Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный

• Название: Царь Иоанн Грозный
• Автор: Лев Жданов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-099063-4

Библиотека проекта «История Российского государства» – это рекомендованные Борисом Акуниным лучшие памятники мировой литературы, в которых отражена биография нашей страны, от самых ее истоков.

Представляем роман широко известного до революции беллетриста Льва Жданова, завоевавшего признание читателя своими историческими изысканиями, облеченными в занимательные и драматичные повествования. Его Иван IV мог остаться в веках как самый просвещенный и благочестивый правитель России, но жизнь в постоянной борьбе за власть среди интриг и кровавого насилия преподнесла венценосному ученику безжалостный урок – царю не позволено быть милосердным. И Русь получила иного самодержца, которого современники с ужасом называли Иван Мучитель, а потомки – Грозный.

---

Выслушав речь, снова земно поклонился хан княгине и царю-ребенку и занял приготовленное для него место, по правую руку от княгини, на первой лавке, впереди всех бояр и князей.

Хоть и татарин, да царь прирожденный, так ему и честь.

Принесли тут богатые «поминки», которыми княгиня и Иван дарили хана.

На подушке шуба, бархат «бурской», ворсистый, словно плюш теперешний, на соболях вся, «земли» большие, с узорами ткань, шелк «червчат да зелен»… цена тогда семьдесят рублей, а теперь бы и вся тысяча… Кубок серебряный, двойной, золоченый, цена тридцать пять рублей, то есть пятьсот нынешних… Камка бурская, разные шелки с золотом, с узорами затканными, камки венедицкие, червчатые, что из Веницейской земли купцы-сурожане, итальянцы иначе, привозят… Тут же и «портище», отрез сукна на шальвары, скарлату червчатого, мерой в четыре аршина, и постав сукна мужского, червчатого, и сорок соболей, как водится, благо, всего двадцать пять рублей они тогда стоили. Да на золоченом блюде двое приставов кучу золотых денег подают: тысяча алтын всего или тридцать рублей. Сумма по времени великая!

Щедро, богато одарили хана за покорность, за слова его умильные.

Кончилась церемония. Домой на подворье Шиг-Алей собирается. Подарки все уже погружены на подводу, вперед отправлены под крепким караулом.

Прощаются хозяева с гостем.

И говорит Елена:

– А что хотела кидыня твоя набольшая Фотьма-Салтанэ очи наши видеть, – и то мы дозволяем. Нынче к обедам пусть жалует…

Поклонился хан еще раз, поблагодарив за все, грузно в сани ввалился, сопровождаемый до них первыми боярами, и тронулись застоявшиеся кони. Невесел едет домой обласканный, одаренный хан.

А кажется: с чего бы?

Оставшиеся в палате бояре, пользуясь тем, что княгиня с Иваном вышли, шутят:

– Пустили мы нынче воробья под застреху казанскую… Он там пожару поразведет не хуже, чем в Коростень-городе!

– Воробья? Индюка разве, вернее будет молвить. Ишь, сытый какой!

– Гладкой татарин! И больно, сказывали, ихних жен обижает! Его за то из Казани и выгнали… Ни простых, ни знати не щадил. Татарва и вскинулась, и погнали его.

– Поделом: не озорничай… А на войне, толкуют, сам словно баба: за окопы да за спины чужие рад прятаться… Какой он царь?

– Самый такой, какой для Москвы у казанцев и надобен! – вмешался в разговор князь Василий Шуйский. – Ну, да будет зубы чесать… Вон княгиня жалует. Значит, царица подъезжать изволит, Фотьма-Салтанэ. По местам, бояре!

И на самом деле на площади перед дворцом показался поезд царицы казанской, старшей жены Шиг-Алея, ханши Фотьмы-Салтанэ.

Так же принята была царица, как и хан, супруг ее. Только в сенях сама княгиня гостью встречала.

В палату вошли. Там все по старым местам уселись. Фотьму-Салтанэ на ее особливое место, рядом с княгиней, усадили, на возвышении. Тогда в палате и юный царь Иван со своими боярами появился.

Встала царица с места своего, сошла навстречу государю. Низко поклонилась:

– Салам-алейкюм!

– Табук-селям! – зардевшись, отвечал отрок и трижды облобызался с гостьей, как учили его.

Потом сел на свое место, между княгиней и царицей, по правую руку от последней.

– Какой красавец наш царь! – с искренним восхищением отозвалась Фотьма. – На тебя схож, княгиня: и глаза такие… и губы… Как луна на небе, – такое чудное дите тебе Аллах послал!

Княгиня приветливо улыбнулась, закивала царице, поняв речь ее даже раньше, чем толмач перевел. Дрогнуло от гордости сердце матери.

– Благодарение Господу! Наградил он меня в сыне моем не по заслугам! Да спасет мне его Господь навеки! И тебе спасибо на добром слове, царица. Хлеба-соли откушать прошу! И я, и сын мой!

Перешли все в столовую палату.

Царица, княгиня и царь Иван за особым столом сели. Прочли молитву. Стали блюда подавать… Тут же, в стороне монах сидит, среди тишины, царящей во время трапезы, читает житие, какое на этот день приходится.

Кончилась трапеза; царю подали руки омыть. И княгине, и царице татарской – тоже.

Здравицы князя великого Ивана, и княгини Елены, и гостьи-царицы пили. Не забыли и мужа ее отсутствующего, Шиг-Алея.

На загладку сама княгиня гостье чашу поднесла, не с вином – с медом сладким, на «мушкате» сыченном. Мед просила выкушать и у себя на память оставить чашу.

И, кроме того, много подарков дорогих увезла в колымаге своей татарская царица, из гостей уезжая домой.

Казначей Головин, дневную запись расхода проглядев, только в затылке почесал.

Заметил это Шуйский и говорит:

– Не тужи, Владимир! Нонешние «поминки» наши Казань будет помнить… с годами, по времени вдесятеро отдаст…

И не ошибся старый, умный боярин.

Усталые, но довольные расходились бояре.

Усталая Елена, уходя на покой, крепко расцеловала сына.

– Умник ты у меня нынче был, Ваня! Настоящий царь!

И, сдав сына дядькам, ушла.

– Настоящий царь! – шептал, засыпая, Иван.

И чудные сны грезились в эту ночь ребенку.

Ликовала и Елена.

Русь крепла у всех на глазах. По завещанию князя Василия, каменной стеной, в пять верст длиною, обвели Белый, или Китай-город. На окраинах восточных, откуда кочевые орды шли, там новые, крепкие городки, а то и целые города поставлены… Подати да оброки людские не прибавлены, а убавлены. Людей больше стало, а трата меньше пошла.

Суд правый наряжать решили бояре, обидчиков-воевод и наместников сократить, чтобы народу легче вздохнулось… Денежная неурядица тоже наладилась. Со всего царства собиралась монета серебряная, резаная, легковесная, порченая. С «копьем» стали серебро в гривенки чеканить. Сидит на коне великий князь с копьем в руке. И те новые гривенки полновесные везде пошли и копейными называют. Не стало брани и драки по торгам из-за того, что вместо трех полных рублей полтора их только в гривенке. А весом новая «копейка» тяжелее, выгодней даже прежней… Рад торговый люд.

А кто, по лихости, резаной, старой деньгой промышлял или поддельные гривны сбывал, тех казнили нещадно, олово расплавленное в горло им вливали, головы рубили, четвертовали по площадям.

«Еще год-другой, – думала Елена, – и заботы сами спадут. В покое заживу… с милым моим… А там сын, Ваня, подрастет… спасибо нам за все скажет…»

И сладко уснула Елена, убаюканная надеждами!

Удар из-за угла Год 7046 (1538), 3 апреля

Минуло ровно четыре года и четыре месяца со дня кончины великого князя Василия Ивановича и воцарения первенца его, трехлетнего Ивана IV Васильевича.

Конечно, воцарение это и по завету покойного, и по самой силе вещей было только на словах, а царством правит мать осьмилетнего государя, Елена Глинская, которой и самой-то едва ли лет двадцать шесть – двадцать семь минуло.

Помогают молодой правительнице нести бремя государственных забот все те бояре, которых назначил Василий, за исключением одного – Михаила Глинского.

Другой занял его место, окончательно вытеснив из числа дворцовых вельмож родного дядю царицы Елены, князя Михаила.

Этот другой – юный и, казалось бы, безобидный на вид князь Иван, прозваньем Овчина-Телепнев-Оболенский.

Быстро пошел он в гору еще в последние годы жизни князя Василия. Когда умер отец Овчины, старый князь Федор Телепнев-Оболенский, сын, как бы в утешение и для возвеличения рода, был назначен главным конюшим.

Когда же воцарился трехлетний Иван IV, или, вернее, мать его, правительница Елена, баловень судьбы и ближайший любимец государыни, вдовствующей великой княгини, вознесся на такую высоту, о которой и не мечтал.

Ни порода, ни заслуга, ни звание или сан высокий, священный, не могли дать на Руси никому того, что давало доверие временной властительницы.

Правда, и князю Овчине, как самой Елене, приходилось считаться с мнением думных бояр, с властным голосом митрополичьим, с незыблемо отлитыми формами, в которые уложили так быстро и пышно народившееся самодержавие московское великие собиратели земли русской от прадеда Ивана Калиты начиная и кончая отцом малолетнего Ивана, князям Василием Ивановичем. Но Елена всегда стояла за интересы и желания своего баловня горячее и упорнее, чем за свои собственные. Да и желать теперь ей, обладающей всем почти, не приходилось ничего. Разве чтобы ее Ванюша – сынок и властитель – был здоров да рос хорошо. А дела шли своим чередом.

Бояре ведали их, люди наряженные и выборные… дети боярские, которых в думу еще покойник великий князь посадил вместе с людьми земскими для большого приближения к трону всей земли русской.

Овчина был скромен, ему не мешали, он другим не мешал. По крайней мере, ему боялись высказать открыто вражду или обиду, зная, что за это дорого можно поплатиться.

Пример, и самый яркий, был перед глазами.

Дядя родной Елены, благодетель ее, принявший к себе сироту после смерти брата, приютивший ее вместе со снохой своей Анной, матерью Елены, сыграл видную роль в сближении князя покойного с будущей княгиней московской и не проиграл при этом. Так же сначала благоприятствовал он доверию тоскующей племянницы к Телепневу-Овчине, надеясь окончательно забрать в свои руки все нити правления и, кто знает, если не слить Москву с Литвою, то воссоздать здесь новую династию – не Рюриковичей, а Ольгердовичей, к которым причислял себя Глинский… Ребенка легко удалить… Овчина прост, племянница покладлива и сама по себе, а еще больше по чувству благодарности… И мало-помалу, верховный соправитель, он, Михаил Глинский, возложит на себя и венец и бармы Мономаховы, воцарится в богатой, могучей Москве, в «третьем Риме», которому предстоит такая блестящая будущность! Особенно если ввести единение церквей, слиться с Древним Римом по вере… Открыть широко двери для западных искусств, наук… Здесь, среди обильных дарами природы краев!