Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

• Название: К Колыме приговоренные
• Автор: Юрий Пензин
• Издательство: МАОБТИ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2001

Юрий Пензин в определенном смысле выступает первооткрывателем: такой Колымы, как у него, в литературе Северо-Востока еще не было. В отличие от произведений северных «классиков», в которых Север в той или иной степени романтизировался, здесь мы встречаемся с жесткой реалистической прозой.

Автор не закрывает глаза на неприглядные стороны действительности, на проявления жестокости и алчности, трусости и подлости. Однако по прочтении рассказов не остается чувства безысходности, поскольку всему злому и низкому в них всегда противостоят великодушие и самоотверженность. Оттого и возникает по прочтении не желание сложить от бессилия руки, а активно бороться во имя добра и справедливости.

---

Изменилось отношение Сёмина и к ним. О Гурове он думал: «Ну, и что ж, что злой, зато справедливый». Генкин? Да бог с ним, какой уж есть, другого из него всё равно не получится, а Дядин ему нравился за деревенскую простоту и несуетливость. Стал Сёмин играть с ними и в карты. «А что — неплохо, — думал он, — во всяком случае, лучше, чем сидеть и ничего не делать». А однажды Дядин попросил его научить игре в шахматы. Теперь когда они сидели над ними, Гуров и Генкин стояли рядом и следили за игрой. Когда Дядин в ответ на его ход произносил своё «ыхы», Гуров, как и в картах, говорил: «Ты не ыхыкай, а ходи».

Рыбалка в этот сезон получилась удачной: наловили рыбы больше, чем требовалось по кукинскому наряду. А в начале следующего сезона, когда Кукин, предлагая Гурову, Генкину и Дядину снова ехать на рыбалку, спросил: «Может, ещё кого возьмёте с собой?» — все в один голос ответили:

— Только Сёмина!

— Во как! — удивился Кукин и Сёмина с ними отпустил.

Тупик

Всё в этом посёлке говорило о том, что поставлен он на скорую руку. Разбросанные как попало избы были одинаково небольшими, без сеней и хозяйственных пристроек, с покосившимися крышами и подслеповатыми окнами. Недостроенные, уже почернели от старости, и было видно, что достраивать их никто не собирается. Жили в посёлке лесорубы, и было странно, что выбрали они для него место не где-то в лесу на берегу речки, а на болоте, у поросшей осокой старицы. Вода в старице для питья оказалась непригодной, и воду брали из вырытых на её берегу колодцев. Непонятным было и название посёлка — Тупик. Какие могут быть тупики в раскинувшемся на сотни вёрст таёжном безбрежье! В этом Тупике и сидели мы с татарином Ринатом в ожидании вертолёта. Прошло уже трое суток, вертолёта всё не было, и мы мучились от безделья.

А сам посёлок, словно навсегда осевший в болотной сырости, днём вымирал, даже не лаяли в нём собаки. Только однажды, возвращаясь из магазина, встретили мы на улице заплаканную девочку.

— Ты чего плачешь? — спросили её.

— Мама котков задавила, — ответила она и ещё больше расплакалась.

— Как задавила? — не поняли мы.

— Пьяная была, — ответила девочка.

Оказалось, что в кровати, под боком у этой пьяной мамы, ночью окотилась кошка, и задавила мама котят, видимо, когда переворачивалась с одного бока на другой. А вечером, недалеко от дома, что мы снимали с Ринатом, обсуждали это событие бабы.

— Машка-то, стерва, котят задавила, — смеялась одна.

— Да неужто?! — удивлялась другая.

— Ай, правда?! — не верила третья. — Пойду, у Ефима спрошу.

Видимо, даже и такое событие было заметной частью жизни посёлка. Казалось, пройдут годы, и чтобы отличить эту Машку от других, будут говорить;

— Какая Машка? А та, что котят задавила!

Других событий, нарушающих сон среди дня, в посёлке не было, ночью же, наоборот, казалось, он просыпался. Где-то на его окраине начинала визжать пилорама, куда-то с грохотом падали брёвна, свистел локомобиль. К утру же опять всё стихало, и, странно, на территории лесопилки не было видно ни пиленых брёвен, ни распущенных из них досок, куда-то убирались даже опилки. Казалось, ночью из тайги кто-то приходит в посёлок, тайно разделывает заготовленную леспромхозом древесину и всё куда-то увозит.

Ринат в ожидании вертолёта каждое утро выходил на крыльцо, долго смотрел в небо и, вернувшись, ругался;

— Здохнул твой бертолёта!

А тут ещё повадился ходить к нам вечерами бывший учитель местной школы, Агеев. В посёлке его звали Агеем, и своей лопатообразной бородой и сросшимися на переносице густыми бровями он походил на старообрядца. Было заметно, что он многого начитался, ещё больше по-своему переосмыслил, а судя по тому, как с лекторской последовательностью излагал свои соображения, можно было догадаться, что приходил он к нам для разговора на заранее продуманные темы и с уже готовыми выводами. И его можно было бы слушать, если бы не излагал он свои соображения твёрдым, по-армейски поставленным голосом. Казалось, что говорит с тобой не Агей, а кто-то стучит тебе по голове. И второе — все темы разговора, как на выбор, у него были крупными, и когда в них, ударяясь в крайности, он выходил за рамки повседневной жизни, слушать его было неинтересно. А в разговорах он обращался только ко мне, а Рината если и замечал, то так, между прочим. Словно отмахивался от мухи. Видимо, полагая, что все татары скроены на одинаково невысокую колодку, их, как и самого Рината, называл он Ибрагимами.

Сегодня он пришёл опять с новой темой.

— Вот вы сказали, — начал он, — старость — не радость.

И хотя я этого ему не говорил, он, уже обращаясь ко мне, как к своему оппоненту, продолжал:

— Что ж, я с вами согласен, но только наполовину. Старость — не радость, когда она бездетная, а согревают её дети, и уж не знаю, кто это сказал, — развёл он руками, — что дети — цветы жизни, но уверен, сказал это тот, кто был молод, здоров и искал только своё счастье, а в старости, когда искать уже нечего, дети — это не цветы, а плоды дерева, которое ты посадил однажды.

— Твой плоды кушай, что ли? — рассмеялся Ринат.

— Ибрагим, — обрезал его Агей. — А ты сиди! Сиди тут и думай, может, что и придумаешь. А мы уж с Николаем Ивановичем.

— Что, твой с Миколай уходить собрался? — не понял его Ринат.

— Куда уходить? — не понял его и Агей.

— Куда! Куда! — рассердился Ринат. — Сам говорил: сиди, Ибрагим, думай, а мы с Миколай. Куда с Миколай собрался?

— Тьфу ты! — рассердился и Агей. — Ему про Федота, а он про ворота.

— Какой Федота?! Какой ворота?! — опять не понял его Ринат и, сердито бормоча что-то под нос, вышел на улицу.

Вернувшись, зло посмотрел уже и на меня, и сказал:

— Сапсем твой бертолёта здох!

А Агею возникшей заминки в разговоре хватило, чтобы перейти к новой теме.

— Вот вы говорите, — снова он начал от моего имени, — что уважают за ум, а любят за сердце.

— Да не говорил я вам этого! — начал уже сердиться и я.

— Как не говорили?! — сдвинул на меня брови Агей. — А кто, если не вы?

— Может, Ринат? — решил пошутить я.

— Ну-у! — не согласился Агей. — Ибрагимам это не под силу. — И, делая вид, что строжится, спросил Рината: — Ибрагим, ты это говорил?

— Говорил, — охотно согласился Ринат и добавил: — Только твой ум — дурак! Его я сапсем не уважай!

— Ну, ладно, шутки в сторону, давайте поговорим о другом, — решил сменить и эту тему Агей. И, подумав, предложил: — Давайте поговорим о нашем землепашце.

— О каком ещё землепашце?! — не вытерпел я.

Не обратив внимания на то, что я уже начинаю сердиться, Агей продолжил:

— Вот вы говорите, полководцу жизнь кажется полем битвы…

«Господи, — взмолился я, — да когда же ты, долдон, меня-то перестанешь трепать?!

— …политику она кажется нивой созидания, — между тем продолжал Агей, — а философу — книгой мудрости.

«И где это ты всё вычитал?» — злился я.

А Агей шёл дальше:

— И только землепашец знает, что она, эта жизнь, есть на самом деле. Его поле, где он пашет, сеет и убирает хлеб, — это и поле битвы, и нива созидания, и книга мудрости.

— И чито говорит? — пожимая плечами, не понимал Ринат.

— И какая несправедливость! — не обращая на него внимания, выкидывал Агей руку к потолку. — Полководцы бросают его в кровавые битвы, политики поднимают на восстания, а философы забивают голову этому, извините, уже дураку, — посмотрел он, наконец, и на Рината, — отвлечёнными понятиями о смысле жизни.

Теперь Ринат понял его по-своему.

— Я дурак?! — вскричал он. — Я дурак?! Да мой батка был кназь, а мамка театры играл. Понял?! — и, сплюнув в его сторону, добавил: — Сам дурак!

— Так дайте же ему власть! — не слушая Рината, уже кричал Агей. — Полководец у него будет пахать землю, политик — сеять, а философ — убирать хлеб!

— Ну, это вы слишком! — заметил я ему как можно спокойнее. — А кто же станет воевать?

— Войн не будет! — отрезал Агей.

— А кто будет управлять государством?

— И государства не будет! — опять отрезал Агей.

Что будут делать философы, я не успел спросить.

— Землепашец — всему голова! — опередил этот вопрос Агей.

На следующий день Агей поднял тему о классовых противоречиях в современном обществе. Всё это было бы, наверное, интересно, если бы не было взято им из «Капитала» Маркса. Словом, со своими разговорами на крупные темы надоел он нам, как горькая редька. И мы очень удивились, когда пришёл Агей к нам в болотных сапогах и с ружьём.

— А не сходить ли нам на охоту? — бодро спросил он с порога.

«Лучше на охоту, чем его слушать», — решил я и стал собираться. А Агей уже командовал;

— Ибрагим, твоё дело — шурпа. Где котелок?