Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

• Название: Письма из заключения (1970–1972)
• Автор: Илья Габай
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0417-9

Илья Габай (1935–1973) – активный участник правозащитного движения 1960–1970-х годов, педагог, поэт. В январе 1970 года он был осужден на три года заключения и отправлен в Кемеровский лагерь общего режима. В книге представлены замечательные письма И. Габая жене, сыну, соученикам и друзьям по Педагогическому институту (МГПИ им. Ленина), знакомым. В лагере родилась и его последняя поэма «Выбранные места», где автор в форме воображаемой переписки с друзьями заново осмысливал основные мотивы своей жизни и творчества. Читатель не сможет не оценить нравственный, интеллектуальный уровень автора, глубину его суждений о жизни, о литературе, его блистательный юмор. В книгу включено также последнее слово И. Габая на суде, которое не только не устарело, но и в наши дни читается как злободневная публицистика.

В оформлении обложки использован барельеф работы В. Сидура.

Фотографии на вклейке из домашних архивов.

---

О том, что Валера и Лена в Ленинграде, я знаю из их писем. Жаль, что у нас нет с тобой общих ленинградских воспоминаний, – с Леночкой они есть. Но зато хватает многих других, и славно все-таки, что помимо всего прочего связывает нас с тобой в сей юдоли и общая земная теплота. И – аминь: на этом кончаю с полуюродивым тоном объяснений.

Из всяких там моих читательских впечатлений последнего времени – наиболее сильное ст<атья> Бурсова о личности Достоевского в двенадцатой книжке «Звезды» за 1969 год. Интересно, появилась ли за это время вторая часть этой статьи? Мне показалось, что автор немного перехватывает в своих стремлениях к постоянной диалектичности. То есть он (вослед Достоевскому самому) все пытается опровергать самого себя, и в какой-то момент, на мой взгляд, это становится малость навязчивым. Еще у меня одно занудное, ни на чем не основанное ощущение, что для своих поворотов темы Бурсов все-таки производит строгий отбор писем. Благо, широкому читателю (мне в том числе) это никак не проверить – где уж, не до таких специальных и кропотливых архивных изысканий. Но в принципе работа для нашего литературоведения не очень-то обычная, метод и выводы не набили еще оскомины, и прочел я все это с упоенным интересом. По-моему еще, Бурсов совершенно прав (как и Чуковский в свое время) в оценке уровня литературоведческих сил и принципов Мережковского (и Льва Шестова, и раннего Бердяева, и иже с ними). Я, конечно, отбрасываю слово «декадент» как ругательство (надо бы и поругаться, да по существующим условиям это все-таки еще подловато; вот и печальный пример – статьи Лифшица, который, я уверен, никак не подловат, но ругаться затеял не ко времени), и все-таки та же статья Мережковского о Толстом и Достоевском – она в иные, лучшие немного, времена, была предметом нашего разговора – грешит некоторой легковесностью и безапелляционностью наоборот (то есть набором прописных истин, которые только по прошествии долгого времени кажутся не прописными, а свежими).

А вообще, голубчик, я все-таки становлюсь ретроградом. Вот и Лифшиц, уже упомянутый, при неприемлемости его вкуса для меня, все-таки в чем-то крепко мне симпатичен. Не помню, писал ли я тебе, что меня остановила его работа ранних лет – вступительная статья к Винкельману. Среди прочего у него есть одна очень меткая фраза. Смысл ее таков: «Главная особенность современного мещанина в стремлении к оригинальности». (Я это изложил коряво, у него как-то хлестче и точнее – да не помню как.) Фраза по адресу – и по моему в том числе.

Еще я доперечитываю Фолкнера – осталось совсем немного.

Есть, дорогой мой, и некоторые поводы для житейских огорчений – но в предвидении нового, не високосного года это все побоку. Еще раз: всех благ тебе и твоим, с тем я тебя и обнимаю.

Илья.

Семье Зиман

20.12.70

Приветик, ребятки!

В ответ на ваши предерзостные упреки в молчании отвечаю: упреки не по адресу. Я ответил своевременно и пространно; видимо, помешали снежные заносы от Кемерово до Москвы или почтовый самолет подвергся гнусному нападению и был угнан в Турцию.

Галя прислала мне фотографию вашей Анютки. С черепахой. И я с великой грустью почувствовал себя тем самым Ахиллесом, который так никогда и не догонит черепахи. То есть я хочу сказать, что увяданьем тра-та-та охвачен, я уже не буду молодым. Словом, меня охватило упоение пошлостью, потому я и почтительно умолкаю.

Как-то себя чувствует сейчас Белла Исааковна? Вы уж меня, други мои, простите, но, поздравляя вас с новеньким годиком (сейчас я это делаю), я прежде всего именно это и хочу пожелать: здоровья Белле Исааковне. Ну, а уж потом, Аллочка Александровна, чтобы ты знала алфавит, как я, например, «Отче наш». И уж совсем, совсем потом – чтобы Леня наконец добился вожделенного места нашего полпреда в Италии и Абиссинии.

Как же так ничего интересного в кино? А Юлик мне написал про новый фильм Феллини – «Сатирикон». Ты, конечно, скажешь, что ты не любишь Петрония, но все-таки фильм-то есть. Мне вообще кажется, что это вы, жалея меня, все пишете: ничего хорошего нет, в журналах печатают одни объявления о косметике, в кино идут одни надоевшие нам фильмы о Бонде, так что не завидуй. А то из самого прозаического подхалимажа: ты, мол, уехал – и заглохла без тебя столичная культурная жизнь, затюрилась, затоварилась.

Как же так, Леня, – к лучшему, что ты не занимаешься итальянской педагогикой. Это же, наконец, просто не патриотично. Ты же знаешь, что страна буквально задыхается от нехватки песталлоццистов. Правда, коменсковедов[79] сейчас пока хватает, и то слава богу. Но с другой стороны, я знаю твою увлеченность и боюсь, как бы это не дало крен. Вдруг да в научно-педагогическом наследии начальника отдела сектора методических внушений и наставлений Министерства нефтяной промышленности окажется засилье веяний романских. По-прежнему ли, кстати, увлекается Аллочка романсами?

Пишите мне почаще. И да уподобится ваше ко мне отношение возрасту Аннушкиной черепахи. И да не уподобится ваше рвение скорости оной черепахи.

Всяких вам – новогодних и вечных – счастий.

Цалую крепко. Илья.

Пост, как говорится, скриптум:

……….. – Это у меня нет слов, чтобы ответить на Аллочкину приписку (читай: отписку). И.

Алине Ким

20.12.70

Чего это ты не получаешь мои письма, дорогая Алинька? Я ответил тебе и Нине Валентиновне (оптом) где-то в самых первых числах декабря, ты уже давно должна была получить ответ этот. Нехорошо.

А вот что прислала фотографию – это хорошо. Сейчас уж я буду знать, с кем это я так усердно стремлюсь поддерживать связи. Согласись, что когда говоришь: «Я переписываюсь с диссертантом», – и только – это звучит хоть и почтительно, но недостаточно. А тут хоть живой человек, имею ее «неподвижную личность», и сразу же начинаешь верить, что такому человек дороже туберкулеза и он не прекратит время от времени напоминать о себе. Меня уже и так многие подзабросили (слезу пускаю), еще немного – и я совсем потеряю «гордое терпенье».

Погодка у нас пока милостивая. Правда, впереди еще большой кусок декабря, январь, февраль, март – пальцев не хватает, чтобы считать зиму. Пробьемся.

Еще я читаю. Не могу сказать, чтобы много, но старательно. Галя мне привезла стихи, из которых наиболее мне по сердцу сборник Арс. Тарковского (он еще, тем более, с автографом), журналы, я их проглотил, а сейчас доперечитываю трилогию Фолкнера. Сижу я здесь уже пятый месяц, приличные вполне люди обнаружились, хоть очень близких нету, да и вряд ли может быть. Вообще, здесь, можно сказать, большинство людей были бы порядочными, но что-то им мешало, а тут и подавно мешает, потому что приходится в чем-то отказывать себе, и существенно отказывать, а это требует некоторого благородства, жертвенности – непривычных, словом, вещей.

А не хочешь ли ты перейти в институт к Пиотровскому, ну, когда защитишься хотя бы. Или это по каким-либо научным да этическим соображениям неудобно?

Люди пишут мне: а в Москве-то выставки, кина всякие заграничные – а ты, поди, сидишь взаперти и пишешь вводную часть своего труда?

Вот и годик отшлепал. Еще столько же – годик, то есть, – да почти полстолька – и встретимся мы за рюмкой водки. Подорожала она, говорят, сильно? Ничего, придется скидываться на пятерых. Я тебя с этим, Новым, годом, очень и очень поздравляю. И Нину Валентиновну, и Марата, и всех Автозаводских и Рязанских – и всех. Да быть тебе в нем, Новом году, кандидатом, и во всех остальных областях жизни не иметь повода для грусти и озабоченности. Крепко тебя целую.

Илья.

Герцену Копылову

22.12.70

Дорогой Гера!

‹…› Я поздравляю тебя и твоих домашних с Новым годом. Это все-таки какой-то просветленный праздник, и поздравляю я с ним без малейшего душевного напряжения. Я, пожалуй, вот что хочу тебе пожелать: поменьше сокрушения, которое, на мой взгляд, угадывается между строк. Без печали, наверно, не обойтись; ну да будет она у тебя светлая – по-пушкински, по-эллински. И, разумеется, всех тебе научных и литературных успехов. Только мне вот кажется – да ты и сам как-то даешь это временами понять – что у тебя научные «запои» как-то буквализируются, то есть и в самом деле частично вроде благородного эрзаца алкоголя. Или я здесь неверно или неточно понял? Или, может стать, это как раз и есть случай «светлой» печали и ее благодатных последствий.

Я тебе с неделю назад не ответил на твое письмо, потому что только-только писал тогда тебе, ну и истощился. Ходасевич, а не Ходаков – это существенно меняет дело, – Ходасевича я более или менее знаю, это поэт крупный и очень талантливый; у меня среди книг должны быть и его стихи, «Европейская ночь», во всяком случае, абсолютно точно. А вот в эмигрантских статьях и воспоминаниях он какой-то очень похожий на Бунина в этом плане: злой, несправедливо придирчивый, даже склонен к сплетням и не очень-то красивой – газетной – терминологии. Одни его воспоминания о сотрудничестве в 1918 году с каким-то из отделов Наркомпроса очень интересны по материалу, но местами просто невыносимы по тону. Вячеслава Иванова я тоже читал, но этих стихов не помню. Он переводчик очень интересный (насколько я могу судить, во всяком случае, поэт-переводчик очень интересный).