Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 2)

• Название: Горький хлеб (Часть 2)
• Автор: Валерий Замыслов
• Жанр: История

---

- Дак! Дак!

А затем началось частое щелканье:

- Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!

"А вот и мошник", - подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни - упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу.

Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:

- Чивирь, чивирь, чивирь!

Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.

Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал "чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду...

Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.

"Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно подумал бортник.

Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: "Ежели петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"...

Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.

Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.

Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.

Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!

Мошник - песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.

Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях.

Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.

Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул:

- Э-ге-ге! Попался-таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..."

Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.

Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.

- Осади, куда прешь?

- Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?

- А-а, это ты, Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут наш господин.

- Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.

Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.

Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:

- С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать.

Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в тревоге подумал:

"Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему боярину Борису".

Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:

- Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем...

Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:

- Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой.

Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина.

Глава 22

ВЗГОРЬЕ

Глухая ночь.

Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что-то невнятно бормочет про себя.

Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается:

"Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла... Эге, да вот она чернеет".

Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой.

Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.

"Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.

На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:

- Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", - подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.

Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.

- С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, промолвил возле бани Иванка.

- Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.

- От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.

По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.

Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.

- Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!

Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.

Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.

Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:

- Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.