Денис Драгунский - Дело принципа

• Название: Дело принципа
• Автор: Денис Драгунский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-099702-2

Денис Драгунский не раз отмечал, что его любимая форма – короткие рассказы, ну или, как компромисс, маленькая повесть. И вдруг – большой роман, да какой! Поместье на окраине Империи, юная наследница старого дворянского рода, которая своим экстравагантным поведением держит в страхе всю родню, молодые заговорщики, подброшенные деньги, револьвер под блузкой, роскошные апартаменты, дешевая квартирка на окраине, итальянский князь, русский учитель, погони, скандалы, умные разговоры – и постоянная изнурительная ложь, пронизывающая судьбы и умы Европы накануне Первой мировой войны. Роман-история, роман-метафора, роман-загадка.

---

А мы жили на втором этаже.

На нашей лестничной площадке была только одна квартира – наша. У нее был номер 29. Квартира была угловая, и поэтому большая. Частью она смотрела на улицу, а изгиб ее уходил вбок, в проулок между двумя домами. Из просторной передней дверь вела прямо в большую гостиную, которая выступала широким трехгранным эркером наружу. Этот эркер как раз приходился над парадным подъездом. Налево и направо шли коридоры. Направо – смежная с гостиной столовая, а за ней папина комната. Эти комнаты смотрели на улицу.

Напротив была комната с окном во двор, в которой никто не жил. Но она была устроена так, что, если бы дедушка вдруг воскрес, он бы там с удовольствием поселился. То есть на самом деле это и была комната дедушки, но не та, в которой дедушка когда-то жил – потому что, когда дедушка был жив, мы снимали другую квартиру, – а устроенная папой как бы в память о дедушке. Там были книжные шкафы, бюро с рабочим креслом, большой кожаный диван, низкий столик, на котором стояли прикрытые специальной плетеной корзинкой несколько бутылок с коньяком, водкой и ликерами, а также маленькая шкатулка с рюмками. Еще там стояли коробки с сигарами и папиросами и небольшая стойка с английскими трубками, хотя сам папа трубку не курил и дедушка, кажется, тоже. Но превосходные трубки, темно-бежевые, с белыми точками на черных мундштуках или с серебряными кольцами, обхватывавшими дерево там, где чубук соединялся с мундштуком, – эти замечательные трубки стояли в круглой деревянной стойке. Я брала их в руки и нюхала – пахло очень старым табаком, старой гарью. Странный запах, тонкий и тоскливый. Так пахли камни в бывшей кувзарской деревне. Когда мы с дедушкой гуляли там, я ногой выковыряла из земли обгоревший кирпич и понюхала его. Был точно такой же запах. Эту комнату папа использовал как курительную. В своей комнате, там, где стояла его кровать, он не курил. Несмотря на то что квартира была у нас очень большая, у папы не было отдельного кабинета и спальни. Его кровать стояла там же, где письменный стол, кресло и книжные шкафы. И хотя папа разгуливал с папиросой по всему дому, но у себя в комнате не курил, говоря, что от этого у него под утро разбаливается голова.

На стенах дедушкиной комнаты висели картины, вернее, картинки, совсем маленькие. «Серьезные картины», как выражался папа, висели там, в имении. А здешние изображали наше имение: вид спереди, вид сзади, ворота с Дидоной и Энеем, липовая аллея, ведущая к пруду и, пожалуй, все. Дедушкиного портрета не было.

Я спросила папу:

– Почему?

Он сказал:

– Понимаешь ли, эта комната – как будто бы его комната. А ведь человек редко когда вешает свой собственный портрет в своей комнате.

– Отчего же? – сказала я. – У наших соседей я много раз видела, как в детской висят портреты детей, а у фон Глюкштайнов даже один раз в будуаре видела портрет хозяйки.

– Ну и что? – вдруг возмутился папа. – Они так, а я по-своему.

– А дедушка был добрый? – спросила я.

– О, да! – тут же сказал папа. – Он был очень добрый. Не жалел для меня ничего. Покупал мне все, что я хочу. Посылал меня учиться в Вену и Мюнхен, а на каникулы отправлял в Лондон и Стокгольм, однажды позволил прокатиться в Америку, вот как! А зимой на Рождество посылал меня в Рим и даже давал мне денег, чтобы я мог заплатить за билет и гостиницу за своего товарища – у меня был небогатый приятель. Ему самому было бы это дорого. А дедушка давал нам деньги, причем умудрялся сделать это совершенно необидно для моего приятеля. Он говорил: «А что бы вам, молодые люди, не съездить на Рождество, не отстоять бы мессу и не помолиться бы за меня, грешника, пред могилою святого Петра» – и давал нам целый кошелек золотых монет. То есть получалось, как будто бы он даёт нам поручение, задание, так что мой приятель, который был очень хорошей фамилии, но совершенно не имел денег, не обижался.

– Здорово, – сказала я. – Дедушка, значит, был католик?

– Да, кажется, – сказал папа. – Римской веры.

– Странно, я думала, что мы греческой веры, – сказала я. – У нас же в деревне православная церковь, и мы туда ходим.

– Так ли это важно? – спросил папа. – Я, например, считаю себя адептом древней неразделенной церкви.

– Хорошо, неважно, – сказала я. – Значит, дедушка был такой страстный католик, что ему непременно надо было, чтобы у Святого Петра за него помолились?

– Бог мой, Далли! – засмеялся папа. – Какая ты смешная. Я же тебе объясняю, что дедушка все это нарочно подстраивал. Он боялся отпустить меня одного и так специально делал, чтобы я поехал вместе с очень надежным, немножко старше меня, приятелем. Чтобы заплатить ему за дорогу и гостиницу. Сколько раз повторять?

– Значит, дедушка не верил в бога? – спросила я.

– Ах, Далли, это длинный разговор, – сказал папа.

Мы как раз были в дедушкиной комнате.

Я сидела на диване, а папа, дымя папиросой, прохаживался от двери к окну и обратно. Дело было после обеда. Папа всегда говорил, что после обеда нужно хотя бы полчаса постоять на ногах, чтобы не разжиреть. И поэтому ровно полчаса он либо стоял у книжных полок, вынимая книжку наполовину и потом сильным щелчком заталкивая обратно – у папы на полках книги стояли чуть свободно, это был его принцип, – и так вторую, третью, десятую, либо курил, а я сидела или валялась на диване. Когда со мной жила госпожа Антонеску, тогда, конечно, не поваляешься. Тогда после обеда мне предстояла часовая прогулка в любую погоду. Жара, дождь или снег идет, как бывало зимой в Штефанбурге, – госпожа Антонеску нещадно волокла меня вон из дома и заставляла довольно быстрым шагом ходить либо по аллеям, либо по улицам. Я не знаю, сама это она придумала или папа ей велел. Но интересно другое. В первую же зиму без госпожи Антонеску я совершенно перестала гулять после обеда. Я приходила в дедушкину комнату, где папа, нарочно пружиня ногами, расхаживал от окна к двери и обратно, и плюхалась на диван и даже специально похлопывала себя по животу, но папа совершенно не обращал на это внимания.

Вообще, у папы было какое-то странное обращание внимания. Невозможно было догадаться, к чему он прицепится, а что пропустит.

Да, так вот. Я спросила, верил ли дедушка в бога, и папа сказал:

– Ах, Далли! Это слишком длинный, сложный, – он немножко помялся и добавил: – философский разговор.

– Ах, ах! – засмеялась я и довольно громко, так что самой больно стало, хлопнула себя по животу. – Ах, милый мой папочка! Ты же сам меня этому учил, и госпожа Антонеску тоже.

– Чему я тебя учил? – вскинул голову папа.

– Ты меня учил, – сладенько проговорила я, – что, когда не хочешь сказать «нет», надо отвечать что-то вроде «это сложный вопрос», «трудно вот так сформулировать оной фразой», «тут необходимо поразмыслить» и так далее.

– Но это действительно сложный вопрос и долгий разговор, – сказал папа.

– То есть дедушка не верил в бога? – сказала я. – Да? В смысле нет? Или нет в смысле да?

– Не морочь мне голову, – сказал папа.

– О! – воскликнула я. – Великолепно! «Не морочь мне голову» тоже означает «нет». Но когда говоришь либо с младшим, либо с низшим. Верно?

– Я не знаю, – сказал папа. – Верил ли дедушка в бога? Я не знаю, смог бы он тебе ответить на этот вопрос. А вот скажи ты мне – ты веришь в бога?

– Отвечать на вопрос вопросом – тоже способ увильнуть, – сказала я.

– Э, нет! – возразил папа. – Я же ответил «не знаю». Ведь кроме «да» и «нет» есть честный ответ «не знаю». Я честно ответил, а теперь ответь ты.

Я встала с дивана, похлопала рукой по подушке, встала на нее коленями, скорчила постную рожу и сказала:

– Верую во Единого Бога, отца, вседержителя, создателя неба и земли…

– Хватит! – перебил меня папа.

– Что в этом дурного? – спросила я. – Ты меня спросил, верю ли я в бога. Я тебе отвечаю вполне канонично. А хочешь по латыни: Credo in unum Deum patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium…[5]

– Прекрати! – закричал папа.

– Я оскорбляю твои религиозные чувства? – спросила я, дочитав.

– Отчасти, – сказал папа. – Видишь ли, Далли, я не верю в каждую букву Символа веры. Мне, например, трудно себе представить, как Иисус sedet ad dexteram Patris, «седяща одесную отца».

– Это нарисовано в любой церкви, – сказала я. – Ты что, не помнишь? Бывает, что очень красиво. А сверху голубь, весь в лучах. Вспомни. Чего тут представлять? Достаточно вспомнить.

– Нет, Далли, – сказал папа, положил погасшую папиросу в пепельницу и закурил новую. – Это все-таки разные вещи. Одно дело на картине в церкви или музее, а другое дело – запрокинуть голову к небу и попытаться себе представить, что где-то там, на небесном престоле сидит Бог-отец. И еще я совершенно не могу себе представить второго пришествия. А в Символе веры об этом прямо говорится: «Паки грядущего судити живым и мертвым». Когда я был в Риме, мы с товарищем конечно же были в Сикстинской капелле и видели эту поразительную огромную, подробную картину – Страшный суд. Там было все: и могучий Христос, и грешники, и праведники, и облака, и молнии, и сияние, солнце и отблески адского пламени – очень красиво. Но я никак не могу себе представить этого в реальности. Пожар, бомбардировка, захват города неприятелем – это сколько угодно. Хотя я этого, честно говоря, ни разу не видел своими глазами. Знаю только по военным корреспонденциям в газетах и по рассказам бывалых людей. Но я знаю, что так бывает, и легко могу это себе представить во всех подробностях. Признаюсь честно, мне это иногда даже снится. Страшные сны про войну, на которой я никогда не был и, даст бог, никогда не побываю. А вот что касается Страшного суда, – он развел руками, – увы. И странное дело – я полностью верю в то, что описано в Евангелиях: в рождение Христа, в то, как он проповедовал, как его распяли, во всех мельчайших подробностях. Вот все, как там описано, своими глазами вижу, и не надо мне никаких картин. А вот в то, что будет потом – не знаю. В общем, – усмехнулся он, – я верю в то, что было, а не в то, что будет. А ты сама веришь в Страшный суд?