Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

• Название: Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820
• Автор: Александр Александров
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0322-1

В этой книге все, поэзия в том числе, рассматривается через призму частной жизни Пушкина и всей нашей истории; при этом автор отвергает заскорузлые схемы официального пушкиноведения и в то же время максимально придерживается исторических реалий. Касаться только духовных проблем бытия — всегда было в традициях русской литературы, а плоть, такая же первичная составляющая человеческой природы, только подразумевалась.

В этой книге очень много плотского — никогда прежде не был столь подробно описан сильнейший эротизм Пушкина, мощнейший двигатель его поэтического дарования. У частной жизни свой язык, своя лексика (ее обычно считают нецензурной); автор не побоялся ввести ее в литературное повествование.

А. Л. Александров — известный сценарист, театральный драматург и кинорежиссер. За фильм «Сто дней после детства» он удостоен Государственной премии СССР.

---

— Ну и как он, по твоему мнению? Только не выгораживай! Знаю, что ты любишь своих учеников.

— Поэтический дар его, ваше величество, огромен, да, боюсь, и его растратит.

— Что так?

— Цель его — блестеть и именно поэзией. Но нет прочного основания, он всегда боялся всякого учения. Ум его, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум! Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине.

Александр усмехнулся.

— Похоже, ты его не жалуешь?

— Его сердце, ваше величество, холодно и пусто! — Энгельгардт с силой и отчаяньем постучал себя в грудь, и она гулко отозвалась. — В нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало пусто юношеское сердце!

Такая страсть и боль были в словах Энгельгардта, что Александр посмотрел на него пристальней.

— А ты не пристрастен к нему? Характеристика человека почти гениального.

— Воля ваша, ваше величество, сказал, что думал, — поклонился Энгельгардт.

— Проводи меня, — приказал Александр.

— Ваше величество, осмелюсь напомнить, что воспитанники к акту разучивали «Прощальную песню». Сейчас все уже подготовили в зале.

— Кто написал?

— Слова воспитанника барона Дельвига, музыка Теппер де Фергюсона. «Шесть лет промчалось, как мечтанье…»

— А что же ваш хваленый Пушкин не написал? — усмехнулся Александр.

— Отказался за недосугом, ваше величество, — сказал директор.

— Вот и мне недосуг, Егор Антонович. Пошли.

Так что «Прощальную песню», которая писалась для государя, пели без него. Он оставил в зале князя Голицына…

Александр посмотрел на Аракчеева. Тот как будто давно ждал, когда государь к нему обратится.

— Батюшка, а когда ко мне в Грузино, когда пожалуете? Который раз уж приглашаю, — вдруг сказал граф Аракчеев. — Обижаете старика.

«Старика! — усмехнулся про себя Александр. — Старше меня всего-то на восемь лет. Хотя, если присмотреться, Алексей Андреевич стал в последнее время как-то опускаться, за собой не следит, плащ старый и мятый».

— Господь с тобой, Алексей Андреевич! — сказал он вслух. — Недавно ведь были.

— Ну как недавно? Давненько… Восьмого июня прошлого года, год уж прошел с хвостиком. А ведь в честь вас вотчина-то. Пожалована мне вашим батюшкой в ваш день рождения.

— Помню. Девятнадцать лет мне тогда исполнилось, — вздохнул Александр и вспомнил, что именно тогда он был в отчаянье, подхватив французскую болезнь, не простой французский насморк, который лечился сравнительно легко, а именно ту болезнь, от которой гниют кости, вваливаются носы, и не знал, к кому обратиться, с кем посоветоваться.

Дойди это до Павла Петровича, трудно было представить, что ожидало бы наследника. Тогда тайно представленный ему медик Виллие оказал неоценимую услугу и навсегда остался его лейб-медиком. Впрочем, лечиться пришлось долго, неотвязная болезнь была прилипчива, постоянно возвращалась; болела и Елисавета, рождавшиеся девочки умирали во младенчестве. Говорят, что болезнь передается и детям. Неважно, от отца или от матери. Хотя из двух девочек только первая, Маша, могла быть от него. Но она, по игре случая, была черноволоса, а они с Елисаветой белобрысы. Они тогда были молоды и наслаждались любовью втроем с Адамом Чарторижским, жгучим брюнетом. Александр сам подбил жену на эту связь, сам уложил ее в постель друга, чтобы наслаждаться и брать ее теплую из этой постели. Вторая дочь, Елисавета, была от кавалергарда Охотникова, которого так любила императрица. Но ведь мать была та же. Где-то теплилась эта болезнь, говорили, что она никогда до конца не проходит. Умиравшим девочкам всегда ставили диагноз простой: то воспаление от прорезывания зубок, то еще какое-нибудь воспаление, но он-то знал, всегда чувствовал отцовским сердцем, что есть их болезнь на самом деле. Во младенчестве умирали и девочки у Марии Антоновны, жива только София да сын Эммануил, родившийся в тринадцатом году, да и то как не вспомнить тут князя Григория Гагарина, на которого шепотком указывали как на истинного отца Эммануила. От воспоминаний защемило сердце, и он постарался вырвать их с корнем, после чего обратился к Аракчееву, терпеливо ждавшему, когда государь вернется к прерванному разговору.

— А ты чего-нибудь новое в Грузине построил?

— Строимся, батюшка, ваше величество, помаленьку строимся.

«Процветание пахнет известкой», — вновь усмехнулся про себя император, вспомнив французскую поговорку, но переводить ее Аракчееву, не знавшему французский язык, не стал. «И воровством», — додумалось как-то само собой для красного словца. Хотя в воровстве графа никак нельзя было упрекнуть.

— Сейчас, видишь, недосуг ехать к тебе, Алексей Андреевич, — сказал Александр. — Сегодня встреча принцессы, потом ее миропомазание, обручение, свадьба, потом Москва. Много дел накопилось.

Аракчеев посмотрел в сторону поезда императрицы Марии Федоровны — гайдуков уже не было. Махнул кучеру Илье — тронулись! Но вздорный Илья, верный государев пес, не обратил никакого внимания на графа, ждал приказания от государя и, только получив его, тронулся.

Государь откинулся на сиденье и стал вспоминать свою вторую поездку к графу, о которой тот помянул.

Грузинская обитель, как любил называть ее нынешний хозяин, богатейшая Грузинская волость, была пожалована Аракчееву императором Павлом I указом от 12 декабря 1796 года; прежде село принадлежало князю Александру Даниловичу Меншикову. Сто сорок верст от Петербурга до Грузина промчались за восемь часов. Граф любил отмечать, что более чем за восемь часов он не ездит, а ездил он часто. Еще чаще ездили к нему вельможи и министры, ибо после Парижа Аракчеев остался почти единственным, кроме начальника штаба Волконского, докладчиком государю, и любой, кто хотел чего-либо от Александра Павловича, должен был пройти через прихожую Грузина.

А граф ведь мог и не принять. Помотаешься вот так по сто сорок верст туда и обратно, так и подумаешь, важно ли твое дело, стоит ли оно таких дорожных мук. Александр понимал, что граф нарочно почти постоянно жил так далеко от Петербурга и Царского Села.

Последние версты летели по дамбе, воздвигнутой среди новгородских болот и обсаженной деревьями. Александр похвалил графа за дорогу.

— Таких дорог, Алексей Андреевич, и в Европе нет.

— Стараемся, ваше величество, все своими силами, своими руками, — расплылся в улыбке почти никогда не улыбавшийся граф.

Но Александр, разумеется, знал, что для работ по имению граф использует солдат, однако смотрел на то сквозь пальцы, это его отец подобные шалости не прощал, а Александр был терпелив и никогда не высказывал всего, что знал, приберегая кое-какие сведения на всякий случай.

Вообще император к графу благоволил. Граф стал главным действующим лицом на государственной сцене. Когда говорили про него, то называли графом, без имени, как будто в России был всего лишь один граф. Или вельможей, ибо вельможа в России был тоже один. Еще его называли Змеем Горынычем или просто Змеем. Змей в России тоже был один, и не надо было объяснять кто; иногда с иронией называл его так и император Александр.

Ему было на руку, что все вокруг думали, будто Змей управляет империей, будто Змей захватил власть над ним, полонил его душу и волю; пусть думают, так было удобней. Змей действительно защищал его ото всех, Змей принимал на себя всю ответственность за самые непопулярные решения, вместо десятка министров с докладом он теперь слушал одного Змея, и, главное, он знал, что тот никогда его не подведет. Но направлял все действия Змея только он сам, и никто другой; Аракчеев не имел своей воли, он имел грубую силу, напор, хамство, испорченную натуру, упрямство и много других качеств, порой не хватавших Александру для управления, но воли не имел. Впрочем, подумал Александр, что касается упрямства, они были похожи.

Александр посмотрел на Аракчеева — тот в неудобной позе, завалившись назад, заснул; из приоткрытого рта вырывался свист, большие мясистые уши лежали на воротнике плаща, а по открытой шее можно было изучать анатомию мышц, жил и вен: шея жила, пульсировала, дергалась, острый кадык вздрагивал; на груди Аракчеева висел медальон с портретом Александра, единственная награда, которую граф принял, отказавшись в Париже от фельдмаршала, и носил с тех пор постоянно; длинные ноги графа безвольно разъехались коленями в разные стороны, пола старого плаща лежала на грязном полу кареты. Александр осторожно поднял полу плаща и, отряхнув ее перчаткой, заботливо укутал графу колени, после чего снова погрузился в грузинские воспоминания.

Он вспомнил, как они переезжали Волхов и он сам сел на весла, а обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой мялся на берегу и боялся садиться в лодку. Наконец его уговорили и тронулись в путь, но, когда они достигли середины реки, Александр стал раскачивать лодку. Толстой завопил как зарезанный, хватаясь за борт, а они с Аракчеевым смеялись, хотя, как он отметил, граф и сам был бледен.