Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

• Название: Статуи никогда не смеются
• Автор: Франчиск Мунтяну
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Проза
• Год: 1962

Роман «Статуи никогда не смеются» посвящен недавнему прошлому Румынии, одному из наиболее сложных периодов ее истории. И здесь Мунтяну, обращаясь к прошлому, ищет ответы на некоторые вопросы сегодняшнего дня. Август 1944 года, румынская армия вместе с советскими войсками изгоняет гитлеровцев, настал час великого перелома. Но борьба продолжается, обостряется, положение в стране по-прежнему остается очень напряженным. Кажется, все самое важное, самое главное уже совершено: наступила долгожданная свобода, за которую пришлось вести долгую и упорную борьбу, не нужно больше скрываться, можно открыто действовать, открыто высказывать все, что думаешь, открыто назначать собрания, не таясь покупать в киоске «Скынтейю». Но свобода оказалась совсем не такой, как она представлялась многим. Жизнь для рабочего человека по-прежнему тяжела, не хватает самого необходимого — хлеба, молока, — с каждым днем все труднее сводить концы с концами… Именно в этот период напряжения всех сил народа отчетливо выявилось подлинное лицо различных партий и группировок, проступила истинная сущность людей, их поступков, характеров, душевных свойств.

---

— Ну-ка, поторапливайся! Мы в тюрьме, а не в гостинице.

В кухне никого не было. Хорват на цыпочках подошел к двери в комнату и рванул ее.

— Софика!

— Папочка!

Она действительно очень выросла. Была ему теперь по пояс. Жаль, что она такая худенькая, как тростинка.

— А где мамочка?

— Она ушла в город…

— Тогда обманем ее. Хочешь?

— Нет, папочка.

— Хорошо, Софика. Все чудесно. Ну, сядь со мной рядом и расскажи, мне.

— Что тебе рассказать, папочка?

— Что хочешь, Софика. Все равно что.

— Про Красную Шапочку?

Хорват рассмеялся.

— Нет. Про что-нибудь другое. Про тебя, про мамочку.

Он осмотрелся. Это был его дом, комната, о которой он, сидя в тюрьме, столько мечтал. Все было знакомо и дорого ему: занавески, ковры, картины. И абажур ночника на тумбочке все тот же. С трещиной. Он был доволен, что Флорика не тронула его. Ему действительно казалось, что ничего не изменилось в доме. Нет, изменилось. Одеяла. Новые, как будто их только вытащили из сундука. Он с нежностью подумал о Флорике. Сколько же ей пришлось работать, чтобы купить их. Старые были все в заплатах. Не раз, просыпаясь по утрам, он видел на полу хлопья ваты. Он пощупал одеяла: шелковые.

— Их принес дядя Руди, — объяснила ему Софика.

— Дядя Руди? — вздрогнул Хорват. — А кто такой дядя Руди?

— Он очень хороший. Он мне всегда что-нибудь приносит. А ты мне ничего не принес, папочка?

— Нет, Софика.

Все внезапно переменилось, дом показался чужим — и занавески, и ковры, и картины. Даже треснувший абажур ночника. Он обхватил голову руками.

Софика подошла к нему и погладила по лицу;

— Что тебе рассказать, папочка?

Хорват оттолкнул ее, Софика отлетела к дивану. Девочка была так удивлена, что даже не вскрикнула, хотя и ушиблась, она со страхом смотрела на отца. Хорват встал со стула, хотел подойти к ней, но взгляд его упал на портрет жены в рамке под стеклом, и он направился к нему. Он ударил кулаком по стеклу и испытал радость, услышав хрустальный звон осколков. Он собирался ударить еще раз. — «О, если бы этот дядя Руди был здесь…» Он посмотрел на окровавленный кулак. Софика заплакала. Хорват бросился к ней, поднял и поцеловал.

— Не плачь, Софика. Слышишь, не плачь… Папа любит тебя. — Он стиснул ее с такой силой, что она заплакала еще сильнее. — Не плачь, моя девочка! Слышишь, не плачь!..

4

Флорика ничуть не переменилась. Приезд мужа не взволновал ее, не смутил: она вела себя так, будто Хорват уезжал из дому всего на несколько дней. Каждое ее движение, каждый жест были привычными, знакомыми. Только увидев разбитую фотографию, она вздрогнула и прислонилась к стене. Хорват смотрел на нее исподлобья, словно перед ним стояла не живая Флорика из плоти и крови, а только его мечта, плод его воображения, образ, которой он столько раз представлял себе в тюрьме. Тогда он видел ее так отчетливо, что казалось: протяни он руки, и она окажется в его объятиях. А длинными вечерами, когда затихала возня крыс и со всех сторон обступало тяжелое молчание, ему чудилось, что он слышит ее голос. В минуты бессонницы он отдал бы десять лет жизни, лишь бы хоть на мгновение очутиться подле нее, ощутить ее присутствие, услышать ее. А сейчас вот она здесь, перед ним, наяву, и кажется ему такой чужой. Он раздевает ее взглядом. При мысли, что ее обнимал другой мужчина, он хмурится, сжимает кулаки. Софика испуганно отступает к стене. Хорват безвольно опускает руки, кровь капает ему на брюки. Флорика проходит мимо, идет на кухню и возвращается с тазом.

— Умойся.

Хорват ищет ее взгляда, но она смотрит в другую сторону. «Значит, виновата». После ужина Флорика начала стелить дочке постель. Хорват следил за каждым ее движением, но она спокойно разгладила ладонью шелковое одеяло, даже не вздрогнув. Вздрогнула она, лишь когда послышался скрип входной двери.

— Кто-то идет, — сказал Хорват и подошел к дверям.

Флорика оперлась о спинку стула и опустила голову.

Послышался стук. Хорват живо распахнул дверь. На пороге стоял высокий человек с утомленным лицом, ему, должно быть, перевалило за пятьдесят. Широкополая шляпа затеняла глубоко запавшие глаза.

— Дядя Руди! — закричала Софика и побежала ему навстречу.

Около двери она запуталась в ночной рубашке и растянулась на полу. Хорват поднял ее и посадил на стул. Потом, не говоря ни слова, скатал оба одеяла и протянул их:

— Пожалуйста, господин Руди.

Стоявший на пороге человек в замешательстве часто мигал. Его длинные брови дрогнули. Он нервно кусал губы, потом, совсем растерявшись, пробормотал «до свидания» и спустился по ступенькам. Успокоившись, Хорват закрыл за ним дверь, избегая встречаться взглядам с Флорикой, и сел за стол.

Он сидел неподвижно, потом поднял голову:

— Ладно, Флорика, наши постели тоже не плохи.

Софика расплакалась.

5

Хорват никак не мог уснуть. Вот так же ворочался он с боку на бок в первую ночь после оглашения приговора. Как и тогда, ему хотелось заснуть и ни о чем не думать. Перед глазами смутно маячила фигура Руди, тупо смотрящего на одеяла, которые он сунул ему. Хорват даже открыл несуществующее сходство между дядей Руди и прокурором, выступавшим на его процессе. Тот тоже смотрел растерянно, а может быть, просто сонно. Потом он вспомнил седую бороду судьи, усталые лица свидетелей обвинения, Барду — товарища по скамье подсудимых. За день до процесса Барду прокусил себе вены на левой руке, но его в последний момент все-таки спасли. Из-за этой истории оглашение приговора отложили на две недели. После суда Барду поместили в соседней с Хорватом камере. Эту ночь Барду тоже провел без сна. Сквозь толстую, неоштукатуренную стену слышались его шаги, он словно мерил камеру: четыре шага к окну, четыре — обратно.

Хорват старался думать о Барду, чтобы не вспоминать о Руди. Ложась спать, он не решился заговорить о нем с женой и теперь жалел. Ему хотелось знать, что было между ним и Флорикой, кто такой этот дядя Руди, как они познакомились. Каждый из этих вопросов в отдельности и все они вместе мучили его теперь больше, чем прежде мучило желание стереть нацарапанную на двери камеры черточку, обозначающую месяц. Хотя там, в тюрьме, он смирился с мыслью, что в один прекрасный день Флорика скажет ему: «Андрей, я встретила другого человека, который вырастит Софику», теперь, оказавшись перед фактом, он почувствовал себя униженным. Возможно, если бы не раздавалось рядом ровного дыхания дочери, он зажег бы ночник и попытался объясниться с Флорикой.

Сквозь занавески в комнату проскользнул лунный луч и, посеребрив край постели, разлился по ковру, разостланному под полкой с игрушками. «Полнолуние, — подумал Хорват, — как и в ту ночь, когда повесился Барду». Барду все хорошо продумал: чтобы не шуметь, он обернул ноги одеялом. Ни Хорват, ни дежурный надзиратель в коридоре ничего не слышали. Тело обнаружили только утром, после побудки. Хорват расценил это как предательство, он знал, что Барду повесился из-за жены, которая сразу же после его провала сбежала с каким-то фельдфебелем. Только сейчас, в первый раз, он пожалел Барду.

В комнате было жарко. На соседней кровати, сбросив с себя одеяло, беспокойно ворочалась жена. «Значит, и она не спит». Хорват следил за ней краем глаза. Она приподнялась на локте, посмотрела на Хорвата и спросила:

— Ты спишь?

Он не ответил, притворился спящим и тут же пожалел об этом. Затаив дыхание, он ждал, что она повторит свой вопрос, но Флорика отвернулась к стене. Теперь уже было бессмысленно отвечать ей. Он шумно заворочался, вызывающе сбросил одеяло, засопел, кашлянул, чтобы привлечь к себе ее внимание, но она не повернулась. «Что же она хотела сказать? Собиралась защищаться, оправдываться, отрицать?» Мало-помалу Хорват успокоился. «Может, это даже хорошо. Сейчас я так размяк, что поверил бы любому ее слову. Гораздо лучше обсудить все днем, на свежую голову».

Перед домом запели какие-то подвыпившие прохожие, потом они стали выкрикивать лозунги: «Да здравствует великая Румыния!» Вдали послышалось несколько выстрелов, и снова раздались крики: «Долой мадьяр!»

Хорват хотел было встать, выйти на улицу и навести, порядок. Но он подумал, что не к чему связываться с пьяными и подвергать свою жизнь опасности, ведь завтра он должен встретиться с Трифаном и другими товарищами, чтобы обсудить важные вопросы. Под утро, засыпая, он услышал вой сирены, возвещавшей воздушную тревогу. Хорват даже не вздрогнул. Он знал, что в это время пролетают «титобусы», как их прозвали, с продуктами и снаряжением для сербских партизан. Сигналы тревоги он слышал каждое утро и в Тимишоаре.

Когда Хорват проснулся, Флорика была уже на ногах. Завтрак стоял на столе, а на стуле был приготовлен таз с водой для умывания. Софика тоже встала-Через открытое окно она здоровалась с прохожими. Хорват подошел и поднял ее на руки. Девочка поцеловала его в подбородок и спросила: