Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

• Название: Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560
• Автор: Александр Янов
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 0101

---

Пункт девятый. Но парадоксальным образом не означал он ко­нец системы тотальной власти. Ибо универсальность страха означа­ла невозможность политической оппозиции. Это и объясняет чудо­вищную стабильность системы. Не только сундуки своих подданных обкрадывала в «мир-империи» власть, но и их головы. Грабеж идей­ный оказывался оборотной стороной грабежа имущественного. Монтескье описывал это метафорой: «Все должно вертеться на двух- трех идеях, а новых отнюдь не нужно. Когда вы дрессируете живот­ное, вы очень остерегаетесь менять его учителя и приемы обучения: вы ударяете по его мозгу двумя-тремя движениями, не больше».32

В результате альтернативных моделей политической организа­ции общества просто не существовало. Не только в реальности, но и в головах подданных «мир-империи». Вот что говорит по этому поводу Виттфогель: «В отличие от независимых писателей, которые при западном абсолютизме бросали вызов не только крайностям, но и самим основаниям деспотического порядка, критики гидравли­ческого общества жаловались лишь на злоупотребления отдельных чиновников или на специфические акции правительства. Конечно, были мистики, учившие отречению от мира сего. Но критики прави­тельства ставили себе в конечном счете целью лишь оздоровление тотальной власти, принципиальную желательность которой они не оспаривали. Они могли разгромить вооруженных защитников режи­ма, даже свергнуть шатающееся правительство. Но в конце концов

Шарль Монтескье. Цит. соч., с. 31_32-

Там же, с. 64.

они неизменно возрождали агроменеджериальный деспотизм, не­компетентных представителей которого они устраняли. Герои знаме­нитого китайского бандитского романа „Чжу-ху-чуан" не могли при­думать ничего лучшего, чем устроить на своем острове миниатюр­ную версию той же бюрократической иерархии, с которой они так яростно боролись».33

Пункт десятый. По этой причине единственным механизмом ис­правления ошибок власти в «мир-империи» оказывалось убийство деспота. Отсюда еще один парадокс. Именно неограниченность пер­сональной власти деспота делала его власть столь же абсолютно не­стабильной, сколь абсолютно стабильным был деспотизм как поли­тическая система.

Естественно, что в фокусе политической активности деспота ока­зывалась поэтому не столько безопасность империи, сколько его собственная. Это вынуждало его отдавать предпочтение людям, ко­торые его охраняли, — назовите их хоть преторианцами, как в Риме, или янычарами, как в Стамбуле, — и в результате... становиться ма­рионеткой в их руках. Вот наблюдение Крижанича: «У французов и испанцев бояре имеют пристойные, переходящие по роду приви­легии. И поэтому там ни простой народ, ни воинство не чинят коро­лям никакого бесчестья. А у турок, где никаких привилегий благо­родным людям, короли зависят от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захотят янычары, то и должен делать король».34

Вот почеглу начались и кончились «мир-империи» как система с нестабильным лидерством. Не случайно же, что за тысячу лет суще­ствования Византии 50 ее императоров было утоплено, ослеплено или задушено — в среднем один каждые двадцать лет.

Учитывая, что перманентная стагнация ставила систему тоталь­ной власти в полную зависимость от стихийных бедствий и вражес­ких нашествий, а полное отсутствие ограничений власти создавало ситуацию непредсказуемости и хаоса, где каждый, начиная от само­го деспота, постоянно балансировал между жизнью и смертью, мож-

К. A Wittfogel. Op. cit., p. 134. Ю. Крижанич. Цит. соч., с. 599.

но сказать, что деспотизм напоминает, скорее, явление природы, нежели человеческое сообщество. И в этом смысле Аристотель

опять прав, отказав ему в статусе политического феномена.

★ * *

Таким представал перед читателем Виттфогеля коллективный порт­рет великих «мир-империй» — Египетской, Ассирийской, Персид­ской, Китайской, Монгольской, Византийской, Оттоманской, имя же им легион. При всей суетливой пестроте дворцовых переворотов, преторианских заговоров и янычарских бунтов воспроизводили они себя на протяжении тысячелетий во всей своей политической без­жизненности. Мир их был замкнут, лишен выбора, лишен вероятно- стности. И в этом смысле был призраком. Он существовал вне исто­рии. Разумеется, он, как и все на свете, двигался. Но ведь движутся и планеты — только орбиты их постоянны.

Действительно важно для Виттфогеля было показать в его описа­нии деспотизма, по сути, лишь одно: этот мир был антицивилизацией. И потому неспособен сам из себя произвести политическую цивилиза­цию — с её «осознанием свободы» и «внутренним достоинством чело­века». Для этого нужен был совершенно другой мир. На наше счастье он возник в Европе, тут прав Валлерстайн, около 1500 года. И с этого момента деспотии были обречены.

Парадокс абсолютизма

Глава седьмая Язык, на котором мы спорим

Существование этого парадокса невоз­можно обнаружить, руководясь, как делает большинство экспертов, лишь соображениями формально-юридическими. Невозможно, ибо именно в юридическом смысле все древние и средневековые мо­нархии похожи друг на друга, как близнецы. Все они абсолютны. Во всех источником суверенитета является персона властителя (им­ператора, царя, короля или великого князя), которому Господь не­посредственно делегировал функцию управления государством, полностью освободив его тем самым от контроля общества. Все эти

государи одинаково провозглашали неограниченность своей влас­ти. И все одинаково на нее претендовали.

Тем не менее Джон Фортескью уже в XV веке отличал «королев­ское правление» от «политического». Для Жана Бодена существенно важным — и даже, как мы видели, предметом гордости — было раз­личие между абсолютной монархией и «сеньориальным правлени­ем». Мерсьедела Ривьер противопоставлял «легальный» деспотизм «произвольному», а Монтескье, как мы уже знаем, вообще предска­зывал всеевропейскую политическую катастрофу в случае, если аб­солютная монархия дегенерирует в деспотизм. Иначе говоря, не­смотря на формальное, юридическое подобие всех монархических государств, европейские мыслители, в отличие от позднейших исто­риков, видели и чувствовали, более того, считали жизненно важным не их сходство, но их различия.

Если суммировать все их попытки, можно сказать, что пытались они создать нечто вроде типологии абсолютных монархий, способ­ной служить базой для политических рекомендаций и прогнозов. Ти­пологию, которая, если они желали оставаться в пределах реальнос­ти, должна была основываться на чем-то совершенно отличном от юридических дефиниций (ибо признать их не согласился бы ни один уважающий себя абсолютный монарх). На чем же в таком случае должна она была основываться?

Разумеется, не было в XVI—XVIII веках у цитированных нами мыс­лителей ничегд подобного книге Виттфогеля, снабдившей нас свое­го рода политической таблицей, более или менее адекватно описы­вающей один, по крайней мере, из полюсов будущей биполярной модели. Но у нас-то она есть. Так почему бы нам не использовать на­ше преимущество, сопоставив с этой таблицей основные параметры европейского абсолютизма? Посмотрим, что мы получим от такого сопоставления.

Пункт первый. В отличие от деспотизма, абсолютизм не был ос­нован на тотальном присвоении государством результатов хозяй­ственного процесса. Собственность подданных оставалась в Европе их собственностью. Это не было записано ни в каком юридическом кодексе, но входило в состав неписанного общественного контрак­та, того самого etat de droit, о котором говорил Монтескье. Именно попытки королей нарушить условия этого контракта и возрождали первым делом в европейском сознании образ деспотизма. Китай, Персия и особенно Турция немедленно приходили в таких случаях на ум европейцу. Таков был ассоциативный механизм его мышления (что на самом деле ничуть не менее значительно, чем любые доку­ментальные материалы).

Рассказывают, что когда французский дипломат сослался в бе­седе с английским коллегой на известную и вполне, надо сказать, де­спотическую декларацию Людовика XIV о богатстве королей («все, что находится в пределах их государств, принадлежит им... и деньги в казне, и те, что они оставляют в обороте у подданных»), то услышал в ответ надменное: «Вы что, учились государственному праву в Тур­ции?» Одними высокомерными выговорами дело, впрочем, не огра­ничивалось. Общество активно сопротивлялось «турецкой прав­де» — как в теории, так и на практике.

Нередко кончалось это для королей печально. Вот лишь некото­рые результаты такого сопротивления: Великая Хартия вольностей в Англии XIII века и аналогичная Золотая Булла в современной ей Венгрии; пункт 98 в Московском судебнике 1550-Г0 года и Нидер­ландская революция XVI века, повлекшая за собой отторжение от Испании ее богатейшей провинции; плаха, на которой сложил голо­ву Карл I в Англии XVII века, и эшафот, на котором столетием позже суждено было окончить свои земные дни его французскому коллеге ЛюдовикуXVI. И, наконец, Американская революция 1776 года.