Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

• Название: Забайкальцы (роман в трех книгах)
• Автор: Василий Балябин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Роман Василия Балябина «Забайкальцы» — широкое эпическое полотно, посвященное сибирякам, потомкам отважных русских землепроходцев, тем, кто устанавливал советскую власть на восточных окраинах необъятной России, дрался с белогвардейскими бандами и японскими интервентами.

Перед читателем проходят образы руководителей партизанского движения на Дальнем Востоке, большое место в произведении занимает образ легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо.

Роман В. Балябина глубоко и верно воспроизводит атмосферу эпохи, он проникнут пафосом всенародной борьбы за победу советской власти.

---

Наконец все готово, Устинья допила шестой стакан чаю. Перед тем как идти, все присели.

— Ну, с богом, — Федор, поднявшись, перекрестился на образа, — в добрый час да во святой, пошли.

— Пошли.

— Ругни нас на дорогу-то, старуха.

— Да за что же ругать-то?

— Эка дуреха беспонятливая, для фарту.

— Ну ладно уж, хрыч старый.

— То-то.

В улице Устинья тараторила без умолку, подбадривая Мишку, понимая, что он волнуется, побаивается атамана.

— Не бойся, Михайло, смелее. Это девкам горевать положено, ихнее дело сиди да жди — придут сватать али нет, а тебе што, вольный казак, как сокол, куда хочу, туда лечу. Да ежели он заупрямится, атаман-то, так нам и к другим дорога не заказана, за эдакого молодца мы любую красавицу…

— Не надо мне никаких красавиц, окромя Мариши, — буркнул Мишка и тяжело вздохнул: — Зря мы, однако, со сватаньем этим, уж лучше бы убегом, проще было бы.

— А ежели он бумагу не дал бы, тогда как?

— Ну и черт с ним, и с бумагой ихней, и с венцами, мы и так…

— Что ты, что ты, господь с тобой, — всполошилась Устинья, — да разве мы нехристи какие, неправославные? Ты смотри, при атамане-то не ляпни такое, испортишь нам всю обедню.

Более убедительно говорил Федор.

— Отдаст Филат Маринку, — уверял он Мишку, — а то, што бедняк-то ты, так это ишо и к лучшему, ему как раз такого и надо, чтобы в дом его взять к себе, заместо сына! А богатый-то жених разве согласится на такое, у него свое хозяйство.

— Я на богатство не зарюсь.

— Чудак человек, а ежели оно само тебе дается? Чем по работникам-то шляться, так лучше хозяином быть.

— Из меня хозяин, как из цыгана поп.

— Ничего-о, привыкнешь.

Атаман, пегобородый, крепко сложенный казак, сидел за чаем, на столе перед ним шумел ярко начищенный самовар, горкой лежали на тарелке, курились паром гречневые колоба. Жена его, дородная, черноволосая женщина, хлопотала в кути у печки. Маринки в комнате не было.

Ответив на приветствие гостей, атаман пригласил их к столу:

— Проходите, гости будете, чайку со мной откушать прошу.

— Спасибо, — ответила Устинья и, усевшись как раз против матки[85], сразу же приступила к делу. — Мы к вам, Филат Степаныч и Фекла Андреевна, с добрым делом, со сватаньем, как у вас товар, значится, у нас купец, вот он, добрый молодец Михайло Матвеевич. Сами видите, какой красавец казак, да и родовы-то хорошей ушаковской. Я и отца-то его, Матвея, знавала, — приврала Устинья для красного словца, — бывал он у нас, за товаром приезжал в бакалею к Лифе.

— Та-ак, — атаман, забрав бороду в кулак, покосился на Мишку, — спасибо за оказанную честь, только рано ишо замуж-то Марише нашей.

— Девятнадцать исполнилось ей накануне первого спасу, — отозвалась из кухни хозяйка, со скорбным видом подпирая рукой щеку, — самое теперь в девках покрасоваться.

— А главное-то, — басил атаман, — сказать по правде, за большевика не хочу выдать дочерю, вот в чем дело-то.

— Э-э, сват, какой он большевик, — вступился за Мишку Федор, — то, что в Красной Армии служил, так какая же беда, все там были, у кого года подошли служивские. Вон и мой Данило даже взводом командовал у красных, а рази он большевик? Сроду этого не будет. Так что на это не смотри, главное, чтобы человек был подходимый, а уж Михайло-то, головой поручусь, работяга первеющий, смиренник и из себя казак видный.

— Красавец писаный, — вторила Федору Устинья, — а уж уважительный-то, чисто красная девица… — И пошла нахваливать жениха: и такой-то он, и этакой… Не привыкший к таким похвалам Мишка сидел как на горячих углях, лицо его, шея и уши рдели маковым цветом от великой стыдобушки. А Устинья продолжает все в том же духе.

— Ну-к что ж, — заговорил наконец хозяин, — я его не хаю. Мы подумаем, посоветуемся, да и Маришу спросить надо, а вот и она. — И к Маринке: — Сватают тебя, дочка, за этого вот молодца, за тобой слово.

Маринка знала о предстоящем сватовстве, минувшей ночью договорились обо всем с Мишкой, но думала, что придут сваты к вечеру, а потому и оробела от неожиданности. Покраснев не менее Мишки, она кивком головы приветствовала сватов и словно застыла у порога с широко открытыми глазами.

— Ну так что же, доченька, как ты, согласна или нет?

— Согласна, — мотнула головой Маринка и, еще более зардевшись, чуть не бегом в горницу.

Дальше все пошло на лад, Федор извлек из кармана две бутылки водки, за выпивкой уговаривал не тянуть с ответом, а покончить это дело теперь же. После третьего стакана приохмелевший атаман согласился:

— Ладно, быть по тому, согласен. Только вот какое дело: чтобы зять по работникам ходил, а дочеря моя чужие полы мыла, не дозволю. Пожалуйста, заходи в мой дом и будь мне как сын родной. Хорошо жить будете, хозяйством руководить, все вам передам, владейте, нам-то со старухой много ли надо.

Мишка против этого не возражал и, улучив момент, шмыгнул в горницу к Маринке.

В дом к тестю Мишка перешел сразу же после свадьбы. Когда все вошло в обычную, будничную колею, Филат повел зятя знакомить с хозяйством. Показывая Мишке амбары с хлебом, сараи, коров, быков и лошадей, пояснял:

— Все твое будет да Маришино, умей лишь владеть да хозяйничать. С умом дело поведешь, так только распоряжаться будешь, робить найдется кому. К зиме-то второго работника возьмем, так что твое дело будет руководить ими да около дому кое-что помогать.

Мишка мотал чубатой головой, отнекивался:

— Не-ет, я к этому не свышной, лучше уж робить буду вдвоем с Ефимом, а так это баклуши бить совесть не дозволяет.

— Так вить в нынешнюю зиму шесть лошадей пойдет в запряжку — не шуточное дело.

— Ну и што, я вот, как в работниках жил, на четырех один ездил — и ничего, справлялся.

— Ну смотри, твое дело хозяйское, а неволить не буду.

Так и зажил Мишка в богатом доме тестя, трудился наравне с батраками. Не страшила его никакая работа, а усталость как рукой снимало и радостью загорались глаза, когда приезжал он из лесу и встречать его выходила Маринка.

А вспоминая про мать, утешал себя мыслью: «Вот приобживусь, запрягу пару в тарантас, муки положу мешка два да ишо каких гостинцев — и махнем с Марихой к маме на гости. Пусть на невестку полюбуется, порадуется, а ежели согласится, то и ее к себе заберем, чтобы хоть на старости-то пожила в довольстве да в сытости».

Глава XII

В воскресенье перед масленицей Мишка решил в лес не ездить. Утром, сидя за завтраком, сказал работнику Ефиму:

— Отдыхать будем. И так чуть не месяц без роздыху, да и коней перековать надо.

— Оно-то так, — вытерев губы ладонью, Ефим согласно мотнул головой, — передние-то шипы сносились почти что начисто.

— Вот как обогреет, поведешь их к Лаверу, я уж договорился с ним.

— Тогда я напою их, овса задам да унты починю…

— Ладно.

Днем, отправив Ефима с конями в кузницу, Мишка, в легоньком черненом полушубке и серой папахе, вышел в улицу. К этому времени морозы сдали, началась оттепель, южные стороны сопок оголились от снега, запахло весной. Солнце уже поднялось высоко, пригревало, с крыш потекла капель. У большого амбара, где еще с осени был просыпан овес, копошились куры, тут же подпрыгивали, чирикая, воробьи. Горделиво вытягивая огненно-красную грудь, звонко горланил петух, радуясь теплому деньку и свободе после душного тесного курятника.

Мишка постоял у ворот, полюбовался на петуха и уже хотел идти в дом, но, увидев в конце улицы кучу людей, окруживших сани приезжего человека, остановился.

«Не рыбу ли продают?» — подумал он, вспомнив недавний разговор с тестем, что неплохо бы рыбы купить к великому посту.

А приезжий и в самом деле торговал рыбой. Одет он в дымленую шубу, поверх которой на груди жгутом закручен пуховый шарф с кистями на концах, заткнутыми под кушак. Мишка настолько освоился здесь, привык к местному быту, что и по одежде и шепелявому говору приезжего безошибочно угадал в нем караульского казака[86].

— Карашики, шажаны! — покрикивал торгаш, прилаживая на длинную палку, укрепленную в передке саней, железный безмен.

Вокруг саней толчея, казаки, бабы с мешками и ведрами в руках, бурлит говор.

— Вовремя, станишник, подъехал.

— Самое к великому посту.

— Почем продаёшь?

— Пшеничы полтора пуда, яричи два жа пуд рыбы.

— Гречиху берешь?

— А жиру нету у тебя тарбаганьего?

Приезжий успевал ответить на вопросы, и рыбу похвалить, и накидать ее в мешки, и взвесить.

Лицо его показалось Мишке знакомым.

«Видел я его где-то», — подумал он, вслух же сказал:

— Дай-ко мне, дядя, своего мешка под рыбу-то, а я в него же и пшеницы нагребу. Может, сам за ней заедешь, да кстати и почаюешь у нас. Во-он я живу, зеленые ставни и тополь у ворот.