Жиль Делез - Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато

• Название: Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато
• Автор: Жиль Делез
• Издательство: У-Фактория, Астрель
• Жанр: Философия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9757-0526-6, 978-5-271-27869-3, 978-5-9757-0527-3, 978-5-271-29213-2

Второй том «Капитализма и шизофрении» — не простое продолжение «Анти-Эдипа». Это целая сеть разнообразных, перекликающихся друг с другом плато, каждая точка которых потенциально связывается с любой другой, — ризома. Это различные пространства, рифленые и гладкие, по которым разбегаются в разные стороны линии ускользания, задающие новый стиль философствования. Это книга не просто провозглашает множественное, но стремится его воплотить, начиная всегда с середины, постоянно разгоняясь и размывая внешнее. Это текст, призванный запустить процесс мысли, отвергающий жесткие модели и протекающий сквозь неточные выражения ради строгого смысла…

---

По поводу психоанализа мы хотим сказать простую вещь — с самого начала он часто сталкивался с проблемой становления-животным человека. У ребенка, который постоянно пересекается таким становлениям. В фетишизме и, особенно, в мазохизме, который непрерывно противостоит этой проблеме. Самое меньшее, что может быть сказано, — это то, что психоаналитики, даже Юнг, не понимали и не хотели этого понимать. Они истребили становление-животным как во взрослом, так и в ребенке. Они ничего не увидели. Они видят в животном представителя влечений или представление о родителях. Они действительно не видят реальности становления-животным, не видят того, что оно является аффектом в себе, влечением в личности и не представляет ничего иного. Нет иных влечений, кроме самой сборки. В двух классических текстах Фрейд находит только отца в становлении-лошадью Ганса, а Ференци — в становлении-петухом Арпада [Arpad]. Шоры лошади — это пенсне отца, чернота вокруг ее рта — это его усы, ее брыкание — это «занятия любовью» родителей. Ни одного слова об отношении Ганса к улице, о том, как улица была запретна для него, о том, что значит для ребенка видеть спектакль: «лошадь испытывает гордость, слепая лошадь тащит, лошадь падает, лошадь бьют хлыстом…» Психоанализ не чувствителен ни к противоестественным соучастиям, ни к сборкам, куда может забираться ребенок, дабы разрешить проблему, выходы из которой для него загорожены — план, а не фантазм. Подобным образом значительно меньше глупостей было бы сказано на тему боли, унижения и тревоги в мазохизме, если бы было понято, что именно становление-животным главенствует в мазохизме, а не наоборот. Всегда вмешиваются аппараты, инструменты, двигатели, всегда есть уловки и принуждения для самой великой Природы. Дело в том, что нужно аннулировать органы, блокировать их так, чтобы их освобожденные элементы могли вступать в новые отношения, результатом коих будут становление-животным и круговращение аффектов в машинной сборке. Как мы увидели в другом месте, это касалось маски, уздечки, мундштука и футляра для пениса в Equus eroticus: парадоксально, в сборке становления-лошадью человек обуздывает свои собственные «инстинктивные» силы, тогда как животное передает ему «благоприобретенные» силы. Переворот, противоестественное соучастие. А туфли женщины-госпожи функционируют так, чтобы аннулировать ногу как человеческий орган, поместить элементы ноги в отношение, соответствующее ансамблю сборки: «итак, женские ноги более не будут воздействовать на меня…»[308] Но, чтобы разрушить становление-животным, достаточно выделить из него сегмент, абстрагировать какой-то момент, не принять в расчет его внутренние скорости и медленности, приостановить круговращение аффектов. Тогда остаются лишь воображаемые сходства между терминами или символические аналогии между отношениями. Такой сегмент отсылает к отцу, такое отношение движения и покоя отсылает к главной сцене и т. д. Нужно осознать, что одного психоанализа недостаточно, чтобы спровоцировать это дробление. Он только развивает риск, заключенный в становлении. Всегда есть риск обнаружить, что сам «разыгрываешь» животное, домашнее Эдипово животное: Миллер, лающий и требующий кость; Фицджеральд, лижущий вашу руку; Слепян, возвращающийся к своей матери; или старик, разыгрывающий роль лошади или собаки на эротической фотографии 1900 года (по существу «разыгрывание» дикого животного было бы не лучше). Становление-животным непрестанно пересекает такие опасности.

Воспоминания Этовости. — Тело не определяется ни задающей его формой, ни как определенная субстанция или субъект, ни благодаря органам, коими оно обладает, или функциями, какие оно осуществляет. На плане консистенции тело определяется только широтой и долготой — другими словами, совокупностью материальных элементов, принадлежащих ему в данных отношениях движения и покоя, скорости и медленности (широта); совокупности интенсивных аффектов, на которые оно способно под данной властью или степенью могущества (долгота). Ничего, кроме аффектов и локальных движений, дифференциальных скоростей. Воздадим должное Спинозе за то, что он высвободил эти два измерения тела, и за то, что определил план Природы как чистые широту и долготу. Широта и долгота — два элемента картографии.

Есть модус индивидуации, крайне отличный от модуса личности, субъекта, вещи или субстанции. Мы сохраняем для него имя этовость.[309] Время года, зима, лето, час, дата обладают совершенной индивидуальностью, не нуждающейся ни в чем, хотя она и не смешивается с индивидуальностью вещи или субъекта. Они — этовости в том смысле, что всецело состоят из отношений движения и покоя между молекулами и частицами, способностями аффектировать и быть аффектированными. Когда демонология толкует о дьявольском искусстве локальных движений и переносов аффекта, она также отмечает важность дождя, града, ветра и тлетворного воздуха, или воздуха, загрязненного отравляющими частицами, благоприятными для такого переноса. Сказки должны содержать этовости, которые — не просто обозначения места, а конкретные индивидуальности, обладающие своим собственным статусом и управляющие метаморфозами вещей и субъектов. Среди типов цивилизаций восточная обладает индивидуациями в значительно большей степени за счет этовостей, нежели за счет субъективности или субстанциональности: хайку, например, должно заключать в себе указатели как такие многочисленные плавающие линии, конституирующие сложную индивидуальность. У Шарлотты Бронте все происходит в терминах ветра — вещи, люди, лица, любовь, слова. «В пятом часу пополудни» Лорки, когда любовь рушится, а фашизм восстает. Какие ужасные пять вечера! Мы говорим: какая история, какая жара, какая жизнь! чтобы обозначить крайне особую индивидуальность. Дневные часы у Лоренца, у Фолкнера. Степень жара, интенсивность белизны — это совершенные индивидуальности; а степень тепла может комбинироваться по широте с другой степенью, дабы сформировать новую индивидуальность, как в теле, холодном здесь и горячем там в зависимости от его долготы. Норвежский омлет. Степень тепла комбинируется с интенсивностью белизны как в неких белых небесах жаркого лета. И это вовсе не индивидуальность момента как противоположная индивидуальности постоянств или длительностей. У отрывного календаря ничуть не меньше времени, чем у вечного календаря, хотя это время и не одно и то же. Есть животные, живущие не более одного дня или часа; напротив, группа лет может быть такой же долгой, как и самый длительный субъект или объект. Мы можем постичь некое абстрактное время, являющееся равным для этовостей и для субъектов или вещей. Между чрезвычайными медленностями и головокружительными скоростями геологии и астрономии Мишель Турнье помещает метеорологию, где метеоры живут в нашем темпе: «Облако возникает в небесах как образ в моем мозгу, ветер дует так, как я дышу, радуга простирается над горизонтом столь долго, сколько нужно моему сердцу, дабы примириться с жизнью, лето проходит, как проходят большие каникулы». И не случайно ли, что в романе Турнье такая уверенность может прийти только раздвоенному герою, который деформируется и десубъективируется, обретая своего рода вездесущность?[310] Даже когда времена абстрактно равны, индивидуальность жизни не та же, что индивидуальность субъекта, который управляет ею или служит ей опорой.

Тут не один и тот же План — в одном случае это план консистенции или композиция этовости, коей известны только скорости или аффекты; в другом случае — совершенно иной план форм, субстанций и субъектов. И тут не одно и то же время, не одна и та же темпоральность. Эон, который и есть неопределенное время события, плавающая линия, знающая только скорости и непрерывно разделяющая то, что подступает в неком уже-здесь и в неком еще-не-здесь, одновременно слишком поздно или слишком рано, что-то, что вот-вот произойдет и только что произошло. Хронос, напротив, — время меры, фиксирующее вещи и личности, развивающее формы и определяющее субъекта. Булез различает в музыке темп [tempo] и не-темп [non-tempo], «пульсирующее время» формальной и функциональной музыки, основанное на значимостях, и «непульсирующее время» плывущей музыки — плывущей и механической, — у которой нет ничего кроме скоростей и различий в динамике.[311] Короче, различие проходит вовсе не между быстротечным и длительным, ни даже между регулярным и нерегулярным, а между двумя модусами индивидуации, двумя модусами темпоральности.

Действительно, следовало бы уйти от сверхупрощенных примиряющих соглашений, как если бы, с одной стороны, были сформированные субъекты типа вещей или личностей, а с другой — пространственно-временные координаты типа этовости. Ибо вы ничего не породите в этовости, если не поймете, что это то, что вы есть, и что вы не являетесь ничем иным. Когда лицо становится этовостью: «оно кажется курьезной мешаниной, которая просто создана временем, погодой и этими людьми».[312] Вы — долгота и широта, совокупность скоростей и медленностей между бесформенными частицами, набор несубъективируемых аффектов. Вы обладаете индивидуальностью дня, сезона, года, некой жизни (независимо от ее длительности) — климата, ветра, тумана, роя, стаи (независимо от ее упорядоченности). Или, наконец, вы можете обладать этим, вы можете достичь этого. Облако саранчи, приносимое ветром в пять часов вечера; вампир, который выходит ночью; оборотень в полнолуние. Не надо думать, будто этовость состоит просто из декорации и задника, которые размещают субъекта, или из придатков, которые удерживают вещи и людей на почве. Именно полная сборка в своей индивидуализированной совокупности оказывается тем, что является этовостью; именно такая сборка определяется долготой и широтой, скоростями и аффектами — независимо от форм и субъектов, принадлежащих иному плану. Именно сам волк, а также лошадь и ребенок перестают быть субъектами, дабы стать событиями в сборках, которые неотделимы от часа, сезона, атмосферы, воздуха, жизни. Улица вступает в сочетание с лошадью, так же как умирающая крыса вступает в сочетание с воздухом, а чудовище и полнолуние вступают в сочетание друг с другом. Более того, мы можем различить сборки этовости (тело, рассматриваемое только как долгота и широта) и интерсборки этовости, которые также маркируют потенции становления внутри каждой сборки (среда пересекающихся долгот и широт). Но эти две сборки жестко неразделимы. Климат, ветер, время года, час вовсе не из иной природы, чем вещи, звери или люди, которые населяют их, следуют им, засыпают и просыпаются внутри них. Такое надо бы читать без пауз: зверь-крадется-в-пять-часов. Становление-вечером, становление-ночью животного, кровавая свадьба. Пять часов и есть этот зверь! Этот животное и есть это место! «Тощий пес бежит по дороге, сей пес и есть эта дорога», — причитает Вирджиния Вулф. Именно так надо чувствовать. Отношения, пространственно-временные детерминации — это не предикаты вещи, а измерения множеств. Улица так же является частью сборки омнибус — лошадь, как и сборки Ганса, становление-лошадью которого она инициирует. Мы все — пять часов вечера, или другой час, или, скорее, два часа одновременно — благоприятное и неблагоприятное, полночь, но вариабельным образом распределяемая. План консистенции содержит только этовость вдоль пересекающихся линий. Формы и субъекты не из этого мира. Вирджиния Вулф бредет через толпу, между такси, — но именно такая прогулка и есть этовость; никогда больше господин Деловей не скажет: «я — это или то, он — это, он — то». И еще: «она чувствует себя молодой; и в то же время она невыразимо стара. Она проходит как острый нож через все; и в то же время она снаружи, смотрит извне… Ему всегда казалось, что жить очень-очень опасно даже один день». Этовость, туман, ослепительный свет. У этовости нет ни начала, ни конца, ни истока, ни предназначения; она всегда в середине. Она не состоит из точек, только из линий. Она — ризома.