Николай Евдокимов - У памяти свои законы

• Название: У памяти свои законы
• Автор: Николай Евдокимов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Центральные персонажи большинства произведений Николая Евдокимова — его сверстники, бывшие фронтовики, строящие свою жизнь по высоким морально-этическим законам нашего общества Значительность проблематики, высокий художественный уровень, четкая и принципиальная авторская позиция — все это отличает ранее издававшиеся произведения, вошедшие в книгу Н. Евдокимова «У памяти свои законы».

---

— Так и живем...

— А запах костра в лесу вы еще не забыли, Петр Семеныч?

Я засмеялся:

— Увы! Вот, может, Ступаков помнит. Он у нас рыболов-спортсмен.

— А солнце?

— Что «солнце»?

— Не забыли, что оно существует? Когда-нибудь вы встречали или провожали его? Не забыли, что есть закат, восход?

Я вздохнул:

—«Закат, восход». Вы неисправимый лирик, Сергей Сергеевич, «Восход, закат...»

...Закат, Восход...

...Чем выше, тем дальше видно.

...Чем выше, тем беспредельней ширь.

...Они высоко. Они полдня добирались сюда. В дальней дали — Новоморской, море. Сзади — узкое, как щель, Волчье ущелье. Поляков бросает камень, и камень летит вниз, в страшную и крутую эту щель, как в бездонный холодный колодец.

— А-а-а! — кричит туда Зина.

— А-а-а! — отвечает ущелье чужим голосом.

Отсюда они увидят чудо. Они для этого и взобрались сюда, чтобы увидеть чудо исчезновения и рождения солнца.

— Я была тут с отцом, — говорит Зина, — в раннем детстве. Сто лет назад. Это символично, что теперь я тут с тобой.

Скоро солнце уйдет за горы. Они уже розовые. Они уже красные. Они кровавые. Их цвет неестествен и неправдоподобен, как на детском рисунке. А солнце похоже на колобок. Румяный, самодовольный, он сидит на седловине далекой горы, как в раскрытой пасти хитрой лисы. Но и от нее он уйдет, колобок.

— Отчего это? — спрашивает Зина.

— Что?

— Отчего в этом прекрасном мире столько горя?

— Перестань, — говорит он. — О чем-либо ином ты умеешь думать?

— Наверно, нет теперь... Я была тут с отцом. Он держал меня за руку. Я ничего не могу забыть.

— Неужели, ты думаешь, все против тебя, одна ты?..

— Да, да, — почти кричит Зина. — Все! Уж я-то знаю теперь цену людской дружбе, верности, честности. Не повторяй красивых слов. Молчи. Больше всего я боюсь лжи, приправленной красивыми словами.

— Значит, и я лгу? — спрашивает он.

— Ты? Что же будет тогда, если станут лгать такие, как ты?..

— Ты обвиняешь в своем несчастье весь свет, — говорит он, — а между тем...

— Что «между тем»? — настороженно спрашивает она.

— А между тем...

— Не надо, — прерывает она. — Не договаривай, знаю. У моего отца много недостатков, как у каждого человека. Но его неоспоримые достоинства — честность, порядочность... Он никого никогда не обманул. И не предал никого! И я... я тоже. А иначе...

— Что?

— Иначе я бы пришла сюда и бросилась в это ущелье... Чтобы и костей не осталось.

— Бред! — сказал он.

— Нет, не бред!

— Глупости. Красивые слова. А ты их так не любишь.

Колобок сидит в раскрытой пасти хитрой лисы. Он дрожит, он раскачивается, он подскочит сейчас и укатится за гору. Из ущелья, как из бездонного колодца, выползает тьма..!

...Закат. Восход.

...Чем выше, тем дальше видно.

...Они высоко. Они переждут тут ночь. А утром встретят солнце...

— Петр Семеныч! Вы слышите?

— Да, конечно, — ответил я. — Слышу. Вы спросили, Сергей Сергеевич...

— Ничего вы не слышите... Я спросил... Об этой статье я спросил...

— Что же вы спросили об этой статье?

— Мне трудно поверить, что она о вас...

— Мне тоже, — сказал я.

— Неужели это правда, Петр Семеныч: пришли к вам рабочие из какого-то цеха выяснить, почему они не полностью загружены и, значит, меньше стали зарабатывать, а вы... вы якобы, не объяснив ничего, выгнали их да еще сказали: «Меньше животы жратвой набивать будете»? Это правда, Петр Семеныч?

Я только руками развел: когда читал эту статейку, сам удивлялся.

— Написать все можно, — сказал я.

— Вы не ответили. Правда?

— Ступакова спросите, он не соврет, он зол сейчас.

— Был такой факт, — сказал Ступаков. — Однако надо знать обстоятельства.

— Ничего не надо, благодарю, — сказал Сергей Сергеевич. — А это вымысел: старик рабочий посоветовал вам, как лучше и справедливее заселить освободившуюся квартиру, а вы его крепким словом попотчевали?

— Было. Все было, — сказал я. — Не затрудняйтесь вспоминать. Я вырезал эту статью. Повесил в столовой. Можете прочесть ее вслух. И в «Фитиле» меня изобразить... Ну в самом деле, Сергей Сергеевич, надо знать и обстоятельства. Не мог же я ни с того ни с сего старика обругать? Что это за квартира, вы знаете? Что за старик, знаете? Тут тысяча всяких причин. Любой факт при желании можно повернуть и так и эдак. Насобирать фактиков можно мешок...

— А зачем мешок? Одного достаточно. Тяжело мне было читать эту статью. Но все же я порадовался.

— Благодарю.

— Не за что. Впрочем, вас-то я пожалел. Не чужой вы мне. Факту порадовался. Факту появления такой статьи. Ничего, умейте слушать... Значит, время придет, и будут не статьи писать, а с работы гнать за одно-единственное грубое слово. Я идеалист? Воздушные замки строю? Возможно, но так будет. Я стар, я привык правду в глаза говорить. Это горько, но ведь это так, Петр Семеныч, вы не только строили... вон дома, завод, — он ткнул сухой своей рукой в окно, — но рушили... и значительно большее...

Черт возьми, как все это надоело! Я устал от таких вот лирических проповедей. Бесконечно устал.

— Ой, Сергей Сергеевич, не надо, — сказал я. — Я давно знаю, что я рушил и что сеял. Рушил людские души. Сеял безверие. В справедливость. В гуманность. В правду. Я, как больной гриппом, распространяю инфекцию. Она, эта инфекция, катится от меня к одному, к другому. Я, Сергей Сергеевич, как сказано в той статейке, один из тех «воителей», которые выступают против старых методов руководства главным образом на словах. А сам являю собой типичный образец этих самых методов, решительно отвергнутых самой жизнью... Я правильно процитировал? Все знаю, Сергей Сергеевич. Меня уже просветили. Не повторяйте хоть вы-то! Лучше возьмите и изобразите. В назидание другим. Разрешаю. Я ведь кто? Я ведь ваш персонаж... Чего уж со мной церемониться, валяйте изображайте! Но одно я знаю: я чист перед партией, перед своей совестью. Я служил, служу и буду служить своему долгу. Долг выше всего для меня...

Ах, черт, снова разболелась голова! Невыносимо она болит, боль распирает череп, он лопнет сейчас. Лопнет!

— Ну, успокойтесь, голубчик, — сказал Сергей Сергеевич.

— Ничего, пустяки. — Я постоял, закрыв глаза, нашарил пирамидон и проглотил таблетку. — Это бывает. Сейчас отпустит.

И отпустило немного.

— Ну ладно, долой разговоры, — сказал Сергей Сергеевич. — Дождь прошел, идемте на свежий воздух. Леночку, кстати, встретим.

Но я не хотел на свежий воздух. Мне нужно было выговориться. И я сказал:

— Трескотни много, Сергей Сергеевич. Не забыть мне, как генерал сказал перед смертью: «Бой идет, небывалая битва». Идет ведь бой, Сергей Сергеевич. Ведь коммунизм мы должны построить. И построим! А вы какого-то старичка пожалели. Обидел я его грубым словом? Ах, как жалко старичка! Что же вы-то сами людей не жалеете? Дураками их выставляете. Дубиной по башке. Кулаком в морду. Где это, скажите, в жизни, не в кино можно увидеть идиота вроде вашего пожарника Тюлькина? Взобрался на дерево, сидит на суку и пилит этот сук. И бултых в реку. Утоп. А потом в речном государстве среди рыб пожарную контору организовал. Или другой — как его? — Крылышкин. Луна ему, видите ли, помешала. Веревку притащил и бросает петлю, хочет месяц за рог уцепить и сдернуть с неба. А этот, милиционер, — черт его знает, как и зовут-то — сам на себя анонимки пишет и сам же расследует. Уроды ведь, Сергей Сергеевич. Нехорошо. Люди! А вы так грубо. По мордасам. А почему не нежненько, вежливо?

Ступаков засмеялся.

— А ты сиди, — сказал я. — Что же это получается, Сергей Сергеевич? У Тюлькина тоже душа, и детки есть. Посмотрят детки в кино на такого Тюлькина да, не дай бог, в своем папочке его узнают — вот и безверие. Да и Тюлькин оскорбится. Зачем обижать? Человек же. У него тоже имеются душевные переливы, как выразился наш заводской философ товарищ Ступаков. Этот Тюлькин, может, занялся уже самовоспитанием, а вы его в морду, дубиной по башке!

— О чем вы говорите?!

— О том же все. О том. Бой идет. За коммунизм. И нельзя иначе с Тюлькиным. Дубиной. Кулаком. У вас свои Тюлькины, у меня свои. Под ногами путаются. Мне некогда ждать, пока вы их на экране изобразите...

— Интересно. Весьма. В первый раз такую концепцию слышу, — сказал Сергей Сергеевич. — «Я ваш персонаж» — это вы изрекли. Я же далек был от такой мысли. А теперь мой персонаж объявляет, что он со мною, сатириком, одно дело делает. Тюлькин и я — единомышленники. Оригинально. Спасибо, это можно и на вооружение взять.

— Берите, — сказал я, — гонорара не надо.

Слава богу, Лена пришла. И Варьку привела. Старик тут же ей сказку изобразил. Ступаков посидел, похохотал, да усовестился наконец и ушел. А зонт не забыл, забрал, скотина.

Как я обрадовался, когда увидел Сергея Сергеевича у ворот, а теперь ждал только одного: чтобы уехал он. «Может, пригожусь». Пригодился. Пришел, увидел, рассудил. Я смотрел, как он возится с Варькой, разговаривает с Леной, и удивлялся: большую жизнь прожил он, нелегкую, тоже знал, почем фунт лиха. Откуда же у него такая наивность, слюнявый этот гуманизм: «Все человеки»? Или к старости люди постепенно размягчаются?