» значила очень много – гораздо больше, чем полагал отец. Исключительно как родительский атрибут она бы не представляла особого интереса. Подмена названия была актом неповиновения, безмолвным и закодированным, но все же объявленным в газетной шапке. Портрет отца – своего рода криптограмма, подобная тем, что содержатся в письмах Сезанна к Золя. В некотором смысле это тоже письмо-посвящение, написанное на языке личной идиоматики художника, понятном лишь автору и адресату. Должно быть, Сезанн смаковал эту игру, как смаковал и сам образ зачитавшегося отца с манифестом сыновнего бунта в руках.

В портрете присутствует и другая интригующая деталь – картина в картине, «сезанн» в «сезанне». Имеется в виду небольшой натюрморт «Сахарница, груши и синяя чашка» (цв. ил. 16){126}, отменный образец мастихиновой живописи в свойственной ему «manière couillarde»[15], который висит на стене над головой отца. Частично скрытый «папским троном», в иератической схеме композиции он играет второстепенную роль, но игнорировать его нельзя. Натюрморт – единственное украшение строгого кабинета, и не просто украшение. В полном соответствии со своим характером натюрморт на стене сигнализирует о мощном личном присутствии – несомненном, открытом, горделивом присутствии автора. После двадцати пяти Сезанн ограничил способы самоутверждения. В творческом отношении он постепенно, хотя едва ли осознанно, вступал в свои права; в финансовом же он по-прежнему целиком зависел от «родительского авторитета». «Иногда я даже могу обнять отца»{127}, – говорил он. Правда, на портретах он никогда не смотрит отцу в глаза. «Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника, читающего „Эвенман“» является полной противоположностью «свирепой» манере. Это умозрительное произведение, своеобразная дань благодарности. Но не только: натюрморт позади трона поднимает маленькое знамя независимости.

Отец Сезанна – архетипический человек, всего добившийся сам. Его предки предположительно были выходцами из Чезана-Торинезе в горах Пьемонта, которые в семнадцатом столетии переселились за несколько миль через границу в Бриансон. (В 1850‑х, когда Луи Огюст читал газету «Сьекль», ее окрестили «газетой Кавура», премьер-министра Пьемонта и сторонника Рисорджименто – движения за объединение Италии.) В приходских метрических книгах Бриансона фамилия Чезане превратилась в Сезане, а затем в Сезанн. Последующие перемещения семьи точно реконструировать затруднительно. Первое упоминание о Сезанне в Эксе датируется серединой XVII века. Оноре Сезанн (ок. 1624–1704), прапрадед Луи Огюста, родился в предместьях Амбрёна, к югу от Бриансона, но жил в Эксе и там же в 1654 году женился на Мадлене Буайе. Их сын Дени Сезанн (1659–1738), прадед Луи Огюста, служил секретарем законника в приходе Сен-Мари-Мадлен и в 1700 году женился на Катерине Маргери (ок. 1683–1745) из прихода Сен-Совер. Их сын Андре Сезанн (1712–1764), дед Луи Огюста, стал постижёром; около 1754 года он женился на Мари Бургарель. Их сын Тома Франсуа Ксавье родился в Эксе, но жил и умер в Сен-Захари, в Варе, к северо-востоку от Марселя. Тома Сезанн (1756–1818), отец Луи Огюста, костюмный портной, в 1785 году женился на Розе Ребюфа (1761–1821) в предместье Пуррьер. Их сын Луи Огюст Сезанн (1798–1886) родился в Сен-Захари 10 мессидора VI года по Французскому революционному календарю, то есть 28 июня 1798 года.

Сен-Захари казался Луи Огюсту захолустьем. Одержимый страстным желанием сбежать из большой семьи и преуспеть в жизни, он при первой же возможности уехал в Экс и устроился на работу к торговцу шерстью Дете. Лиха беда начало! В 1821 году двадцатидвухлетним юнцом он отправился в Париж, там выучился на шляпного мастера и торговца головными уборами, а попутно завел интрижку с женой хозяина. Через четыре года вернулся в Экс и вместе с двумя партнерами открыл собственное дело по сбыту и экспорту фетровых шляп местного образца. В XIX веке в Эксе процветало шляпное ремесло, так что Луи Огюст оказался в своей стихии. К началу семидесятых годов на предприятиях, изготовлявших головные уборы, трудилось примерно 470 мужчин и 240 женщин, а еще больше народу работало в смежных отраслях, среди которых важнейшей было кролиководство, поскольку кроличий пух шел на производство фетра. В сельской местности скупщик шкурок был этаким гротескным сказочным персонажем – злым колдуном, крадущим непослушных детей, и мясником в одном лице. «Шкурка – раз и шкурка – два, / Скупщик – плут, прошла молва», – говорится в провансальском стишке{128}.

Нарядные двери нового магазина Сезанна и Купена выходили на Бульвар. Острословы за столиками соседнего кафе, должно быть, шутили: Céz-anne – seize ânes (шестнадцать ослов), а если прибавить Купена, получится семнадцать. Но шкурки приносили прибыль, и уж Сезанн-то ослом не был. В трудные для фермеров времена он ссужал их деньгами под проценты, при случае выкупая дело. Бизнес неуклонно расширялся, вначале на местном уровне, а впоследствии и в Марселе. Должников держали в ежовых рукавицах, и неплательщики довольно скоро начинали ощущать отеческую опеку. Если верить молве, Луи Огюст однажды поселился в доме транжиры и установил там режим строгой экономии: самолично следил за всеми хозяйственными расходами, вплоть до того, что установил нормы на потребление масла, мяса и картошки. После двух лет суровой аскезы Луи Огюст вернул себе долг вместе с процентами. При всем том провинившиеся по глупой неосмотрительности отделывались сравнительно легко. Злостным же должникам везло куда меньше. Они лишались собственности. Луи Огюст проглатывал их целиком не поперхнувшись. На портрете отца виден «говорящий» красный мазок на левом указательном пальце: папаша впивался в жертву если не зубами, то когтями. Так, согласно записи о «ликвидации имущества несостоятельного должника Луи Гаспара Жана», объявившего себя банкротом 5 июля 1854 года, Луи Огюст Сезанн выкупил «все товары и запасы его обивочной мастерской, включая диваны, кресла, стулья, люльки, балдахины, карнизы, шнуры, шерстяные узорчатые ткани, бархат, холст, конский волос, трикотажные ткани… словом, все находившиеся там обивочные и отделочные материалы… вместе с мебелью и другим движимым имуществом, а именно столом, зеркалом, письменным столом, бельем, одеждой и разной кухонной утварью…»{129}

Кредитование, граничившее с ростовщичеством, определенно было делом прибыльным. Когда Луи Огюст в 1844 году в возрасте сорока пяти лет вступил в брак, запись гласила: бывший шляпных дел мастер, ныне рантье, обладающий независимым состоянием. Свидетелями – «дружками жениха и невесты» – были Жан Франсуа Гиацинт Перрон, судебный пристав, Жак Этьен Вьей, рантье, Казимир Пьер Жозеф Корсе, доктор медицины, и Жером Купен, шляпных дел мастер (и компаньон). Все присутствующие подписали свидетельство о заключении брака, кроме невесты и ее матери, «которые заявили о том, что грамоте не обучены»{130}. Отец художника существенно продвинулся вверх по социальной лестнице. Кроличьи шкурки и темные делишки остались в прошлом, хотя и давали повод почесать языками в коллеже Бурбон, но Луи Огюста это нисколько не трогало. Он был намерен двигаться дальше. Невеста, Анна Елизавета Онорина Обер (1814–1897), sans profession[16], согласно свидетельству о браке, а на самом деле бывшая работница в фирме Сезанна и Купена, сожительствовала с Луи Огюстом около шести лет, с двадцатичетырехлетнего возраста. Красивая женщина с темными глазами и выразительными чертами лица, она происходила из того же слоя, что и Луи Огюст. Ее отец, мебельщик Жозеф Клод Обер (1776–1828), жил в Эксе. В 1813 году он женился на Анне Розе Жирар (1789–1851), бабке Сезанна по материнской линии, которая сыграла не последнюю роль в воспитании внука и от которой он часто слышал обстоятельные рассказы о своих предках; ее отец Антуан Жирар, бывший крестьянин из прихода Нотр-Дам-дю‑Мон в Марселе, занимался изготовлением селитры. Свидетели рождения Елизаветы 24 сентября 1814 года, конюх и хозяин гостиницы, были неграмотны, но ее отец мог написать свое имя. Тридцать лет спустя, согласно брачному контракту, она внесла в качестве приданого «свои сбережения, которые скопились у нее на сей день за время работы на шляпном производстве». Приданое оценили в 500 франков; кроме того, она внесла 1000 франков наличными и свое будущее наследство – еще 1000 франков. Это было весьма солидно, но не шло ни в какое сравнение с быстро растущим благосостоянием ее мужа{131}.