Валерий Алексеев - Повести: Открытый урок, Рог изобилия

• Название: Повести: Открытый урок, Рог изобилия
• Автор: Валерий Алексеев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1974

В книгу Валерия Алексеева «Открытый урок» входят три повести: «Открытый урок», «Рог изобилия», «Кот — золотой хвост». В этих повестях автор поднимает важные вопросы воспитания молодежи. Чувство ответственности за свое дело перед обществом, перед самим собой, принципиальность, доверие к человеку — вот те проблемы, которые волнуют молодого писателя.

Отличие от издания:

Открытый урок. Повесть

Рог изобилия. Повесть

Отсутствует Кот — Золотой Хвост Фантастическая повесть.

Отсутствует А. Марченко. Незавтрашние заботы. Послесловие.

---

— С голоса, увы, рановато. Лет через пяток — пожалуйста.

— Ну а с текста? Студент пишет фразу, машина ее считывает и…

— Да что вы все «студент» да «студент»? — рассердился Дубинский. — У нас не учебное заведение, пора бы привыкнуть. И считывающего устройства пока не можем вам предложить.

— Тогда, Иван Корнеевич… — Я развел руками.

— Что «тогда», что «тогда»? — вскипел Дубинский. — Мы вас два года кормили, законы из-за вас обходили, с отделом кадров шутки шутили, а вы теперь руками разводите? Что вы мне предлагаете, молодой человек? Еще четыре года вас содержать?

У нас готовое пособие, Иван Корнеевич, — сдержанно сказал я. — И шесть преподавателей. Мы готовы хоть завтра начать занятия в группах.

Нет для вас никаких групп, Сергей Сергеевич, — устало проговорил Дубинский. — Те девяносто человек, которые у нас сейчас работают… я имею в виду иностранных товарищей, вы, надеюсь, меня понимаете?., так вот, эти девяносто человек говорят по-русски лучше нас с вами. Еще шестьдесят человек прикреплены к вузам, и пусть там спокойно учатся, тем более что ничего, кроме аудиторных занятий, вы им сейчас предложить не можете. А больше у нас никого нет.

— Так ради чего же… — начал я и осекся, потому что Дубинский тяжело посмотрел мне в лицо.

— А ради того, чтобы в октябре этого года принять двести пятьдесят человек, в том числе больше ста — из развивающихся стран. Мы дали согласие на такой большой заезд в расчете на вашу программу, причем специально оговорили в контракте тот пункт, что языковую подготовку берем целиком на себя. Способен ли ваш отдел аудиторным способом обслужить двести пятьдесят человек? Приплюсуйте к ним еще и тех шестьдесят, которые придут к нам из вузов сырыми: их надо будет еще дотягивать.

Я был потрясен.

— Иван Корнеевич, но это же… Как это можно было — без консультации с нами?

— Владимир Петрович в курсе дела. Он заверил нас, что к октябрю машины будут установлены.

— Когда же это он успел наобещать? Перед самым моим отъездом в К*** он говорил, что мы совершенно не готовы к машинам.

— Наш разговор с ним состоялся уже после вашего возвращения. Поэтому ваша записка была для нас, мягко говоря, неожиданной.

— В таком случае, Иван Корнеевич… — Я встал. — В таком случае я немедленно подаю заявление об уходе. Работать на эту рептильную технику не считаю целесообразным.

— Ну что ж, — сухо сказал Дубинский, — уйти — это самый простой выход. Я не скажу вам «скатертью дорога» только лишь потому, что погрешу против истины. Нам жаль будет отпускать специалиста, который за два года вошел в курс дела и которого — пусть это в данном контексте и неуместно звучит — мы собирались поставить во главе Центра программированного обучения.

— Меня? — Я медленно опустился на стул. — Да ведь я только что привел все мыслимые доводы…

— Чем больше доводов вы приводили, — неторопливо сказал Дубинский, — тем виднее было, что для вас имеет значение чистота самой идеи. Такими людьми у нас не бросаются. Поэтому если вы уйдёте, для нас это будет потеря, а для вас, поверьте, серьезная жизненная ошибка. Вы думаете, у нас в Союзе много специалистов по обучающим устройствам?.. Кстати, мне очень понравилось, что вам даже в голову не пришло напомнить мне о своей неостепененности. Начальник центра по нашей. иерархии приравнивается к заведующему лабораторией. А заведующие лабораториями у нас в институте, как правило, доктора наук и уж никак не меньше, чем кандидаты. Скажите честно: вы еще не думали о серьезном выходе в науку? Нет! А напрасно. Пора бы и подумать. Вы молоды, конечно, но это уже не та молодость, которая не оставляет времени для таких размышлений.

— Иван Корнеевич, — сказал я с нажимом, — разговор повернулся уже таким образом, как будто я принял ваше предложение. Между тем как после всего сказанного и написанного мною продолжение беседы в этом направлении принципиально невозможно.

— Не нахожу, Сергей Сергеевич. Ей-богу, не нахожу.

— Я категорически против машинного обучения на базе нынешней техники. Более того, я считаю, что организация ЦПО ни практически, ни теоретически не обусловлена. Обусловлена она лишь соображениями ведомственного престижа.

— Хотите со мной поссориться? — Дубинский улыбнулся. — Боюсь, что вам это не удастся. Соображения престижа — извольте. Не вижу в этом ничего зазорного. К престижу и приоритету надо относиться с почтением. Ведь через пять-шесть лет третий программированный бум, как вы изволили выразиться, начнется? Мы обеспечим надежный печатный и устный ввод — и навсегда откажемся от столь ненавистных вам кнопок.

— Придется перестраивать всю программу.

— Ну что ж, перестроите. Опыт к тому времени у вас уже будет. Но надо начать уже сейчас. Откажетесь вы — мы не станем искать человека со стороны. На стороне мы пока никого не найдем. У нас есть Илья Никитич Сумных, да. и Владимир Петрович Рапов еще пару лет может продолжать руководить работой.

— Тем более, Иван Корнеевич, — я снова встал, — я не вправе вас больше задерживать. Свою точку зрения я изложил, вы с ней не согласились…

— Да сядьте вы, наконец! — вспыхнул Дубинский. — Прямо институтка какая-то, а не научный работник. Нам нужен серьезный и далеко вперед смотрящий человек. Сумных чересчур осторожен, а Владимир Петрович… я буду откровенен: он наш старый работник, энтузиаст, но в этой ситуации с вашей запиской повел себя далеко не самым лучшим образом.

— Возможно, это я нарушил какие-то принятые у вас нормы?

— Видите ли, его проступок значительнее, чем ваш чисто служебный. Владимир Петрович скрыл от нас вашу точку зрения, не имея возможности серьезно ее опровергнуть. И это вызвало у нас кризис доверия… Вот почему я настоятельно вам советую…

— Нет, Иван Корнеевич. Это невозможно.

— У вас есть время подумать. Скажем, до понедельника. Не скидывайте со счетов и то обстоятельство, что другие на этом посту могут загубить все дело, скомпрометировать его, и мы опять окажемся в хвосте, как случалось, увы, не однажды.

— И все-таки…

— А вы не спешите, — Дубинский посмотрел на часы. — Вот видите, наш разговор занял на целых десять минут меньше, чем я предполагал. Значит, либо я что-то недоговорил, либо вы до конца не высказались. Итак, в понедельник мы снова встречаемся — ровно в десять. Приятных вам размышлений.

27

В нашем сознании давно и прочно укоренилась мысль, что ум и хитрость — две разные, принципиально противоположные вещи: может быть, даже несовместимые, как «гений и злодейство». Мы привыкли думать, что хитрость успешно заменяет ум при отсутствии оного, и это дает нам моральное право относиться к людям, в чем-то нас перехитрившим, несколько свысока, как к «мизерабелям», у которых не хватает того, чего у нас, одураченных, в избытке.

Однако высказывание «хитрость — разум глупцов» (не помню уже, кому принадлежащее) прочитывается далеко не так однозначно, как мы себе представляем: мол, умному человеку свойственно быть простоватым в силу хотя бы своего великодушия. Никем еще не доказано, что умный человек обязательно должен быть великодушным.

Иван Корнеевич дал мне урок именно такого сочетания ума и хитрости, без малейшей примеси великодушия. Как умный человек он понимал и принимал мои доводы, ни на минуту, однако, не забывая о своем намерении любой ценой сохранить отдел. С другой стороны, делать вид, что ничего не случилось, после того как сигнал об опасности был им получен, Дубинский тоже не собирался. Так пусть же человек, который первым указал на просчет во времени, сам постарается найти выход либо какое-то компромиссное решение, на которое Рапов при его прямолинейности неспособен. Дубинскому было глубоко безразлично, в каком положении окажусь я, вернувшись в отдел, какими глазами посмотрю в лицо Рапову и своим товарищам. Что же касается моего ухода, то эту возможность Иван Корнеевич всерьез не рассматривал. Соображения морального порядка, мешавшие мне продолжать дело, которое я только что опротестовал, вполне уравновешивались, с точки зрения Дубинского, предположением, что любой другой, взявшись за это дело, запорет его много быстрее и эффективнее, чем я, в результате чего пострадает прекрасная и юная идея, которая, конечно же, ни в чем не виновата. Это был сеанс одновременной игры на моей запальчивости и на моем честолюбии, игры довольно жесткой и, я бы сказал, жестокой, потому что мне предлагалось пройти по останкам старика Рапова с сознанием собственной правоты.

Любопытно только, откуда Дубинский взял столько информации о человеке, которого видел вблизи первый раз в жизни. Неужели из пятнадцати страничек моего отчета? Ох, вряд ли. Написал я его в состоянии холодной просветленности — еще до разговора с Раповым — и старался быть не столько искренним, сколько правым, не столько убежденным, сколько рассудительным. Это был сухой, даже несколько черствоватый текст, в котором буквально на пальцах (ибо у меня не было уверенности, что отчет не попадет сначала к Канаеву) доказывалось, что ни о каком «машинном комплексе» сейчас не может быть и речи. На основе такого текста можно было составить впечатление обо мне как о ретивом, но осторожном службисте. Со службистом же Иван Корнеевич разговаривал бы, безусловно, иначе.