Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

• Название: Путешествие на край тысячелетия
• Автор: Авраам Иегошуа
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-136-2

Новый роман живого классика израильской литературы, написанный на рубеже тысячелетий, приглашает в дальнее странствие, как во времени — в конец тысячелетия, 999 год, так и в пространстве — в отдаленную и дикую Европу, с трепетом ожидающую второго пришествия Избавителя. Преуспевающий еврейский купец из Танжера в обществе двух жен, компаньона-мусульманина и ученого раввина отправляется в океанское плавание к устью Сены, а далее — в Париж и долину Рейна. Его цель — примирение со своим племянником и компаньоном, чья новая жена, молодая вдова из Вормса, не согласна терпеть многоженства североафриканского родича. Странствие это приводит к сумятице, путанице и оборачивается настоящим карнавалом, на котором уже не различить лиц ряженых.

В свойственном А.Б.Иегошуа стиле, который критики называют «антипотоком сознания», обращаясь к памяти тысячелетий, он исследует природу двойственности — и ищет возможность диалога. Все делится на два и складывается из двух — мужчины и женщины, прошлое и будущее, Запад и Восток, святое и низменное в своем противостоянии лишь дополняют друг друга. Двойственна даже сама двойственность — в каждом мужчине есть женское начало, а в каждой женщине — мужское, внешняя раздвоенность перекликается с раздвоенностью души, а ключом к повествованию оказываются две жены героя.

---

Завтра мы отплываем в Африку, сообщает Бен-Атар капитану, словно эта Африка находится не в тысячах парс отсюда, а сразу же за розовеющим вдали вечерним горизонтом, рукой подать. Но капитан Абд эль-Шафи лишь молча улыбается и качает головой, как будто он вовсе и не нуждался в согласии еврея, чтобы отправиться в обратный путь, а просто ждет, пока Абу-Лутфи управится со своими рабами. И верно — если судить по возбуждению матросов, то и дело исчезающих в корабельном чреве и снова появляющихся оттуда, можно думать, что заботы Абу-Лутфи об остойчивости корабля получили в последние часы дополнительное подкрепление и необходимый для этого новый живой товар, требующий добавочного места, уже опущен в корабельные глубины. Поэтому не приходится дивиться и тому, что сообщение Бен-Атара об отказе рава и его сына плыть с ними обратно вызывает у исмаилитского компаньона немалое удовлетворение, тогда как поданная в качестве добавки весть о присоединении к их экспедиции заговоренной дочери Абулафии встречается недовольством. Впрочем, когда Бен-Атар напоминает компаньону, как эта девочка младенцем ползала среди тюков с товарами в той лодке, в которой они десять лет назад впервые плыли в Барселону, Абу-Лутфи все же с крепя сердце соглашается — ладно, пусть плывет с нами опять.

Похоже, однако, что этот исмаилит — сама уступчивость и кротость во все время их путешествия сюда — теперь все больше прибирает у своим рукам власть на корабле, да настолько, что сейчас Бен-Атар даже страшится сойти в трюм поглядеть, что он еще прибавил к своему связанному, шевелящемуся товару. Унылая тоска все больше охватывает душу магрибского купца, ему не хочется присоединяться к первой и единственной отныне жене, которая сразу же по возвращении укрылась в своей каюте на носу, и вот он отправляется на поиски молодого раба-язычника, чтобы тот заварил его любимый настой из пряных трав, — но, к его изумлению, Париж словно проглотил черного юношу, никто не знает, куда он исчез, а Абу-Лутфи даже не дает себе труда искать пропажу, как будто, нахватав такое множество новых рабов, он уже не нуждается в прежнем. Между тем ночь вокруг становится все мрачнее, и страх еврейского купца тоже растет от часа к часу — он стоит, опершись на палубные канаты, вокруг него лихорадочно суетятся матросы, готовя корабль к отплытию, а он молча, запавшими тоскливыми глазами всматривается в тонущие во тьме огоньки маленького города, словно опять надеется различить то далекое место, где похоронена его вторая жена, и ему вдруг остро хочется присоединиться к ней в ее могиле и согреться ее теплым прахом, вместо того чтобы вот-вот оказаться вновь ввергнутым в пучины холодного океана.

В мерцании третьей ночной стражи латинский треугольный парус наконец вздымается и вздувается во всей своей красе, и теперь, сдается, ничто и никто уже не может воспрепятствовать этому старому сторожевому судну двинуться вниз по реке к океану и там, среди его валов, проложить себе обратный путь на жаркую родину. И в белесом молочном свете пасмурного утра Абу-Лутфи будит своего еврейского компаньона, который так и заснул на старом капитанском мостике, устало завернувшись в пустые мешки из-под пряностей, и извещает его о прибытии юной пассажирки, которая уже стоит на берегу, точно большой клубок шерсти, поддерживаемая с обеих сторон родным отцом и его новой женой, и лицо у нее пламенно багровеет, потому что перед уходом ее плотно закутали в теплые новые одежды, чтобы защитить от любого ветра и бури.

Оказывается, однако, что не только она одна поднимается сейчас на корабль, уже взвивший свой нетерпеливый парус, ибо в разрывах утреннего тумана глаза Бен-Атара удивленно и растроганно распознают знакомую маленькую фигурку рава Эльбаза. И выясняется, что этот андалусский рав остался верен своему решению не подвергать сына, пусть он и мнимый больной, тяготам и риску морского пути и довериться обещанию Абулафии и его жены вернуть мальчика в Андалусию по суше, чтобы обменять на их несчастную девочку, но вот в том, что касается его самого, изменил прежнему намерению и теперь решил присоединиться к экспедиции, но отнюдь не потому, будто хочет, поскорее вернувшись в Севилью, получить обещанное вознаграждение, — нет, главным образом затем, чтобы своим бесспорным, постоянным и верным присутствием доказать североафриканскому нанимателю, что он, рав Эльбаз, не из тех, что бросают или, упаси Боже, предают взятую на себя задачу — защитить статус и галахическую дозволенность второй жены. Пусть Всевышний решил забрать эту молодую женщину к себе и навеки укрыть ее на левом берегу далекого Парижа, но ее благородная фигура и прямая осанка так глубоко врезались в душу рава, а ее шелковая накидка и кисейная вуаль так живо еще развеваются перед его мысленным взором, словно вздуваемые сладостным ветерком, что он не забыл и никогда не забудет ни ее саму, ни все те речи, которые он произнес в ее защиту в винодельне Виль-Жуиф и в синагоге Вормайсы и которые по сию пору алмазным блеском сверкают и искрятся в его памяти, рядом со всеми теми галахическими цитатами и высказываниями мудрецов, которые он произнести не успел, но которые бережно хранит тем не менее в душе — на тот случай, если вдруг понадобится употребить их в очередном состязании умов в защиту следующей, уже второй второй жены.

Растерянный, взволнованный и слегка испуганный, поднимается рав Эльбаз со свертком вещей на палубу и бросается на шею Бен-Атару, пряча на его груди свою верность ему и свой страх перед предстоящим путешествием. И на мгновенье кажется, что они тайком обмениваются слезами. И так как, с этого дня и далее раву в его каютке на носу корабля придется ночевать одному, а молодую пассажирку, понятно, нечего и думать оставлять на ночлег в трюме, то ее помещают в одной каюте с Эльбазом, но, разумеется, не раньше, чем там устанавливают легкую деревянную ширму, чтобы их разгородить. И вот уже госпожа Эстер-Минна спешит взбить им обоим подстилки, стелет теплые одеяла и с силой прижимает к груди дрожащую девочку, стараясь умерить ее панический страх, а Абулафия между тем, уступая просьбам Абу-Лутфи, спускается в трюм взглянуть на товар, который нетерпеливо шепчется там в ожидании часа отплытия. Но когда он возвращается оттуда, весь красный и возбужденный увиденным, то не говорит ни слова ни новой жене, ни своему дяде, чтобы еще чем-нибудь не задержать долгожданный час отплытия.

И этот час действительно наступает. Но не в тихой грусти приходит он, а в громких звуках песнопений, ибо перед тем, как поднять якорь, и перед тем, как спустить на берег тех, кто не уходит с ними в плавание, Абд эль-Шафи закрывает уши ладонями, чтобы слышать лишь молчание своего Бога, и принимается выпевать, точно муэдзин в большой танжерской мечети, слова Пророка, призывающие правоверных пасть ниц и молить Аллаха превратить злые ветры в попутные, добрые. И хоть на палубе слишком мало евреев, чтобы противопоставить восьми павшим ниц исмаилитам свой миньян, тем не менее и они составляют вполне приличную компанию, потому что их тут не трое, а уже целых четверо, ибо и молодой господин Левинас, конечно же, не мог пренебречь заповедью помолиться перед разлукой, а потому поспешил встать пораньше и теперь тоже стоит рядом со всеми на старом капитанском мостике, присоединяя свой сильный голос к прощальной молитве южных евреев. А по окончании обеих молитв, мусульманской и еврейской, и напутственных благословений христианских матросов со стоящих по соседству кораблей и лодок уже не остается ничего такого, что могло бы помешать южному кораблю повернуть по своим же следам к месту исхода.

И вот уже возвращается вновь то легкое покачивание, что казалось совсем забытым за сорок дней странствий по суше. Хотя пока еще корабль раскачивает лишь мягкое и нежное течение реки, а не волны свирепого океана, но течение это неожиданно оказывается непривычно быстрым — то ли потому, что они плывут вниз по реке, то ли потому, что их подгоняют осенние ветры, ибо вот — не успевают пассажиры спохватиться и глянуть назад, чтобы попрощаться с городом на маленьком острове, как он уже исчез, скрылся за первым поворотом берега и утонул в ярком блеске встающего на востоке солнца, которое упрямо спешит за кораблем, чтобы вскоре обогнать его и заплясать перед набирающим скорость бушпритом. Но увы — спокойная и тихая красота окрестных лесов, скрывающих оба берега, теперь уже не успокаивает, как прежде, еврейских путников, а щемит сердца каким-то пронзительным страхом, который заставляет их неустанно высматривать в прибрежных зарослях какого-нибудь человека, которому можно было бы махнуть на прощанье рукой. Но холод и мрачность европейской осени еще более углубляют, похоже, одинокое безмолвие мира, и на верхушке мачты нет теперь мальчика, всматривающегося в те просторы, что скрываются за прибрежными зарослями, и южным путникам, взыскующим человеческого тепла, остается выискивать признаки жизни лишь в великолепном кружении оранжевых листьев, медленно и беззвучно слетающих с веток огромных печальных деревьев, отражения которых тонут в глубинах торопливо бегущих вод.