Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

• Название: Письма из заключения (1970–1972)
• Автор: Илья Габай
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0417-9

Илья Габай (1935–1973) – активный участник правозащитного движения 1960–1970-х годов, педагог, поэт. В январе 1970 года он был осужден на три года заключения и отправлен в Кемеровский лагерь общего режима. В книге представлены замечательные письма И. Габая жене, сыну, соученикам и друзьям по Педагогическому институту (МГПИ им. Ленина), знакомым. В лагере родилась и его последняя поэма «Выбранные места», где автор в форме воображаемой переписки с друзьями заново осмысливал основные мотивы своей жизни и творчества. Читатель не сможет не оценить нравственный, интеллектуальный уровень автора, глубину его суждений о жизни, о литературе, его блистательный юмор. В книгу включено также последнее слово И. Габая на суде, которое не только не устарело, но и в наши дни читается как злободневная публицистика.

В оформлении обложки использован барельеф работы В. Сидура.

Фотографии на вклейке из домашних архивов.

---

О тех же ребятах[64]. Из твоих последних двух писем я только уяснил, что тебе не нравится. Но ведь, как я могу понять, рядом с мотоциклетными цепями есть и выступления в той же ФРГ и против НДП? А в США – против вьетнамской истерии и в защиту негров. Факты, которые я привожу здесь, очень понимаю, наивные: газетные. Но, по серьезному размышлению, они действительно острые и ребятам их гражданское чувство делает высокую честь. Как видишь, разговор о поколениях, как всегда, оказывается слишком обобщенным: большей части молодежи, я думаю, ничего не надо, а меньшая колобродит, у кого поведение штурмовика, у кого Гамлета. И применительно к тем же США Пазолини не очень-то прав. Сказать, вы беситесь от жира и молодости, потом остепенитесь, – можно во все времена безошибочно; но факт остается фактом, что белому студенту, даже школьнику (?) больше дела хотя бы до негра, чем белому рабочему. Но тут я опять с апломбом начинаю говорить о вещах, которые знаю приблизительно, – потому замолкаю.

О посещении вас Галка Гладкова мне писала очень тепло и радостно. Как-то трудно поверить, что еще несколько лет назад ничего-то нас не связывало и мы виделись так часто. Теперь подождем старости: дети вырастут, внуки пойдут, – ну, мы и наговоримся всласть.

О моих стихах написал бы ты поподробнее: я их начинаю забывать, и это худо, так как у меня могло бы сейчас что-то и написаться, было бы чуть больше времени, спокойствия, да и участия, пожалуй.

Обнимаю тебя, твое семейство и жду писем. Не считайся, дорогой: я ведь стараюсь быть добросовестным.

Живи с успехом. Твой Илья.

Алеше Габаю

16.11.1970

Алешка!

Я приеду через полтора года. Ты будь мужчиной и ничего не придумывай, а терпи.

Я очень рад, что ты интересно проводишь время, слушаешь хорошую музыку, читаешь правильные книжки. Это поможет тебе подождать меня.

Ты, конечно, человек самостоятельный, но знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты был вот каким:

Начитанным; интересующимся; любопытным.

Чтобы у тебя было много товарищей.

Чтобы наш щенок любил тебя больше всех в доме.

Вот тогда я приеду – и нас с тобой водой не разольешь. Жди меня, а пока умней. Целую тебя.

Папа.

Елене Гиляровой

17.11.70

Леночка, здравствуй!

Как всегда, очень рад твоему письму, но отвечу на сей раз, кажется, немногим: у меня по режиму дня осталось не более 10 минут. Начну с вопроса. Будут ли у тебя еще встречи с Рыжиками[65]? Если да, то скажи им, то есть Володе главным образом: пусть не вбивает себе в голову глупости (мне о них доложила в свое время Татка[66]) и еще раз узнает, что уж я никак не намерен пробрасываться старым товариществом. Вашему прутковскому вечеру я тепло позавидовал: это связано с воспоминаниями об аналогичных вечерах в доме у Рыжих. Я любил в свое время Пруткова или был уверен, что люблю его: сейчас это трудно проверить за отсутствием нужного душевного состояния.

Гера присылал мне пару стихов Д. Самойлова, одно из них – о чувстве света у слепых – мне понравилось, но очень может быть, что я уже об этом писал. – Склероз! – Я сейчас пытаюсь вспомнить стихи, которые я у него запомнил. Их немало, но все как-то были событиями, особенно «Пестель, Анна и поэт» и «Баллада о маленьком цензоре» (так, кажется?). Хорошо бы, если б он и человеком был хорошим, но так это и должно быть, судя по стихам.

Жалко, что ты не досмотрела «Начало»: мне его хвалили люди с большим вкусом, а игру Чуриковой они вообще считают явлением чуда: очередное восьмое чудо света.

Ты все хорошо объяснила про греков и про Восток. Но дело в том, что там (на Ближнем Востоке и в Индии в первую очередь) и наметилось русско-немецкое явление высокой и совестливой интеллигенции, не приемлющей современные нормы. Вспомни всех подряд библейских пророков, особенно Исайю, Иеремию, Наума. Вспомни и Будду и сопоставь их с утопией Платона или этическими теориями Аристотеля. У последних, конечно же, интеллектуальное преимущество, но это опять же как раз случай, отмеченный в «Докторе Фаустусе», – случай интеллектуального высокомерия.

Перечитываю сейчас «Иосифа» (второй раз). Дочитаю и поболтаю с тобой непременно. Может, это все и претенциозно, но мне, по чести, важнее наметить какие-то мысли по этим вопросам, чем отчитаться в неважной и имеющей быть долго неважной погоде. Кроме того, никакую погоду я изменить не в силах, даже пробовать не стану.

Стихотворение Твардовского хорошее: точнее, человек, стоящий за этим стихотворением, очень хороший, искренний. Он редко в стихах открывает для меня новую точку зрения (как это было со стихами из романа Пастернака) и новый мир, но и совпадение взглядов, хорошо сформулированное, уже немало.

Послезавтра половина назначенного мне судом срока. Зима, весна, лето, зима, весна – глядишь, и встретимся. Как-то она произойдет, наша встреча. Какова будет степень респектабельности Валерия Самсоновича, Ольги Валерияновны и Николая Валерия Публия[67]. Уверен, что они будут здоровы, благополучны и более или менее довольны ходом своих дел. Чего я им и тебе желаю, дружески разлучаясь с тобой в этом письме.

Твой Илья.

Георгию Борисовичу Федорову

18.11.70

Доктору так отвечает очкастый и хилый курильщик:

Низкий поклон Вам, сарматкунашедший профессор!

Ваше письмо лучезарней улыбки Киприды!

Только почто мне не пишут лилейнораменная Ваша супруга

С мудрою дщерью, постигшей все Фебовы тайны?

Кстати, Георгий Борисович. Что такое лилейные? Лиловые? Неужели эллины считали красивыми лиловые плечи? Ну и ну!

Очень рад Вашему сообщению о Твардовском, но боюсь, что это временно. В свое время меня осведомляли о ходе болезни Казакевича (в таком я был кругу), и все его облегчения оказывались иллюзорными. Дай-то бог, чтобы история в этом случае не повторилась.

Мне одна приятельница переписала из его сборника очень умное, по мне, стихотворение. Там речь идет о том, что ничто и никто не в силах сладить со стихами: «За каким-то минувшим сроком – И у времени с языка Вдруг срывается ненароком Из того же стишка строка». Так-то оно так, проверено это, и точно и в перспективе весьма утешительно. Только я, по своей въедливости, перевожу всегда такие проекции на житейские разряды, и в этом случае нестерпима становится мысль о многих прекрасных талантах, которых неизменно ставили перед выбором Иоанна Предтечи или Галилея. Но это невеселая тема, тем более, что строки все же всплывают действительно ‹…›

Крепко целую Вас и Ваше семейство и сердечно приветствую наших общих знакомых.

До свидания. Илья.

Марку Харитонову

25.11.70

Здравствуй, дорогой мой!

Хотел назвать тебя (по привычке к литературным пошлостям) «моим дорогим Зоилом», но вовремя удержался. Чем и горжусь.

Живу я сейчас под знаком предстоящего через три дня свидания с Галей. Из всех информаций, которые я ожидаю, меня, пожалуй, более всего волнует история с Юрой Диковым[68]. Галя пишет об этом хоть и взволнованно, но глухо и темно. Надеюсь, что дело не дойдет опять до самоубийств и долгих болезней. Тебе бы надо как-то вырваться из своих очень серьезных (не сочти за иронию, я говорю об этом уважительно) занятий и пригреть его: это ему может очень помочь. Передай ему и слова моей неизменной нежности: по-моему, у нас были искренние и доверительные отношения, и эти слова ему не будут неприятны.

Понимаю твое ощущение по поводу теологических споров. Он чудесный и умный парень, но его религиозность мне тоже всегда казалась внушенной и надрывной и вызывала в данном конкретном случае большую досаду. Иное дело А.Э. Левитин[69]. Знаешь ли ты его? Мы с ним обменялись несколькими небольшими письмами на теологические темы, и боюсь, что из моей жажды умничать (по-моему, жажды в теперешнем моем состоянии более или менее объяснимой) я наговорил кучу бестактностей ‹…›

Насчет моего поумнения ты заблуждаешься уж точно. Книги я читаю, пожалуй, по инерции и для поддержки внутреннего духа. Не думаю, что КПД слишком ощутителен; вот тут я жалею об институтских временах: сдать бы экзамены и проверить самого себя. В философии я застрял где-то на Платоне, а в будничные дни перечитал новыми несколько глазами «Иосифа»[70]. Перечитал я с удивительным восторгом и приподнятостью, впору начинать в третий раз сначала, но повременю 3–4 месяца. Между прочим, едва ли не самое его высокое качество – уважение к читателю, его трудоспособности и желанию вникнуть. Он-то должен был помнить (да еще в те годы), что и тысячная часть читателей Германии не осилит ни его мыслей, ни его роли гида на обширной территории – сфера – земля – колодец, ни его иронии, ни стиля. Это я не для сравнения, пойми правильно: для принципа. Что касается моих небрежностей, ты кругом прав, дорогой мой зоил (ввернул все же. Только не в конкретном случае: каменья – подаянье – это у Лермонтова частный случай, а вообще-то – устойчивая фразеология от заповедных, едва ли не библейских времен. Мой Иов должен был просить не куска хлеба, и взор его являл бы живую муку по иному поводу совсем. Впрочем, пустое это дело обсуждать строки, списанные мной, канувшие давно по разряду «забытое и неопубликованное» (по счастью). А в остальном ты кругом прав, только не в принципе. Потому что «горы пусть рисует мой друг»[71] – это неумелый, но все-таки протест по поводу повсеместной сейчас имитации художнической и вообще духовной жизни. Говоря опять же высокими сравнениями – что перевешивает: явление Непомука-Эхо – или «треугольная груша»[72]. Впрочем, больной разговор непременно сбивается на совершенную приблизительность – потому я и умолкаю. Благодарю тебя – очень и искренно. И обнимаю тебя, Галку, детей.