Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

• Название: Крепость
• Автор: Лотар-Гюнтер Буххайм
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997

---

Господи! Это же похоронные венки из искусственных цветов!

Белый цвет и мои черные мысли, как хорошо они гармонируют!

Час Пана! Но мне не смешно: Здесь, под этими сонными аркадами не топает своими неуклюжими, козлиными ногами Бог пастухов Пан.

Здесь все окрашено в ложные цвета. Пепельно-серый цвет домов и серебряный отблеск мостовой тоже не соответствуют окружающей картине. Только тысячи стрелковых прорезей-амбразур в закрытых наглухо ставнях соответствуют ей.

И вдруг замечаю ставни, закрытые лишь наполовину и образующие вертикально вытянутую полоску тени. Но уже в следующий миг изнутри протягивается рука к черной вертикали – и четыре широко расставленных белых пальца хватают ставни за края, и со стуком деревянные, поперечно-прорезанные ставни захлопываются, и этот стук такой громкий, словно строительный кран высоко сверху уронил стопу досок на мостовую. Другие, едва приоткрытые ставни, также захлопываются будто автоматически. И опять с сильным стуком.

- Boy, boy! – говорю себе, чтобы успокоить звенящие от напряжения нервы.

Мои ноги совершенно самостоятельно находят дорогу в Старый порт. И вскоре я успокаиваюсь.

Старый порт мне уже знаком, прежде чем я приходил сюда в первый раз – а именно по маленькой картине Камиля Коро .

Однако надо признать, что такие вот огромные черные винные бочки, сложенные в три плотных ряда на пристани и сразу же привлекающие мой взгляд, у Коро, на его картине, отсутствовали. Меня так и подмывает подбежать к ним и постучать, чтобы услышать, пусты ли они.

Но что с того? Они вполне могут быть пустыми, если судить по тому количеству вина, которое мы выпили, будучи оккупантами этой страны за четыре года.

Когда приближаюсь, над гигантскими бочками поднимается путаница мачт, и передо мной также понижается теперь и сдерживающий взгляд край пристани, и становятся видны рыбачьи лодки, пришвартованные вплотную друг к другу: Они выглядят старыми и требующими ремонта, голубая краска повсюду отвалилась. Их такелаж полностью выцвел. Судя по виду, невольно понимаешь, что эти лодки довольно давно не выходили в море: Хотя, рыбачьи лодки могли бы выполнять дозорные функции.

Солнце слепит меня так сильно, что приходится закрыть глаза. Однако, вскоре я должен снова проморгаться, чтобы наладить резкость в глазах. Едва слышны какие-то далекие, глухие шу-мы. Приходится встряхнуться и сделать тверже шаг, чтобы не передвигаться, словно в полусне.

Доносится потрескивание, оханье и стенание древесины трущейся о древесину. Но стоит хоть на секунду закрыть глаза, чтобы отчетливее расслышать это трение, и ощущаю легкое качание и шатание.

А вскоре оказываюсь в окружении винных бочек, широких лодок, мачт и двух мощных башен у входа в порт. Через несколько шагов приходится остановиться, и придержать фуражку, чтобы она не свалилась на землю.

И тут меня осеняет: Пара стаканчиков вина! Выпить на жаре вино и затем под этим ярким солнцем топать, едва передвигая ноги... – как это было глупо с моей стороны!

Неудивительно, что я не встретил ни одного человека на своем пути.

Здесь на юге в это время не выходят на улицу: Я же об этом совершено не подумал. Оптический голод был тем кнутом, что погнал меня в дорогу. И вот теперь я должен все выдержать и оставаться на ногах, словно боксер на ринге после удара в челюсть.

В этот момент у меня будто второе дыхание открылось. Я уже чувствую, как из меня пар вы-ходит: Но могу ступать более твердо, и размытие изображения и кручение окружающих меня картин, прекращается.

Лишь вихрь мыслей нельзя остановить. Я должен подумать о слишком многом.

Мой мозг работает как все три арены цирка Барнума и Бейли : Там, на каждой арене, про-исходит что-то свое: Выступают фокусники и клоуны, а на высоте в полуровня работают эквилибристы на першах и жонглеры на свободной проволоке, а над ними, высоко под куполом, в это же время работают еще и акробаты на трапеции.

Сейчас мой мозг является точно таким трехслойным цирком... и при всем при том, я все еще как бы нахожусь на борту: Движение подлодки по-прежнему проявляется в каждой клеточке моего тела. Мои ноги бредут по железным плиткам центрального коридора, а не по брусчатке мостовой. Даже мои легкие стараются сильнее сжаться, когда кто-то окидывает меня взглядом.

Лучше всего, присяду-ка на один из мощных кнехтов, стоящих, будто бравые солдаты: точно в ряд. Правда, в этом случае меня можно легко и просто подстрелить из любой из ста амбразур в закрытых наглухо ставнях, но кто пойдет на такое, в этом тягостном полуденном свете?

Всего лишь часы прошли с нашего прихода на берег, но что это были за часы: Сначала ошибочное напряжение ожидания встречи с берегом, затем разочарование, и куча всяких мелочей. А теперь еще и это RIEN NE VA PLUS !

Внезапно испытываю к себе такую жалость, что едва не падаю.

Симона, Старик ...

С Брестом окончательно покончено, и еще многим придется там пасть в траву – нет, скорее, в грязь: Там все перерыто и перепахано. Я же напротив болтаюсь здесь с неповрежденными своими членами, здоровым телом, с головой на плечах – без каких-либо blessuren . Лишь не-много встревожен. Можно было бы даже сказать: немного не в себе, в легком трансе и с глубоким удивлением тому, что все еще жив и дышу и хожу.

Приходится часто и сильно морщиться и моргать из-за яркого, слепящего солнца. Потому нехотя поднимаюсь и влачу свои стопы мимо ряда причальных тумб до вёсельной шлюпки, которая лежит вверх килем в тени гигантских винных бочек. Там присаживаюсь, полусидя, полуприслонясь.

Какие же сильные отличия между Брестом и этим местом! Даже касательно шлюх: В Бресте они размещались в казармах, здесь сидят в тени аркад в своих легких, заношенных платьицах. Отсюда видишь, что Брест словно бы вовсе не относится к Франции, а лежит где-то там, высоко на севере сам по себе. И такого яркого полдня как здесь, я еще никогда не переживал в Бресте.

Но какого черта я, собственно говоря, сижу посреди этого призрачного города? La-Ro-chelle – слово из трех слогов, так же как и как Pom-pe-ji. Здесь Помпеи. Вся жизнь давно удушена. Я – единственный, у кого все еще пульсирует кровь в артериях.

Меня так и подмывает ощупать себя: Старое сомнение в своем существовании!

Встаю и бреду, словно персонифицированное чудо выживания сквозь горловину пышущей жаром печи ада.

Две невысокие почти черные собаки-полукровки, искавшие тень вблизи от меня, медленно, в темпе замедленной съемки, поднимаются с мостовой и понуро бредут, едва болтая бессильно висящими хвостами. На той стороне тела, на которой лежали на мостовой, они серые от пыли. Обе собаки кажутся единственными живыми существами в этой полуденной, мертвой гавани – не считая меня.

Погруженный в свои мысли не заметил, как снова очутился перед бистро. Все проститутки переместились внутрь, и расселись за маленькими столиками. В полумраке вижу стоящие вдоль стен обитые красным и довольно затертые скамейки. Едва лишь заказал у официанта, одетого, несмотря на жару, в черный саржевый пиджак, вино, тут же началось жеманное поднятие и опускание век, выпячивание грудей и встряхивание конечностей: Любовные потуги с демонстрацией желания в прямом смысле этого слова. Но ни у одной не заметил в это мгновение ни истинного любящего взгляда, ни настоящих чувств. Им все же стоило бы заметить, что я сижу здесь натянутый как обнаженный нерв, не имея ни крошки в животе.

Теперь, смотря на плюш этого заведения, вспоминаю, что когда-то уже бывал здесь. Но было это не в полдень, а ночью: Тогда играл небольшой джаз, и все заведение производило впечатление глубокого мира и покоя.

Решаюсь заказать, как советовал Крамер, морской язык и омара. Подзываю стоящего неподалеку официанта и спрашиваю об этом.

- Sole au beurre! Serre gutt! Homard a l’armoricaine не есть готовый.

- Тогда только морской язык!

Двое армейских коллег проходят через открытую дверь. Отмечаю про себя: сапожки из тон-кой кожи, бриджи с кожаной задницей, фуражки с шиком сдвинуты на макушку. Оба без из-лишних церемоний подсаживаются к дамам: немецкие «богатыри», оставляющие без внимания все предупреждения – или просто у них нет своего Крамера.

В моей хемницкой юности я представлял себе, что уступчивые дамы появляются только но-чью: Такой уж у них бизнес.

Затем, в Париже, на площади Мадлен, я видел, как такое «предприятие» работало в полную силу и в полдень: Томные вздохи и шуры-муры перед гастрономом с пустыми витринами, были одним из таких способов.

В первый раз мне удалось наблюдать необычное время работы «ночных мотыльков» на Gare de l’Est .

Я приехал ночным поездом из Мюнхена и почти сразу же очутился в стайке charitable сестричек – следуя терминологии Крамера, называвшего так этих Ladies. Тогда я собрал все свое мужество в кулак и спросил одну из них, кого они в это, почти еще ночное, сонное утро, встречали, стоя на вокзале. И узнал: В первую очередь, рабочих, прибывающих с ночной смены и не желающих сразу, с поезда, идти домой к женам и детям.