Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

• Название: Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820
• Автор: Александр Александров
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0322-1

В этой книге все, поэзия в том числе, рассматривается через призму частной жизни Пушкина и всей нашей истории; при этом автор отвергает заскорузлые схемы официального пушкиноведения и в то же время максимально придерживается исторических реалий. Касаться только духовных проблем бытия — всегда было в традициях русской литературы, а плоть, такая же первичная составляющая человеческой природы, только подразумевалась.

В этой книге очень много плотского — никогда прежде не был столь подробно описан сильнейший эротизм Пушкина, мощнейший двигатель его поэтического дарования. У частной жизни свой язык, своя лексика (ее обычно считают нецензурной); автор не побоялся ввести ее в литературное повествование.

А. Л. Александров — известный сценарист, театральный драматург и кинорежиссер. За фильм «Сто дней после детства» он удостоен Государственной премии СССР.

---

— В Англии это называется clerk, — сказал Горчаков и слегка поклонился. — Князь Горчаков.

— Очень рад.

— И много приходится работать? — поинтересовался Корсаков.

— В том-то наше отличие от Англии, что совсем не приходится, если, разумеется, нет желания. Я только состою в Коллегии. — Он вдруг переменил тему, поворачиваясь к Пушкину: — Ну, а кто же из вас Пушкин?

— Всегда был я, — улыбнулся Пушкин.

— Значит, угадал. Очень рад. Наслышаны, читали, любим, — коротко объяснил Всеволожский. — Друг Петруша Каверин много рассказывал. Всегда ждем у себя. Живу в доме Паульсена напротив Большого театра, на Екатерининском канале. Как театр отстроится после пожара, буду ходить туда пешком, говорят, работ осталось на месяц-два. А до Театрального училища два шага, — уже посмеиваясь откровенно, добавил он.

— И до прелестей его воспитанниц? — смело предположил Пушкин.

— Путь к воспитанницам училища и танцоркам труппы охраняется самим петербургским генерал-губернатором графом Милорадовичем. Это его самое главное дело в мирное время. Победить «русского Баярда», как его величали французы, не так просто. Он страстный поклонник и защитник прелестей младых воспитанниц. Кроме него, на второй линии закрепился князь Шаховской, этот уже по должности. Как вы знаете, он заведует репертуарной частью петербургских императорских театров. Я с ним недавно познакомился, человек прелюбезный и преумный. У него на «чердаке», так называется третий этаж дома, где он снимает квартиру, собирается лучшее общество, все истинные театралы столицы. Короче, если удастся пройти между Сциллой-Милорадовичем и Харибдой-Шаховским, то, глядишь… Прелести воспитанниц в руце Божьей!

Тут их пригласили в кабинет Нессельроде, Всеволожский пожелал им ни пуха, ни пера.

Их начальник оказался тщедушным, маленьким человечком с большим горбатым носом. За глаза его звали «карлой». Он был чрезвычайно напыщен и невнимателен к своим новым подчиненным. Когда ему представляли бывших лицейских, он едва смотрел на них. Лишь один раз Горчаков увидел, как он прищуривается, и понял, что Нессельроде близорук, а значит, толком их и не видит. Сказал он всего несколько незначительных слов по-французски, ни к кому не обращаясь, и на этом представление было закончено. Человек он, по мнению Горчакова, который интересовался своим будущим начальником, был самый ничтожный, пять раз за свою жизнь менявший подданство, не говоривший толком по-русски, чуждый всему русскому и попавший на место руководителя международной политики лишь потому, что Александр I считал, что министр иностранных дел ему вовсе не нужен. Правда, в это время Нессельроде делил власть в Коллегии с греком Каподистрия, человеком умным и просвещенным, протекцией которого пользовался Горчаков, но чиновников представляли все-таки в первую очередь ему.

Позже священник сенатской церкви отец Никита привел их к присяге: поклялись на Евангелии, целовали Святой Крест, подписались под присяжным листом. Потом им дали прочитать указы Екатерины II и Петра I и подписаться под ними. Горчакова удивило, как много листов было подшито к указу. Если полистать, верно, можно было найти подпись и самого Нессельроде, подумал Горчаков. Ибо положено было ознакомлять с указами каждого, кто начинал свое поприще на ниве дипломатии.

— Могу сказать, что все мы хотели отметить как-то этот день, — продолжал свои воспоминания князь Горчаков, — но Пушкина тут же умыкнул дождавшийся его Никита Всеволожский, и они двинулись пьянствовать, кажется, к тому в Рябово, знаменитое имение его отца. За Пушкиным тогда уже охотились, скоро он станет моден и нарасхват. Только и слышалось в гостиных: Пушкин, Пушкин, Пушкин. Даже в Москву, куда я был послан с походной канцелярией, доходили эти слухи. Он закрутился, завертелся в коловерти петербургской светской жизни, которая оторвала его от возможной карьеры.

— А может быть, и не нужна поэту карьера? — предположил Иван Петрович.

— Моему другу Федору Ивановичу Тютчеву не помешала. А поэт ведь тоже был не последний. Александру Сергеевичу Грибоедову, с которым мы в один день были зачислены в Коллегию, не помешала… Впрочем, Пушкин не хотел делать карьеры и не сделал. Моя же служба с того момента продолжалась, с коротким перерывом, более шестидесяти лет. При самом начале службы я уже возбуждал, до известной степени, чувство зависти. Мне покровительствовал будущий президент греческой республики Каподистрия — этого было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде… Однажды дядя мой, князь Андрей Иванович Горчаков, человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недалекий, приехал к Нессельроде с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры. «Вашего племянника Александра Горчакова? Да ни за что! Посмотрите, он уже теперь метит на мое место!» — вскричал Нессельроде. Отказал наотрез. Он меня невзлюбил, почуял опасного соперника. И надо же такому случиться, что сменил его на посту министра иностранных дел именно я, только аж в 1856 году, при следующем императоре. Он меня не любил, да и я его тоже, но надо признать: какое чутье было у старой крысы, за одно это его можно было уважать.

— Пожалуй, водки хватит, — сказал князь Горчаков после трех привычных рюмочек перед трапезой. — Выпьем наконец шампанского, — предложил он Ивану Петровичу. — Мы ведь собрались не просто обедать, а отмечать годовщину Лицея. Сегодня 19 октября 1882 года, доживу ли я до следующей? Пока сижу ведь, пью шампанское и совсем не один, как предполагал наш поэт. — Старик засмеялся. — Один — это поэтическое преувеличение, а в жизни все по-другому.

— А кольцо, ваша светлость? Чугунное кольцо у вас не сохранилось? Что на нем было написано? Я всех, с кем смог и успел встретиться, спрашивал…

Князь вопросительно поднял брови — ну и?!

— Никто мне не показал. Наследники ничего не знают.

— И у меня тоже нет, — против воли соврал князь. Впрочем, сделал он это легко, привычно, сам не зная зачем, ибо, как величайшему дипломату, а именно таковым он себя считал, делать это ему было крайне легко и приятно. — А написана там была какая-то строчка из стихов барона Дельвига.

Разгорячась от водки и шампанского, князь говорил без умолку, по старчески скакал с одной темы на другую, цепляясь в разговоре за какое-нибудь слово, уходил в сторону и уже не возвращался, руководствуясь в беседе одному ему ведомым внутренним движениям души.

— Умру в Бадене, как моя Маша. Больше нигде не хочу умирать. И будут недруги опять говорить, что князь Горчаков не любил России, хотя я более шестидесяти лет верой и правдой служил только ей. Как написали в моем деле после той истории с Бенкендорфом: князь Александр Горчаков не без способностей, но не любит Россию. А вот и не люблю, — сказал он капризно, — но не позволю, чтобы кто-то мне на это указывал!

— Неужели на вас было дело?

— Разумеется. А что тут удивительного? — воскликнул князь. — За лицейскими следили особо. Знаете ли, даже выражение было: лицейский дух! Вольнодумство! А ознакомился я с этим делом, когда стал министром. Тогда, милейший Иван Петрович, была замечательная традиция. Как только новоиспеченный министр появлялся в своем кабинете, начальник секретной полиции выкладывал ему на стол дело, заведенное на него в прежние времена. Вот бы вам для вашей работы полистать эти дела.

— Ваша светлость, я не устаю удивляться вашей необыкновенной памяти. Поверьте, это не лесть, это только признание неоспоримого факта.

Князь Горчаков был доволен и слегка пожурил Ивана Петровича:

— Иван Петрович, мы ведь договаривались — между лицейскими без титулов. А если говорить о памяти, то, слава Богу, я пока еще в сознании. Помню, как тело Егора Антоновича, нашего незабвенного директора, которого мы столько вспоминали в последнее время, еще было с нами, а дух уже отлетел: лета его тогда совсем уничтожили память. Когда я заезжал к нему на дачу, где он жил у своей дочери Сакен, он каждый раз спрашивал: зачем я в Петербурге? А я каждый раз объяснял ему, что служу министром иностранных дел. «Да? — каждый раз удивлялся он. — Уже министром?» Я дружил со стариком, он был мне очень близок. В 1877 году я пожертвовал 16 тысяч рублей для учреждения в Лицее стипендии в благородном воспоминании о Егоре Антоновиче. Я вечно чувствовал себя обязанным Егору Антоновичу. Как он любил нас, лицейских, как следил за нашими успехами, как радовался! Хотите, покажу медаль? С ней связана целая история. — Он позвал камердинера и попросил принести из спальни шкатулку. Из шкатулки он извлек медаль, потертую, с облезшим золотом. — Малая золотая медаль. Ее у меня во время оное украли вместе со всеми вещами и незначительными документами посольства в Лондоне. Однако это послужило одной из причин моего перевода в Рим.

— Я слышал об ином, — сказал Иван Петрович. — Вернее, читал у Долгорукова в «Листке», что вы, выведенный однажды из терпения полнейшей неспособностью посла графа Ливена, сказали кому-то: «Вы не можете себе представить такое положение: быть живым, привязанным к трупу». И хотя эти слова были сказаны с глазу на глаз, но немедленно же дошли до Ливена, который воспылал к вам непримиримой ненавистью.