Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

• Название: Крепость
• Автор: Лотар-Гюнтер Буххайм
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997

---

- Думаю – это бесцельная трата времени – среди, так сказать, необразованных людей.

Штаатсрат бьет себя в грудь, некоторое время так и стоит, судорожно пытаясь вспомнить, о чем собственно шла речь. При этом он слегка покачивается и, наконец, извергает:

- Об этом нужно было вам сказать! Это нужно было вам доказать! О мужестве и храбрости! Так точно, я вам говорю!

– Pantry! – командует адъювант, – Господин штаатсрат больше не должен ничего пить. Эй, на камбузе! Я вас сейчас расшевелю!

- Конечно, это было настоящее мужество! – Госсоветник корчит яростную рожу. – Двадцать три острых сабельных удара!

И при этих словах он делает пренебрежительное движение рукой в пустоту и кривит уголки рта. Не хочет ли он облевывать нам весь клуб? Мне надо сочно выйти в гальюн. Когда возвращаюсь, Старик сидит на передней кромке своего кресла, в руке бутылка коньяка, наготове вновь подлить штаатсрату сразу, как только тот допьёт свой бокал.

- ... все силу нашего оружия, силу наших душ – наши горячие сердца...

- Ну, понеслось! – слышу голос Старика.

Из брызжущего слюной рта больше не долетают никакие слова, только какой-то лепет.

- Убрать! – Старик рычит таким глубоким басом, что он звучит, как звук рыгания. Но несколько молодых офицеров, сидящих поблизости, поняли этот рык как команду, и бросились тут же к «золотому фазану», ухватили его за руки и ноги, как санитары хватают тяжелораненых, и уволокли его прочь.

К моему удивлению, он не делает никакой попытки сопротивляться. Бог мой, думаю я, это уже второй «золотой фазан», которого я вижу, буксируют таким образом, только с тем отличием, что первый – около Регенсбурга – вероятно, уже был покойником. Когда все ушли, и только мы со Стариком сидим в углу клуба, а перед нами полные пепельницы и пустые стаканы, он громко выдыхает, и затем говорит:

- Ну, вот ты сам все и увидел: Наши люди не хотят иметь ничего общего с этими коричневыми типами, которые нос бояться показать на палубе.

- Но ради кого тогда мы жертвуем собой? Вот за точно таких же, как эти, коричневых братьев – или нет?

- Ты несешь полную чепуху! – кричит мне Старик.

Едва сдерживаясь, я, с удерживаемой где-то в животе яростью, замолкаю. Хочу выплеснуть свою ярость на партию и ее типчиков, о которых тут переживает Старик, но что-то меня сдерживает. Было бы слишком глупо разругаться из-за этого проклятого «золотого фазана»... Утром хочу продолжить в кабинете Старика разговор о нацистских фюрунгс-офицерах . Но старик отвечает весьма общо. Осматриваюсь: Дверь в кабинет его адъютанта приоткрыта. Только когда мы остаемся одни – адъютант, со стопкой папок в руке, доложил об уходе – Старик возвращается к прерванному разговору.

- С этими наци всегда оказываешься в очень затруднительном положении. – Он буквально цедит каждое слово еще более глубоким басом, чем вчера, и так медленно, как будто он должен проверять каждое отдельное слово на вес, прежде чем выпустить его на волю. – Однажды подлодка доставила с собой двух пленных. Они свыклись на борту и подружились с экипажем, и по прибытии на базу они, естественно, тоже присутствовали при встрече. Командир лодки настоял на том, чтобы они, наряду с членами экипажа, получили свое пиво. И об этом пошел на него донос. Ну и начиналось тогда… Ладно, оставим это…

Старик вдруг смолкает на средине предложения. Смотрю на него удивленно. Но тут его словно что-то толкает, и он продолжает:

- Но в те времена это еще можно было легко обойти. Теперь это стало гораздо тяжелее. Теперь нужно быть дьявольски внимательным. Уже наслышаны о подобных историях.

- Да? – вылетает у меня. Но у Старика, пожалуй, в мыслях уже другая история. Очевидно та, что задевает его за живое. А я, в принципе, не хочу слышать ее именно сейчас.

Но внезапно, Старик ругается:

- Я буквально задыхаюсь от ярости, как только подумаю о том, что мы обязаны общаться с этими людьми, в случае если лодка не вернулась из похода...

Я знаю, что он имеет в виду: Существует приказ, по которому извещения о смерти могут передаваться родственникам только членами партии – ортсгруппенляйтерами или крайсляйтерами . Это называется “процедура соболезнования”. К сожалению, я хорошо представляю себе, как это происходит...

- Почему же тебе это, тем не менее, нравится? Ведь ты постоянно утверждаешь, что морской флот – вермахт – не имеют ничего общего с партией? – цепляюсь к нему.

- Здесь мы привязаны к приказу.

- Главнокомандующий Вооруженными Силами получил его от верхушки партии...

- Знаю я, как все это происходит..., – злится Старик.

Я воздерживаюсь от ответа, чтобы больше не донимать его. Однако замечаю, что эти слова Старика, похоже, не имеют ничего общего с тем, что он, собственно, хотел сказать мне.

- Мне не следует, – наконец, произносит он, – говорить сейчас, где, да это и безразлично сейчас – собралась диверсионная группа из пяти человек. Может быть, были сброшены на парашютах. Короче, их схватили флотские. Командир соединения – в его ведении небольшие соединения, охрана побережья, дозорные катера и тому подобное – заключил их под арест. Но тут прибыли люди из СД и потребовали их выдачи.

- И?

- И, к сожалению, командир последовал их требованиям. На следующий день, это установлено точно, этих пятерых расстреляли.

- А что затем произошло?

- Что должно было произойти? Для капитана цур зее – безразлично, кто это был, и что случилось – получил на руки квитанцию о передаче пленных, и теперь может повесить ее в рамку.

Уверен, Старик точно знает, какое это было соединение, а также как зовут командира. Тем не менее, я понимаю, что сейчас невозможно узнать от Старика что-либо еще. Однако почему Старик рассказывает мне об этом происшествии? На улице дождь: Моросящий дождь, такой мелкий, словно его распыляют из форсунок. Трудно сказать, сколько он будет идти. Дожди не заявляют о себе здесь медленным ухудшением погоды. Они появляются, в буквальном смысле из ясного неба: Без того чтобы их можно было действительно сразу заметить – ветер дует всегда – облака цвета серого капока налетают со стороны моря так быстро, что в миг затемняют солнце. Непосредственно за этим авангардом следуют развернутые веером тусклые грузные облака. И практически тут же город накрывают первые капли дождя. Проходит всего несколько минут до тех пор, пока водостоки не забурлят, и по всему городу спешат по ливнестокам к заглатывающим их колодцам потоки с одинаковым, напоминающим икоту и чавканье, звуком. И когда уже кажется, что весь город должен утонуть в этом сильном сливном потоке, ливень внезапно прекращается. Как по мановению волшебной палочки. И вот уже солнце снова сияет на умытом небосводе. Парусящиеся облака, плывут брасом дальше внутрь страны и снова открывают солнце, да так быстро, как будто прошедший ливень был совсем не серьезным. После этого повисает ослепительный блеск и сверкание: Покрытые асфальтом улицы, ведущие от гавани наверх, обычно черные как смоль, серебрятся от прошедшего ливня, крыши сверкают, напоминая всполохи молний, а вода, не успевшая стечь с домов по водосточным желобам, капает с крыш, зависая как станиоль на темно-пегих от дождя фронтонах домов. Иногда таких неожиданных ливнепадов бывает по пять-шесть в день! А в иные дни, облаков не бывает и за целый день. Практически постоянно, высоко за линией горизонта, надвигаются все новые облака, неупорядоченными группками, мокрая бахрома которых иногда скрывает и крыши и стены зданий, придавая им какой-то новый, загадочный вид. А иногда бывает, что и на второй день дождь никак не закончится. И из этого шумного бурного ливня раздается заунывное, неумолчное журчание воды струящейся в ливнесброс. Иногда кажется, что неведомый случай точно регулирует падение дождевых капель. Часами падают они абсолютно равномерно, никакого замедления, никакого намека на то, что источник небесной влаги иссяк и вдруг – ливень полностью прекращается! Также никаких вариаций в силе ветра, направление которого всегда неизменное: с запада. Дома дождевой шквал налетал с востока. Здесь все наоборот. Разговоры с самим собой – это мой щит: Парировать рассерженный взгляд, противостоять безумию – удается делать довольно долго, но затем наступают часы депрессии. В La Baule было тоже самое. Несмотря на щебет Симоны меня это буквально убивало. Там даже Старик вел себя по отношению ко мне и всему штабу флотилии как сумасбродный упертый нацист. Офицеры-подводники – это тщеславные простаки, перед которыми можно было разыгрывать все, что хочешь. И вот уже перед глазами, как наяву возникают и парижские мракобесы и верящие в Фюрера заговорщики в Коралле.

Какое отношение я имею ко всей этой своре?

30 января 1933 года, когда орды штурмовиков СА, с факелами поднимались в по дороге из Касберга в Хемниц – с тем чтобы пройти по кривой, напоминающей букву S, на которой трамваи всегда издавали страшный скрип и писк – голося свои ревущие песнопения, а я 14-летний мальчик говорил: «Вот это театр!», я впервые смог почувствовать, что массовая истерия может резко смениться дикой агрессией. Парни и женщины, стоявшие в колонне плотной стеной, образовывая настоящую реку потока огней, убили бы нас в момент, если бы моя мать чисто интуитивно не вскинула руку в гитлеровском приветствии, не прижала бы меня другой к себе и не заорала бы истошно «Хайль! Хайль! Хайль!».