Казимир Баранцевич - Царица бедных. Рассказы

• Название: Царица бедных. Рассказы
• Автор: Казимир Баранцевич
• Издательство: Leo
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2016

Сборник символических и фантастических рассказов Казимира Баранцевича.

Впервые был издан в 1904 г.

---

«Я не увижу, не увижу вас! — твердил я мысленно: — вы будете расти, мужать, идти по намеченной вами дороге, а меня не будет, и некому будет ни помочь вам, ни направить вас иногда! И рубль заест вас бедных».

О своем ужасном состоянии я говорил лечившему меня доктору. Он делал сосредоточенное лицо, покачивал головой и, признавая мое настроение одним из явлений болезненного состояния, говорил, что нужно надеяться на укрепляющие лекарства.

VI

Я ехал на извозчике. Я ужасно торопился домой. С утра я ощущал странное беспокойство, которое к полудню выразилось в том, что мне, как можно скорее, захотелось быть дома. Я оставил на службе неподписанные бумаги, в неясных, спутанных выражениях пытался что-то объяснить столоначальнику, Ивану Семеновичу, но, конечно, ничего не объяснил, и, как мальчишка, вырвавшийся из школы, бежал из департамента.

Мне казалось, что извозчик едет очень медленно, и я понукал его. Проезжая мимо часового магазина, я взглянул на выставленный в окно циферблат больших часов: было четверть двенадцатого. На минуту у меня явилось сознание, что то, что я делаю теперь — странно, даже глупо.

Зачем я еду домой? Дети — все в гимназии. Оля или хлопочет на кухне, готовя им завтрак, или сидит с какой-нибудь забежавшей «на минутку» знакомой и беседует о делах житейских. Сережа на прогулке с нянькой… Что мне, зачем я еду домой? Там все в порядке, все благополучно. Я не мог ответить на вопрос. Было что-то странное, властное, исходящее не из меня, повелевавшее мне ехать и даже торопиться, и я бормотал про себя:

«Это так… нужно быть дома… непременно нужно быть дома… дома лучше»…

Дома, дома, дома!.. Все помыслы, все желания, все мои нравственные и физические силы были сосредоточены на одном, и были моменты, когда я начинал думать, что схожу с ума.

И вот, в один из таких моментов, когда я терял нить соображения и не понимал, что делается со мною, я не увидел, нет, я почувствовал, что на таком же извозчике, как мой, меня догоняет он. Да, он меня догонял! По торцу мостовой слышался ровно и тяжко отбиваемый такт лошадиных подков; этот звук то приближался, когда замедливался ход моей лошади, то отдалялся, когда лошадь прибавляла рыси, но близко ли, далеко ли, а я его слышал.

Я весь трепетал, я боялся оглянуться, но я отлично знал, каков у него вид. Он был огромный, тяжелый, весь черный, весь мрачный. Ах, какой он был мрачный!

Торопился я, а не он. Ему не нужно было ни торопиться, ни настигать. Ему все равно суждено было меня настигнуть, суждено было меня схватить, — я это знал отлично, и мне захотелось только, чтобы это произошло не на улице, а дома.

Там, дома, я мог в последний раз взглянуть на стены моей квартиры, моей комнаты, на дорогие мне лица, ну если и не на все, то хоть на одно, на лицо моей дорогой, верной подруги Оли и, глядя на это лицо — проститься и с тем заодно, кого тут не было. Там были мои книги, мой стол, вещи, к которым привыкло мое зрение и на которых отдыхало оно, и если бы катастрофа застигла меня там, то я чувствовал бы себя удовлетворенным тем, что кончил на своем посту, в обстановке, созданной мною, в свитом мною и так заботливо, с такою душевной тревогой, оберегаемом мною гнезде.

— Извозчик! — крикнул я, — поезжай же скорей, ради Бога!

Звук моего голоса, должно быть, удивил парня. Он обернулся, большими глазами взглянул на меня и как-то испуганно-торопливо задергал вожжами.

Но было поздно. Он поравнялся со мною, — наши пролетки некоторое время ехали рядом, колесо в колесо, — нагнулся, затем что-то тяжелое, темное навалилось на меня, схватило за горло, и в две секунды было все кончено: припадок задушил меня.

Мое тело откинулось на спинку пролетки. Кто-то из прохожих заметил неестественное положение седока, крикнул извозчику. Тот остановил лошадь. Собралась публика, подошёл городовой.

Безжизненная материя, за минуту перед тем олицетворявшая человека с его думами, с его страхом, с его надеждами на будущее, со всей кипучей работой духа, мозга и нервов, — представляла теперь одну тяжелую обузу для всех, — даже для близких.

А этой материи было решительно все равно как бы с нею ни поступили. Покуда она была жива, называлась человеком, носила мое имя, она страдала от забот, от мелочей жизни, вся износилась, истрепалась, живого места не оставалось в ней, но она боялась смерти, — этого естественного перехода к другой форме существования — и от страха смерти — перестала жить.

Да я смело мог бы сказать всем, лечившим меня врачам, моей жене, детям, всем, всем, что я умер оттого, что боялся умереть…

Теперь я знаю, как напрасен был мой, страх. Но разве это не общая участь людей познавать истинную природу факта после того, как он уже совершился?

Прах

Фантастическая поэма в прозе

What a piece of work is man! How noble in reason! How infinite in foculties! In form and moving how express and admirable! In action how like an angel! in apprehension how like a god! The beauty ofthe world! the paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence of dust?

Hamlet I

Дохнула на землю суровая осень, попадали желтые листья, шумящим ковром устилая дороги… И голые, черные прутья беспомощно к хмурому небу тянулись, как будто с мольбою. Но весь горизонт лишь туманы застлали завесою мглистой, да плакало небо дождями… А ветер гудел, завывал и носился, сгибая верхушки деревьев, мохнатые, сизые тупи одну за другой погоняя. И, пенясь, высоко вздымались зловещие волны широкой реки…

В то время (сто лет тому было) тянулся торжественно-тихо кортеж похоронный к кладбищу.

В шитых, парадных кафтанах певчие шли впереди, а за ними плелось духовенство… В черных попонах шестерка коней тихо везла колесницу; пышный гроб возвышался на ней, а на гробе венки, треугольная шляпа и шпага.

Вослед колеснице провожатых толпа шла большая. В ботфортах и длинных перчатках военные шли, ведомств разных чиновники в шляпах с плюмажем, дамы в шлейфах тяжелых… В каретах с гербами сидели почтенного возраста дамы в робронах и фижмах; у дверец же шли гайдуки в париках и высоких чулках, господ охраняя от нищих, калек и убогих, что с жалобным плачем бежали по грязи, моля подаянья.

Но вот показалось кладбище — последний приют. Огражденное толстой стеною из камня, пустынно смотрело кладбище. С десяток могил приютилось близ церкви, а дальше был лес да поляны. Деревья шумели последней листвой и гнулись под ветром сердитым.

Колокол глухо ударил раз и другой, и к воротам подъехал кортеж. Сняли гроб с колесницы, из карет провожатые вышли и тесной толпой все направились в церковь.

Гроб, окруженный свечами, открыли. В нем лежал человек средних лет в парике и с косичкой. Шитый кафтан облекал его тучное тело, золотой воротник подпирал подбородок обритый, жирные, бритые щеки отвисли, только нос, горделивый и тонкий, возвышался из гроба, уваженье вселяя к фигуре.

Началось отпеванье. С строгими лицами, гроб окружая, стояли друзья и родные; в трауре, плача, стояла вдова. Дамы к глазам подносили платочки, а в платочках скрывались флаконы с духами (умер внезапно покойник, вспылив за пикетом). За дамами были мужчины, а дальше уже слуги, подобно статуям, стояли у входа.

Кончился длинный обряд; мертвеца понесли на кладбище и, при пении певчих и плаче вдовы и родных, опустили в могилу.

Провожатые все поспешили к воротам, где ждали кареты. Захлопали дверцы карет, загремели колеса, и быстрые копи, копытами звонко стуча, увезли провожатых… На пустынном кладбище могильщики только остались да сторож. Могильщики парня за водкой послали, и выпили дружно «с устатку», а сторож на пенку забрался— согреть свои старые кости.

II

Снова осень холодная настала с туманом сырым и дождями. Желтые листья кружась сыплются тихо с деревьев, и гонит их ветер сердитый. И голые прутья, в обиде, беспомощно к небу взывают. На кладбище по-прежнему пусто; — прибавилось, правда, жильцов, да лежат они в разных местечках для глаз незаметно. Только там, где зарыли особу в мундире, памятник пышный стоит. Белый мрамор блестит на дожде, барельеф в нем с одной стороны: женщина с горестным видом в хитоне над урной склонилась, а в левой руке опрокинутый факел; с другой стороны два меча скрещены, и римская каска над ними, а с третьей выбита золотом надпись: «в Бозе покоится прах секунд-майора и кавалера такого-то (имя рек); родился тогда-то и умер тогда-то, а жития было его сорок пять лет. Был в битвах и ранен, отставлен с мундиром…» И тут же внизу хитроумный поэт начертал эпитафию складно:

О нежный мой супруг, покойся здесь, доколе
Скорбящая вдова бывать не станет боле,
И хладный прах её не будет здесь сокрыт,
А там Всевышний нас обоих соединит!..

Руки в перчатках скрестя на груди, лежит прах майора спокойно, спокойно ждет участи общей, когда ни чины, ни почет, ни высокость рожденья, ничто не спасет от гниенья. Гроб отсырел от воды, широко раздвинулись щели, и в гробе вода показалась под самой спиной манора. Чернеет шитье на кафтане, чернеют лицо, подбородок, перчатки, чулки, и под кожей раздутой уж движется что-то…