Стэн Барсто - Задиры (сборник)

• Название: Задиры (сборник)
• Автор: Стэн Барсто
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1982

Что ждет молодого человека, вступающего в трудовую жизнь, в мире буржуазного Запада? Об этом рассказывает сборник «Задиры», где собраны произведения писателей из разных стран, раскрывающие социальные трудности и классовые проблемы рабочей молодежи в капиталистическом обществе.

---

— Но только на короткое время, — предупредил Карл Гектор и сказал соседу, чтобы тот не давал никому трогать его вещи.

Сразу же возник вопрос: куда нам пойти? Рабочие посещали свои излюбленные места. И не из-за меньшей комфортабельности или из-за дешевизны. Все зависело от того, бывали ли они там раньше.

Неподалеку от улицы Стура Нюгатан располагалось кафе, куда в прежние времена забегали рыбаки, чтобы немного передохнуть и выпить пару пива. Кафе называлось «Ловкач» и было поименовано так в честь оригинала из Старого города, по прозвищу Сигге Ловкач. Раньше это была обычная запущенная пивная. Теперь, после модернизации, она превратилась в кафе самообслуживания. Рыбаки Потока по старой традиции продолжали заходить туда.

Не успев перешагнуть порог, я убедился, что и пивные не остались в стороне от всеобщего прогресса. Во всем Стокгольме едва ли осталась хотя бы одна из прежних забегаловок с липкими от пролитого пива стойками и загаженными полами. И с официантками, по-свойски называвшимися в то время «грязнулями» и совавшими тебе бутылку под нос прежде, чем ты усаживался.

Так же примерно выглядел раньше «Ловкач». Теперь стойки в зале заменили на покрытые красной клеенкой столы, на каждом из них красовалась декоративная лампа, а полы устилали синтетические ковры. Красивая, еще молодая женщина работала за прилавком самообслуживания. Со стен смотрели картины с видами Старого города, а фирменные эмблемы на бочках напоминали подлинные шедевры искусства. Только цветы в горшочках, стоявшие на подоконниках, казались все теми же старыми, не значившимися ни в каких реестрах флоры.

Среди посетителей я увидел женщин: этого почти никогда не наблюдалось в прошлом. В кафе совсем не было рабочих. Вместо них сидели коммивояжеры и другой случайный народ, застрявший в Стокгольме, в то время как волну рабочих выплеснуло в деревню. И не все пили пиво, некоторые только кофе или молоко; были и обедавшие недорогими порционными блюдами, подававшимися здесь теперь.

Демократизация городских предприятий питания пошла в двух направлениях. Теперь в рабочие кафе ходят опрятно одетые люди, а так называемые шикарные места посещаются запросто господами без галстука и пиджака. По-видимому, считается особым шиком сидеть там, кое-как натянув на себя запятнанную рубашку и прочую одежду, с виду как можно более поношенную и выцветшую. Может быть, как раз рабочие теперь следят за своей внешностью больше других.

Захватив на поднос пару кружек с пивом, мы уселись с Карлом Гектором за столик. Я хотел заставить его разговориться о себе самом, хотя понимал, как нелегка задача, тем более что ни под каким видом он не должен был воспринять мое приглашение как взятку за откровенность.

Впервые я рассматривал Карла Гектора почти вплотную. Черты его лица отличались резкими и прямыми линиями, оно украсило бы любую из предвыборных рабочих афиш: голубые глаза, открытый взгляд, смелое и решительное выражение — весь его облик говорил о человеке, достигшем цели, обеспечившем свое будущее.

Я начал разговор с удобной темы о произошедших в обществе изменениях.

— Да, раньше было по-другому, — сказал он, равнодушно соглашаясь. — Хотя работяга как был, так и остался работягой.

— Рабочее движение добилось неслыханных успехов, — сказал я.

Против ожидания он разговорился. И охотно рассказал о своей семье.

— Все это неплохо. Мой дед был из тех, кто боролся заодно с Брантингом[14] и Янхектом[15]. Он родом из шхер. Прадед работал там перевозчиком. Однажды деда посетил сам Брантинг. Выгребли на лодке в море, чтобы показать вождю шхеры. И увидели в воде плавающую дубовую доску. Брантинг сказал: как жалко, что такая хорошая доска пропадает без всякой пользы. Он зацепил ее тростью и буксировал до самого берега. Дед укрепил ее на двух камнях, и получилась скамья. Пока был жив, то всем, кто его слушал, он рассказывал: сам Яльмар Брантинг отбуксировал доску к его причалу.

— А твой отец? — спросил я, воодушевленный красочным рассказом.

— Он тоже активно участвовал в движении. Здесь, в Стокгольме. Являлся, как говорят, классово сознательным рабочим. А вот мать, мать была робкая душа. Она все боялась, как бы про нее дурного не сказали. И заботилась обо всех нас. И в доме всегда была чистота и порядок.

— А ты сам? Как ты сам относишься к движению?

— Какое-то время участвовал и тоже препирался на собраниях. Насчет производства и политики. И агитировал немного, когда сцеплялся с кем-нибудь из — как же их называли? — идейных противников. В профсоюзе был примером, всегда платил взносы. Да я и сейчас плачу в срок, даже с тех пор как стал пассивным.

— Что это значит — пассивным? Ты что, не выходишь вместе со всеми на Первое мая?

— Нет. Потом я сдал на права и купил машину, как другие, ради семьи. Стал выезжать с семьей за город. Потом и это надоело, и я ее продал. На Первое мая, как и в выходные, иду на мост и рыбачу.

— Что ж, тебе это интереснее всего другого?

— Да нет, не могу сказать, но надо же что-то делать. Газет я давно не читаю, забросил.

— Но ты голосуешь? Во время выборов?

— Теперь нет. Не вижу, чтобы от этого была польза.

По его выходило, что рабочий класс вел осмысленную жизнь только до тех пор, пока мечтал о революции. Или, может быть, я сам домыслил за него идею? Он ведь к идеям относился равнодушно.

— И потом знать не знаю, за кого голосовать.

Я почувствовал: бессмысленно возражать ему на языке профессиональных политиков, ораторствующих на собраниях о долге рабочего класса, о лояльности рабочих друг к другу и к обществу в целом и обо всем таком. Если вдуматься, рыбак Потока уже включает в себя понятия «отлынивающего от выборов», «врага рабочего дела», «предателя движения и его пионеров».

Нет, клише и термины были неприменимы к моему герою. Вся история с Карлом Гектором таила в себе ядро, отталкивающее громкие слова и ярлыки. Может быть, за недостатком точного слова я и назвал его нигилистом.

Я немного задумался. Каким понятным предстал передо мной задавленный нуждой, забитый рабочий прошлого. Но теперь я отказывался воспринимать его в роли несчастного. У современного рабочего были возможности, да и обязанности, в конце концов! Неужели Карл Гектор так никогда и не поймет, что ошибается и что ведет себя по отношению к жизни неблагодарно? Понемногу я убедил себя: он всего лишь исключение.

— Хорошо, что не все так думают, как ты, — сказал я сухо.

Но он не согласился.

— Остальные живут тем же. Я — явление повсеместное.

«Повсеместное» резануло мне слух своей фальшивостью. Точно так гадливо прозвучало бы для рабочих старшего поколения «ренегат». Наверное, Карл Гектор подхватил словцо из газет.

— Настроения, подобные твоим, могут идти от стресса и спешки на работе, — сказал я, действительно понадеявшись, что все окажется так просто.

И почти уверовал в это. Я представил себе стройку, где все и вся наползало друг на друга со всех концов и углов, где каждый разбивался в лепешку ради выгоды и рабочий суетился как белка в колесе.

А сверху над ним еще нависала бюрократическая надстройка, и, вымотанный за день, он отдавал вечерние часы на заполнение бесчисленных формуляров, от которых ни жарко ни холодно. «Мы поможем тебе выстроить дачу в Хультсфреде — там, куда не дотянулись еще когти современности», — прочитал я недавно на рекламной афишке в такси. Призыв играл на чувствительных струнах.

— Да не жалуюсь я ни на какую спешку. На работу никогда не жаловался. И на парней, с которыми вкалываю, тоже. Люди как люди. Если на кого жаловаться, так на самого себя. Но себя не переделаешь: все как есть, так есть.

— Ты никогда не пробовал выбиться? Стать не рабочим, а кем-то другим?

— Нет. Да и не вышло бы ничего.

— И никогда не думал о тех, кому приходится хуже, чем тебе? Конторскому служащему, например, в учреждении не лучше. Я уж не говорю о тех, кто живет в бедных странах.

— Хм, вот уж утешение, что другим хуже. Но конторщик и те самые, помнишь, ты говорил, в других краях — это же не я! И думать о них нечего.

— И твоя совесть чиста?

— А с чего ей не быть чистой?

Казалось, я смотрел в пропасть. Передо мной сидел еще молодой, здоровый мужчина, опрятно одетый, с работой, на которую не жаловался, с семьей, в которой жил, когда того хотел, человек, наделенный своей свободной волей и в целом преуспевающий. И он же проводил свой отпуск за бессмысленной рыбалкой на мосту и считал саму жизнь столь бессмысленной. Я всерьез стал опасаться, что Карл Гектор сказал правду и что он не одинок в своем взгляде на жизнь.

— А чего вообще ждать рабочему? — спросил он. — Только того, что будешь становиться все худшим и худшим рабочим, пока тебя не выкинут, ты состаришься, попадешь в дом для престарелых и умрешь.