Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

• Название: Статуи никогда не смеются
• Автор: Франчиск Мунтяну
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Проза
• Год: 1962

Роман «Статуи никогда не смеются» посвящен недавнему прошлому Румынии, одному из наиболее сложных периодов ее истории. И здесь Мунтяну, обращаясь к прошлому, ищет ответы на некоторые вопросы сегодняшнего дня. Август 1944 года, румынская армия вместе с советскими войсками изгоняет гитлеровцев, настал час великого перелома. Но борьба продолжается, обостряется, положение в стране по-прежнему остается очень напряженным. Кажется, все самое важное, самое главное уже совершено: наступила долгожданная свобода, за которую пришлось вести долгую и упорную борьбу, не нужно больше скрываться, можно открыто действовать, открыто высказывать все, что думаешь, открыто назначать собрания, не таясь покупать в киоске «Скынтейю». Но свобода оказалась совсем не такой, как она представлялась многим. Жизнь для рабочего человека по-прежнему тяжела, не хватает самого необходимого — хлеба, молока, — с каждым днем все труднее сводить концы с концами… Именно в этот период напряжения всех сил народа отчетливо выявилось подлинное лицо различных партий и группировок, проступила истинная сущность людей, их поступков, характеров, душевных свойств.

---

Раду никогда не слышал, чтобы Герасим говорил, как в газетах, казенно. Напротив, обо всем он толковал так ясно и просто, что могло показаться, будто он все упрощает. Однако, поразмыслив, Раду понимал, что все это далеко не так просто, что все эти вещи имеют свои последствия, до которых он сам никогда бы не додумался. Однажды он слушал, как Герасим говорил о классовой борьбе, и почувствовал, что его охватил задор, боевой задор, которого он никак уж не ожидал. Потом ему вдруг стало стыдно: с чего ему ненавидеть Вольмана? Только за то, что тот не принял его в день приезда на фабрику, или за то, что всякий раз при встрече в ответ на приветствие бросал ему с отсутствующим видом «бонжур» и смотрел как бы сквозь него, как будто Раду был из стекла. Однажды, проходя мимо Вольмана, Раду не поздоровался, притворившись, что не заметил его. Он был несказанно доволен, что у него хватило мужества. Но, поразмыслив хорошенько, он решил, что Герасим расхохотался бы, узнав об этом, и высмеял бы его за ребячество.

Герасим выпрямился, отряхнул пиджак и шагнул ему навстречу:

— Может быть, пойдем взглянуть, как идет сборка? У вас есть время?

— Есть, — ответил Раду и посмотрел на большие золотые часы, доставшиеся ему в наследство от отца.

Они направились к красильне. Герасим широко шагал, и Раду с трудом поспевал за ним. Станки собирали в старом корпусе, маленьком низком цехе с облупившимися от дождей и морозов стенами. Крыша в нескольких местах прохудилась; черепица стала черно-зеленой от плесени. Всюду запустение. Пришлось добывать рамы, стекла, кирпичи, балки. Счастье еще, что строительные рабочие по своей собственной инициативе экономили материалы на других участках и все, что было возможно, приносили тайком в цех, чтобы не дай бог не узнала дирекция. Раду подозревал, что и здесь дело не обошлось без Герасима.

Из цеха доносился звон металла, голоса. Забивали гвозди, пилили доски. Кругом была такая пыль и грязь, что некуда ногой ступить.

— Наверное, этот цех кажется тебе самым прекрасным на фабрике? — спросил Раду Герасима.

— Нет, совсем нет, — удивленно взглянул на него Герасим. — Он маленький и находится чертовски далеко.

Раду вынужден был признаться, что не понимает его.

В дверях цеха Симон и Балотэ смотрели, как Симанд, из столярной мастерской, взобравшись на лестницу, обтесывал балку. Они, вероятно, посмеивались над тем, что он пришел работать еще с ночи, но, увидев Герасима, замолчали.

— Ну, как идут дела? — спросил он их.

— Вот, смеются надо мной, — сказал Симанд. — Говорят, что я уже старик, а пришел на строительство цеха добровольно, как член СКМ.

— С каких это пор ты разучился понимать шутки? — засмеялся Симон. — Вот видишь, даже в этом мы одержали победу, — сказал он, повернувшись к Герасиму. — Ты был прав.

— Ну, что я тебе говорил, — рассмеялся Герасим. — А ты спорил. — Он повернулся к Балотэ, — Ты все еще сердишься на меня?

— Нет, — проворчал тот.

— Врешь, — сказал Герасим и расхохотался.

Несколько рабочих из «Астры» свинчивали детали.

Один из них поднял к Герасиму небритое лицо:

— Многих деталей не хватает, товарищ. То одной нет, то другой, черт его знает. Задали вы нам работу.

— Что, не нравится?

— Черта с два, — и он наклонился над станком, счищая с него ржавчину.

— Сколько агитировали из-за этих станков, а дело то оказалось, в сущности, довольно незначительное, — заявил Симон.

— Черта с два, незначительное! — отозвался Герасим. И, обернувшись к Раду Дамьяну, добавил. — Здесь вас ждут большие дела.

2

Медленно, крупными шелковистыми хлопьями падал густой снег: снежинки, словно погибающие бабочки, плавно и грациозно кружились над землею. В камине ласково потрескивал огонь. Длинные языки пламени бросали красноватые отблески на лица троих сидевших в креслах людей. Тихо лились плавные звуки менуэта. Душу Вольмана наполнила тоска по молодости, к которой примешивалось чувство усталости и покоя. Молнар смотрел на пламя, его белые волосы золотила игра огненных языков, он походил на какого-то северного писателя, задумчивого мыслителя. Только Прекуп сидел поодаль в темноте и спокойно курил.

— Снег идет, — промолвил Молнар и устало, тихо засмеялся.

Осенью у него умерла жена, и теперь всякий раз, когда надо было идти домой и топить большие холодные изразцовые печи, его охватывал какой-то суеверный страх; возможно, именно поэтому он и начал пить, в тяжелом молчании просиживая ночи напролет в кафе перед бутылкой вина. Он отказался от работы в партии и в префектуре, ссылаясь на возраст и усталость. На самом деле он перестал верить во что бы то ни было. Красивую голову Вольмана, вырисовывавшуюся на золотистом фоне огня, словно окружал таинственный ореол. Молнар чувствовал, что устал от всего — от юношеских мечтаний, раздумий, от порывов, оказавшихся бессмысленными, от бесплодных волнений. «Нет, все это глупости, — твердил он себе. — Напрасны попытки заменить великие истины жалким человеческим пониманием действительности, тщетны усилия людей, до глупости опьяненных собственными мыслями; все это — бесплодная игра ума, сооружение воздушных замков или карточных домиков». Его уже ничто не интересовало, он запер в сундук все книги и читал только Библию на латинском языке, упиваясь журчащей музыкой слов. Мысленно он шептал: «Circum dederunt me, doloris mortis, qenitus inferni circum dederunt me…»[19] Часто во сне он видел улыбающуюся Маргарету. Зачем понадобилось, чтобы она умерла? Когда люди научатся проникать в тайны потустороннего мира?

Он хотел было попросить у Вольмана денег взаймы, чтобы поставить ей памятник, но побоялся, как бы тот не воспринял это как просьбу дать взятку. Его отсутствующий взгляд остановился на статуэтке Будды.

Вольман заметил это:

— Каир, — усмехнулся он печально. — Мы были тогда молоды и верили, что, когда выучимся, перед нами откроется путь к великим тайнам… Какие громкие, смешные слова… Правда? — обратился он к Прекупу.

Прекуп, не следивший за разговором, вздрогнул. Он обрадовался, когда Молнар ответил за него:

— Нет, они вовсе не смешные.

— Смешные, — заявил Вольман. — Мне сейчас стыдно вспоминать, как тогда, на школьной скамье, мы неделями спорили о том, действительно ли след на Адамовой горе на Цейлоне это след ноги человека или это просто-напросто игра, шутка природы.

— Какой след? — спросил Прекуп, вступая в разговор скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Там есть углубление в полтора метра длиной, похожее на отпечаток ноги. Мусульмане говорят, что это след ноги первого человека, Адама, которого ангел принес на эту гору. Индуисты считают его следом ноги бога Шивы. Христиане говорят, что это след святого Фомы, который обошел и эту часть света. А буддисты— что это отпечаток ноги Будды… Там, в Каире, мы мечтали организовать экспедицию…

— Все это маскарад, религиозный карнавал, — проворчал Прекуп. — Все что-то утверждают, и никто ни во что не верит.

— И все-таки люди этим живут и извлекают из этого выгоду, — продолжал размышлять Вольман. — Только в одном Тибете больше трех тысяч монастырей и во многих из них свыше десяти тысяч монахов…

— Это великий народ, — с восхищением заметил Молнар.

— До сих пор вы вроде бы говорили то же самое о Латинской Америке?..

— Да, я утверждал это, и теперь тоже ни словом не опроверг… Но культура китайцев такая же древняя, как и культура инков… Может быть, у них общие истоки… Я что-то читал о размерах мозга. Знаете, у азиатских народов, в частности у китайцев, из ста человек у тридцати трех площадь поверхности мозга превышает 1500 квадратных сантиметров, а у европейцев только у двадцати семи…

— Излишек ума вреден, говорил кто-то, — с иронией сказал Вольман. — В осажденной Византии люди тоже спорили о том, какого пола ангелы. Так же как и мы спорим… Это значит, что приближается конец… Мы состарились.

— Ну, что ты, папа, — сказала вошедшая в этот момент Клара. — Что ты! Ты самый молодой. Я пришла пригласить вас к столу. Нехорошо с вашей стороны… сегодня, в день моего рождения, вспоминать только о грустных вещах. А ну, выше голову, марш вперед.

В ярко освещенной столовой все почувствовали себя неловко. Матово блестела скатерть, свет скрытых в потолке ламп отражался в хрустальных бокалах, возле каждого прибора стояло три бокала.

Ели молча. Молнар, задумавшись, проливал соус на скатерть. Вольман удивился тому, как внезапно состарился доктор, так внезапно, как будто он лишился всякой опоры в жизни.

— Что нового на фабрике, господин Прекуп?

— Вы обижаете меня, мадемуазель, — галантно улыбнулся главный инженер.

— Я? Почему?

— Вы думаете, что я настолько одряхлел, что ни о чем другом, кроме нитей, станков, трансмиссий и тому подобных вещей, не могу говорить?