Вячеслав Фомин - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

• Название: Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу
• Автор: Вячеслав Фомин
• Издательство: ИД «Русская панорама»
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-93165-132-2

Монография посвящена одной из самых актуальных тем российской и зарубежной науки — проблеме этноса варяжской руси, стоявшей у истоков российской государственности. Подробный анализ источниковой базы показывает, что своими корнями варяжская русь связана со славянским южнобалтийским Поморьем, определявшим в IX–XI вв. жизнь всей Северной Европы. Выявлены иные истоки норманизма, действительное содержание полемики М. В. Ломоносова и Г. Ф. Миллера по варяго-русскому вопросу, принципиальное отличие в понимании сути антинорманизма между исследователями дореволюционного времени и исследователями XX в. Источниковедческая часть работы содержит подробный историографический обзор по вопросу складывания древнейшей нашей летописи Повести временных лет и Сказания о призвании варягов.

Для специалистов-историков и филологов, всех, кто интересуется русской историей.

---

Рассмотренный настрой в отношении летописцев характерен и для зарубежной науки. В 1930 г. Г. А. Ильинский считал, что редактор ПВЛ, «как горячий норманист и грекофил» изменил ее содержание до неузнаваемости. В 1943 г. Г. В. Вернадский, рассуждая о летописном перечне варяжских племен, включавшем в себя русь, к которым прибыло посольство за князьями, как позднюю вставку составителя Начальной летописи, увидел в ней попытку «вывести происхождение названия «русь» не с юга, а с севера, и связать его происхождение «с кланом Рюрика», что «была продиктована политическими соображениями». Поэтому, заключал он, составителя ПВЛ резонно назвать «первоисточником школы «норманистов». В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский убеждал, что «норманская концепция имеет на Руси давнишнюю, почти 850-летнюю историю, поскольку ее первым сознательным творцом» был Нестор, подчеркнуто говорил о его «норманской теории» и «скандинавской концепции», что он к тому же был «истинным творцом тезиса о скандинавской колонизации Руси… когда писал о прибытии из-за моря Рюрика с братьями в главе всей Руси…». Датский славист А. Стендер-Петерсен в 1960 г. не сомневался, что норманская теория своим началом восходит к ПВЛ. Ныне шведский археолог И. Янссон также полагает, что летопись повествует об основании скандинавами династии Рюриковичей и создании ими Русского государства, и что сами Рюриковичи возводили свой род к скандинавам[651].

Взгляд на летописцев как «норманистов», несмотря на его явную научную некорректность и отступление от норм исторической критики, в советское время несколько поставили под сомнение Б. А. Рыбаков и М. А. Алпатов. Как затем рассуждал на эту тему Рыбаков, было сказано выше. Возражение Алпатова также не достигало цели, ибо было сделано не по существу и все в том же норманистском духе. Видеть в Несторе «первого норманиста», объяснял ученый, «значит судить по формальному признаку», ибо «норманская идея в русской историографии прошла разные этапы и в совершенно разном качестве». У летописца, нисколько не сомневавшегося в норманском происхождении династии Рюриковичей, она несла больше идейно-политическую нагрузку и была, говорил Алпатов вслед за Лихачевым, попыткой спасти Русь от развала, а символом единства Руси и династии был Рюрик. Одновременно с тем Русь вела с Византией борьбу за свою независимость, чему также способствовало «скандинавское происхождение Рюрика», которое в этом случае имело ярко выраженную антивизантийскую направленность. Рюрик, таким образом, служил славе и величию Руси. Норманизм же в современном его значении был порожден бироновщиной, когда русский патриотизм преследовался как государственное преступление. Поэтому, подытоживал историк, варяжский вопрос «родился не в Киеве в летописное время, а в Петербурге в XVIII в. Он возник как антирусское явление и возник не в сфере науки, а в области политики. Человек, который произвел первый «выстрел» в этой баталии, был Байер»[652].

Лишь только конец 90-х гг. XX в. знаменуется вызреванием необходимости дать действительно научную экспертизу заверениям о «норманизме» летописцев. В 1997 г. В. В. Фомин заметил, что «антиисторично вести разговор о летописцах» как «норманистах», о существовании в начале XII в. «норманской теории». «Подобные представления, — заключал он, — все далее заводят разрешение варяжского вопроса в тупик». Этот вывод Фомин закрепил в последующих работах, в целом охарактеризовав саму мысль о норманистских воззрениях русских книжников как антинаучную по своей сути и искажающую историческую ретроспективу. В 1999 г. О. М. Рапов, вынося в заголовок своей статьи вопрос были ли норманистами создатели «Повести временных лет», рассмотрел летописный и археологический материал, а также свидетельства иностранных источников, которые подвели его к однозначному ответу: «Не подтверждается также и мнение ряда ученых, что создатели «Повести временных лет» были норманистами»[653]. К сожалению, историк при этом не поставил под сомнение правомерность использования имеющего определенную хронологическую привязку и соответствующее значение термина «норманисты» в отношении летописцев, что вызывает большую путаницу в науке, особенно в умах начинающих исследователей.

В советской науке были также слышны рассуждения, очень близкие по своей тональности к словам Н. Ламбина, что летописец «не видел ничего позорного в призвании князей иноплеменников». Так, убеждал литературовед И. П. Еремин, его нисколько «не смущало» норманское происхождение князей, и в том он не видел «ничего оскорбительного» для русского народа: для него гораздо существеннее было то, что династия эта — исконно княжеского рода. По мнению исследователя, норманские корни Рюриковичей стали беспокоить наших мыслителей не ранее XVII в., что хорошо видно по «Синопсису». Историки С. В. Думин и А. А. Турилов говорили, что летописцы, отмечая варяжское происхождение правящей династии и возводя имя своей державы к названию варяжского племени, не считали это для себя обидным. С еще большей силой данный тезис стал звучать, что весьма показательно, в наши дни. Археолог-норманист А. Н. Кирпичников в нескольких работах с особым нажимом повторял слова, что «варяжское «призвание» отнюдь не принижало прошлого России» и что «862 год… при всей условности, крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Эту дату надо достойно признать в качестве государственной, не стыдясь того, что она, повторяя летопись, запечатлена на щите норманского пришельца» (имеется в виду памятник скульптора М. О. Микешина «Тысячелетие России», на котором представлен Рюрик. Ученый, словно забыв, в честь чего возведен этот монумент в Новгороде в 1862 г., заключил: «Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, основателю династии и государства»). Скандинавист А. С. Кан настоятельно советует русским историкам и археологам больше не стесняться «скандинавских следов в древнерусской культуре», а филолог Л. Аннинский пропагандирует идею, что «нам нечего мучиться от того, был ли Рорик датчанином…»[654].

По поводу того, чего не должны исследователи «смущаться», «стесняться», «стыдиться» и т. д. (что означает, на самом деле, своего рода ультиматум безропотно принять мнение, монополизировавшее за собой право на истину, отказаться от сомнений, споров, дискуссий, т. е. от всего того, чем и живет настоящая наука, и впасть в состояние интеллектуального застоя), в историографии было замечено, что эти категории эмоционального свойства, чуждые объективной науке, не имеют отношения к установлению истины в варяжском вопросе[655]. Как вообще когда-то расставил все точки над «і» Д. И. Иловайский, «для историка истина прежде всего; чувство тут не причем, как не причем наше скорбное чувство при воспоминании о татарском иге, ибо это иго исторический факт». Призвание варягов, несомненно, исторический факт, и стремление ученых смотреть на весьма важные события в истории восточных славян середины IX в. и на этнос варяжской руси без «скандинавского догмата», нельзя сводить к якобы «ложно понятому патриотизму», противостоящему «объективной науке», т. е. норманизму. Один из самых лучших знатоков историографии по варяжской проблеме и один из самых убежденных норманистов XX в. В. А. Мошин еще в 1931 г. отверг такое вульгарное понимание дискуссии норманистов и антинорманистов, сказав, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова»[656].

Скандинавское ядро Повести временных лет

Представлением летописцев как «норманистов» не ограничивается характеристика содержательной части ПВЛ и ее давно рассматривают как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы и прежде всего, конечно, свидетельства «героев севера» о их пребывании на Руси. А. Л. Шлецер, видимо, был первым в науке, кто начал сопоставлять схожие сюжеты в ПВЛ и западноевропейских памятниках. В 1769 г. вышла на немецком языке первая часть его «Истории России до основания Москвы в 1147 году», построенная, как отмечают специалисты, на материале В. Н. Татищева[657]. И в ней он провел параллель между обращением восточнославянских и угрофинских послов к варягам и обращением бриттов к саксам[658], отметив, «как Вортигерн предложил притесненным бриттам саксонцев, так Гостомысл предложил новгородцам прежних врагов их — хазаров и норманнов»[659]. Затем в первом томе «Нестора» Шлецер задался вопросом: «…Не походит ли на одну ирландскую сказку (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) вся повесть о трех братьях и о призвании их в Россию?», имея в виду сказание о приходе в Ирландию около 853 г. «со стороны Норвегии» «остманов» во главе трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Но ответ на него дал в пользу ПВЛ: в ней, по словам ученого, все просто и истинно, «следовательно, ирландец, кажется заимствовал свою сказку у россиянина, а не наоборот». Но собственный вывод тут же поставил его в тупик: «Однако же, как можно предположить, чтобы в XII или XIII стол, было ученое сношение между Дублином и Киевом?». Во втором томе «Нестора» Шлецер уже прямо, хотя и очень скромно, сказал о заимствовании летописных сюжетов от норманнов, утверждая, что повесть о смерти киевского князя Олега от коня представляет собой «сказку о смерти Одда от любимого его коня Факса», перешедшую «из исландских сказок в русские летописи»[660].