Нина Гаген-Торн - Memoria

• Название: Memoria
• Автор: Нина Гаген-Торн
• Издательство: Возвращение
• Жанр: Поэзия
• Год: 1994
• ISBN: 5—7157—0030—2

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900–1986). Дочь профессора, выпускница Петербургского университета, поэт и прозаик, ученый-этнограф — и политзаключенная, лучшие годы жизни которой прожиты в сталинских тюрьмах, колымских и мордовских лагерях, на пересылках, этапах, в ссылке…

«В страшной жизни, где люди носили платье с номерами, не имели связи с нормальным бытием, встретить человека, как бы витающего над всем лагерным ужасом, — чудо. И этим чудом была встреча с Ниной Ивановной Гаген-Торн…» (К. С. Хлебникова-Смирнова, бывшая заключенная.)

«Она прожила долгую жизнь, прожила ее с честью, но, если бы была возможность писать и, главное, увидеть опубликованными плоды своих раздумий, — жила бы еще долго. Крепкий была человек…» (Галина Гаген-Торн, дочь).

«Ужасно жаль, что в наше время, запутавшееся в далеко не диалектических противоречиях, Ваших стихов нельзя опубликовать. Но не падайте духом: придет и для них время — иное, освобождающее…» (Илья Сельвинский).

---

После смерти Сталина

Мы не скоро почуяли оттепель. К нам подошла она голыми черными ветками на снегу. В сыреющем воздухе, не поднимая глаз, продолжали мы заниматься своими делами, не веря в какие-нибудь перемены.

Первые признаки этих перемен у нас в ссылке сказались месяца через два. Ослабел режим: прекратилась ежемесячная регистрация ссыльных, стали ездить в Казачинск, не спрашивая разрешения коменданта, а он делал вид, что не замечает. Потом пронеслась новость: иностранных подданных отпускают на родину. Я встретила Золтана на улице:

— Это правда, что вас отпускают в Венгрию?

— Да, предложили заполнить бумаги, но я не могу уехать, оставив жену. Подал заявление, чтобы ее отпустили со мной.

— А не будет там ей трудно и одиноко? Ведь она не знает ни одного языка, кроме русского. И вряд ли легко выучит.

Он пожал плечами:

— Тогда мне придется остаться здесь — я не имею права бросать жену.

Что можно сказать на это?

— А Хасэгава как? Он у меня давно не был.

— Разве вы не знаете? Вы же написали ему заявление, чтобы разрешили работать на лесопильном заводе. Разрешили, через несколько дней туда переезжает.

Лесопильный завод был в 10 километрах вверх по Енисею. Через несколько дней Хасэгава зашел прощаться, он переезжал туда. Это было большое облегчение: на лесопилке он будет получать зарплату, питаться в столовой, сможет купить хоть какую-нибудь одежду. В июле он явился ко мне в гости в чистой белой рубашке, крепких штанах без заплат, с коробкой конфет и неизменным прекрасно собранным букетом цветов. Но глаза стали более грустными, у него появилось время и силы, чтобы тосковать по настоящей, подлинной своей жизни. Ведь в предельном напряжении — нельзя тосковать, надо выживать.

Надвинулось и покатилось лето. Огороды были засажены, весенние работы окончены. В газетах мы прочли, что пересматривают дела заключенных, дана амнистия лагерникам, получившим срока не выше 5 лет. Первыми освободили уголовников. О ссыльных — молчали. Скоро мы услышали: снизу, из Норильска идут пароходы с освобожденными бытовиками. Впереди их бежали вести: везут на «Марии Ульяновой». Сначала пароход останавливался на пристанях, как обычно, но урки разбрелись по поселкам, хватали что попадало под руку, разбивали магазины, чтобы добыть вино, наводили панику. Перестали останавливать пароходы у пристаней. Но они стали прыгать с парохода в воду, разбегаться по деревне, ловить кур, поросят, гусей, грузить добычу в лодки, а потом догоняли пароход.

Идет свистопляс, пиры и картежная игра. Скоро «Мария Ульянова» поднимется до Залива, сами увидите…

Жители забеспокоились: надо прятать и закрывать. А где взять замки? Сроду ни по Енисею, ни по Ангаре не было замков! И в магазинах их не продавали — никто не покупал. Может, ехать в Казачинск за замками? Не успеем… Близко уже… И вот утром закричали мальчишки: «Мария Ульянова»! «„Мария Ульянова“ идет!» — «Ой, запирайтесь! Сторожите дома!» — «Не пустили бы красного петуха!» — волновались бабы.

Все высыпали на берег Енисея.

Из-за поворота показался величественно-белый пароход. Он медленно шел по середине реки, рассекая быстрые и светлые воды Енисея. Вот на палубе забегали, замахали руками черные человечки. Видно было: несколько фигурок скидывают рубахи и сапоги, прыгают в воду, плывут к берегу. Бабы хлынули к своим домам. Мужики сгрудились на берегу, на береговом яру, смотрели: что будет?

Плывущие увидели их, повернули вниз по течению, к другому концу деревни. Пароход протяжно загудел, замедляя ход у сигнальных столбов.

Я не стала дальше смотреть на все это, поспешила к своему дому — замка-то ведь тоже не было. Бабы с топорами стояли у своих ворот. Урки, полуголые и мокрые, разбежались по проулкам.

Кончилось все сравнительно благополучно: они поймали одну овцу, двух поросят и бросились к берегу. По Енисею всегда много лодок на берегу. Погрузив в лодки добычу — угребли к пароходу. Лодки прибило потом ниже деревни, к нашему берегу.

Из Красноярска пошли с идущих вниз пароходов слухи: «гуляет нынче голытьба», чуть не средь бела дня освобожденные лагерники грабят по улицам. Вечерами люди боятся выходить из дома.

А снизу — все шли пароходы с освобожденными. Впрочем, они не только грабили, они торговали лагерным имуществом, которое захватили, продавали столы, табуретки…

К счастью, путь из Игарки долог и рейсы были редкими. Между рейсами мы жили спокойно: ходили в тайгу по малину и смородину, собирали грибы, готовясь к зиме. В нашей судьбе, видимо, ничего не менялось…

Жизнь продолжается[27]

А жизнь шла своим чередом. Напряженно билась мысль, искала себе дорогу. Бездумное, «грибное» состояние и Нина Ивановна несовместимы. Все, что можно было сделать в поисках выхода — возможности интеллектуальной жизни, — было сделано. Освобождение от ссылки или хотя бы возможность если не научной, то преподавательской работы (опыт преподавания у нее был и в Институте народов Севера в тридцатые годы и в школе и техникуме в Зауралье, после первого тура лагерей) — вот о чем просила она в многочисленных заявлениях в высшие инстанции. В письме ко мне от 17 августа 1953 года она пишет:

«[…] Я же извелась совершенно тем, что не могу найти работу и так и должна сидеть „на иждивении“ твоем и Веры[28]: сейчас о работе по специальности писала в МВД в Москву, Генеральному прокурору (2 раза), в крайком партии, в Верховный Совет, всюду твердя, что нельзя человека выбрасывать из жизни; если не освобождают ссыльных, то дайте, черт возьми, работать! У нас говорят, что в другом, не Казачинском, районе один ссыльный через Москву добился, что ему разрешили преподавать. Бьюсь во все дырки и во все концы! Но насколько бы проще было, если бы приняли к печати „Ломоносова“! Этого можно добиться […]».

В одной из тетрадей, в черновиках, нашлось даже рифмованное заявление:

ОСО постановленьем
Попала в заключенье:
Пять лет дубровских лагерей!
А по отбытии срока
Отправили далеко:
В Сибирь, на Енисей.
Не страшно Енисея,
Прожить везде сумею —
В работе весь вопрос!
Здесь в самом мне начале
Сурово указали:
Ступайте вы в колхоз!
«С моим здоровьем хилым
В колхозе не по силам
Работать мне теперь!
Была я педагогом».
Но оборвали строго:
— Туда закрыта дверь!
Не нужны ваши знанья,
Как бесполезный дым.
Как ни старайтесь много,
Работы педагога
Мы ссыльным не дадим.

— У граждан в нашем строе
Есть право основное:
Нести любимый труд.
Его навек лишают
Меня. Я к вам взываю:
Где справедливость тут?
Правительства указом
Судимость сняли разом,
Без разгляда статей,
Всем, что пять лет имели.
А мне на труд ужели
Не отворят дверей?!
Пишу теперь стихами,
Зачем — поймете сами,
Что эдаким посланьем,
Быть может, я вниманье
Сумею обратить:
Какой же ради цели
Меня, на самом деле,
Без пользы погубить?!

Внизу, чернилами, надпись — отправлено 13/IX-53 г. Послания оставались без ответа. Осенью, после поля (муж был в экспедиции в Туве), мы с мужем приехали к маме в Залив. Уехали. Еще горше стало одиночество. Но, несмотря на все, шла интенсивная внутренняя работа. Сохранились записи — размышления о становлении нации и государства, об украинском национализме, о Гоголе, его последних годах, о роли истории и этнографии и границе между этими областями человеческого знания, отзывы-отклики на прочитанные книги и журнальные статьи. Шла интенсивная переписка с друзьями-астрономами. И — стихи. Стихи-картины, стихи-переживания, стихи-размышления.

Целый день надо мной Абсолют[29]
Распростер свои черные крылья.
Мы — как дети. Минуты бегут.
Мы, как дети: кричим от бессилья.
И беспомощным счетом минут,
Измеряя безмерного грани,
Мы не знаем, куда приведут
Нас слепые усилья сознанья.
Ртом касаясь осенней земли,
Я в опавшем листке угадаю,
Как века за веками текли
И как солнца — в крови возникают.

А потом февральская запись.

3 февраля 1954 г.

Право, иногда, читая «критические» статьи, кажется, что это лепечут дети: так мало логики и так много принципа народов банту: «Если Кали украл корову — это хорошо, если у Кали украли корову — это дурно». Этому не следует удивляться: если розовое масло влить в чан с водой — запах почти незаметен. Так и с логикой. Возникает сомнение: нужна ли она? Ведь ею никогда не руководствовались миллионы, а жили. Она была привилегией немногих. И, видимо, отменена вместе со всеми прочими.