Исаак Гольдберг - Гармонист

• Название: Гармонист
• Автор: Исаак Гольдберг
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1934

Журнал «Будущая Сибирь», №4, 1934 г.

---

Он был зол, ему несносны были его товарищи. И не радовало его даже и то, что Милитина попрежнему льнет к нему и заигрывает с ним.

«Ну их...» — повторил он про себя и пошел бесцельно по сумеречной улице. Сзади он услышал торопливые шаги. Задыхающийся, приглушенный голос попенял:

— Пошто бежишь-то?.. Ишь, какой гордый!

— Отстань, — вяло огрызнулся Никон, но приостановился. Девушка прошла рядом с ним и взялась за ремень от гармони.

— Вяжетесь... — обидчиво протянул парень, искоса взглядывая на смутно блестящее в сумерках лицо девушки. — Поддразниваете...

— Я, Никша, разве поддразниваю?

— А кто тебя знает!..

Никон свернул в переулок, направляясь в открытое поле. Девушка покорно следовала за ним. Когда они вышли из поселка и ступили на неровную пыльную дорогу, уходящую в степь, Никон снова приостановился. Он переложил гармонь с одного плеча на другое и потянулся.

— Уйду я отсюда! — угрожающе сказал он. — Что на самом деле, разве я в другом месте не найду подходящую работу?

— Зачем же тебе уходить? — испуганно возразила девушка. — Тут бы и работал...

— Наработаешь тут!..

Они прошли до темнеющей группы берез, Никон разыскал приметный и знакомый ему пенек, уселся и поставил гармонь на свои колени. Милитина примостилась возле него. В тишине робко и нежно пропели тоненькие голоса. Просыпалась звонкая трель, вздохнули басы.

— Сыграй душевную, Никша! — прильнула девушка к гармонисту.

Не отвечая ей, Никон приложил голову на бок к гармони, словно прислушиваясь к сложному переклику голосов и звонов в мехах, и рассыпал долгую, трепетную трель. Милитина вздохнула. И как бы вторя этому вздоху, охнули басы и запела, залилась тихая проголосная, душевная песня.

Милитина полузакрыла глаза и осторожно прижалась к парню.

Тишина падала на степь. Со стороны поселка глухо и замирающе рокотали невнятные звуки. Отгоревший день кутался в сизую, с каждым мгновеньем все густевшую и уплотняющуюся мглу. Из далеких просторов текли струйки свежего ветра. В темном небе зажигались и мерцали звезды.

Ропот и стенания никшиной душевной песни сливались с насторожившимся вечером.

— Никша, — вздохнула девушка, когда гармонист оборвал песню, — пошто ты, Никша, этакой-то?

— Какой еще? — недовольно спросил Никон.

— Да вот... — Девушка замялась. Но пересилив в себе робость, докончила: — Вот ребята не одобряют тебя... Насчет работы...

— Ступай ты!.. — рванулся Никон и встал.

Тихий вечер был смят. Душевная песня была испорчена.

5

— Артист! — окликнул однажды в выходной день Никона комсомолец Востреньких. — Пойдем на пару слов.

Никон настороженно поглядел на Востреньких. Он знал этого шустрого и везде поспевающего комсомольца и недолюбливал его за задорность и острое словцо.

— Пойдем, поговорим, — настаивал комсомолец. — Не гляди зверем на меня.

— Об чем разговаривать хочешь? — угрюмо спросил Никон.

— Кой об чем по малости, — усмехнулся Востреньких. — Насчет тебя.

Они ушли за бараки, отыскали укромное место. Востреньких вытащил пачку папирос, предложил Никону. Тот отказался:

— Некурящий я...

— Слышь, Старухин, — жадно затянувшись несколько раз крепким душистым дымом, решительно сказал Востреньких, — слышь, не ладно у тебя выходит... Парень ты способный, крепкий, а выкомыриваешь глупости... Неужель тебе самому не совестно?

— Это почему же?! — встрепенулся Никон, неприязненно оглядывая комсомольца.

— Постой... Неужель, говорю, не совестно, что тебя считают самым последним шахтером?

— Ты мне глаза этим не тычь!..

— Обожди... — спокойно проговорил Востреньких, заметив, что Старухин начинает сердиться. — Я тебе не глаза колю, а по-товарищески. Хоть ты и не комсомолец, но жалко мне да и другим ребятам, что ты неправильно ведешь себя...

— В чем же неправильно? — взглянул Никон исподлобья на собеседника.

— А в том хотя бы, что лодырничаешь ты. Парень ты здоровый и способности в тебе есть, — ну, между прочим, слабит тебя от работы. На легкую жизнь надеешься!

— Сказал тоже, на легкую!..

— Конечно. Тебе бы давно надо в ударниках ходить, а ты что делаешь?.. На музыку в тебе талант есть. Если бы ты настоящий, как следует, шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла...

Никон удивленно повернулся к Востреньких.

— Гармонь? — переспросил он.

— Она самая! — кивнул головой комсомолец. — Ребята хвалят твою музыку, слушают тебя с удовольствием. Которые тебя не знают, хвалят, удивляются, а как дойдет до них, что тебя из бригады выставили, тут весь твой успех и к чорту летит. Понял?.. Мы, было, думали тебя с бригадой с посевной послать в подшефный колхоз, а потом раздумали. Как бы не осрамиться с тобой. Поедет бригада в колхоз, колхозники послушают твою музыку, а потом и спросят: «Этот, мол, наверно самый сильный ударник?». А как им скажешь, что ты патентованный лодырь!?

Востреньких закурил новую папироску и поглядел смеющимися глазами на Никона.

Никон молчал.

— Видал, как выходит? — продолжал комсомолец. — Ты вот прежде в комсомол даже, говорят, хотел поступать, а теперь ведь тебя не скоро туда допустят. Не достоин ты...

— Не достоин?.. — как-то нелепо спросил Никон и сразу же озлился: — Да я и сам не пойду! Не нуждаюсь.

— Это ты напрасно! — покачал головою Востреньких. — У нас в комсомоле лучшие ребята... Вот нынче и Завьялова подала заявление.

— Какая Завьялова? — встрепенулся Никон.

— Забыл какая? — лукаво ухмыльнулся Востреньких. — На эстакаде которая работает, Милитина.

Встретив хитрый и насмешливый взгляд Востреньких, Никон спохватился и с деланным равнодушием протянул:

— А-а, эта. Ну и что ж. Пускай подает. Мне-то какое дело.

— Ладно, притворяйся! — расхохотался Востреньких. — Да ты об Милитине этой сохнешь! Это многие замечали. И я видел... Вот Милитина эта самая в комсомол просится. Ну, примут ее. Девчонка она хорошая, работает по-ударному, отец старый шахтер...

— Пускай подает! — упрямо повторил Никон и поднялся с бревна, на котором они оба сидели.

— Куда торопишься? — остановил его комсомолец. — Поговорим. Я к тебе по-товарищески. Брось, Старухин, волынку! Примайся за работу на совесть, по-ударному!...

— Я работаю сколь могу...

— Врешь ты, Старухин. Заливаешь самым форменным образом. Твою работу все видят. Не скроешь!.. Чудак ты! Неужель тебе нравится, что тебя кругом просмеивают? Погоди, вот и Милитина оботрется в комсомоле и тоже не погладит тебя по шерстке!..

— Мне дела до вас никакого нету!.. — разозлился Никон. — Да ну вас всех!..

6

Близких приятелей у Никона на шахте не было. Приятели у него были только те, кого ненадолго пленяли его песни. Но песни умолкали, и приятели расходились в разные стороны, и оставался Никон один. Ближе других была Милитина. Девушка льнула к нему и ему это было приятно, хотя он старался сам себя уговорить, что это для него пустяк: пускай, — мол, сохнет, мало ли кругом девушек!

И казалось Никону, что ему вовсе и не нужны приятели, что он может легко обойтись без них. Но за последнее время стало ему тоскливо. Почувствовал он одиночество. У всех были шумные и дружные компании, всем было весело, все были чем-то объединены друг с другом, и только он оставался в одиночестве, лишь на короткие мгновенья привлекая к себе внимание окружающих. И то это было только тогда, когда он играл на гармони и был «артистом». А с недавних пор некоторые слушатели лукаво ухмылялись и порою огорашивали Никона ехидным словцом, в котором звучала острая и злая насмешка.

Разговор с комсомольцем Востреньких раздосадовал Никона. Он смутился и, затаив в себе обиду на кого-то, стал сам себя успокаивать:

«Лезут... Я сколь могу, столь и работаю. Многие еще хуже меня...»

Но когда он стал перебирать этих многих, которые работали хуже его, то наталкивался на самых отпетых лодырей, на пьяниц и постоянных прогульщиков.

«Вот Сенька Емельянов, — утешался он, — не сходит с черной доски, а плюет на всех спокойно и с высокой полки... Также и Ефим Кривой. Он только посмеивается, а ежели станут приставать сильно, так и отшибет, да так, что в другой раз не полезут... Агафонов коногон, от него многим за насмешки попадало»...

Искал Никон оправдания и утешенья себе в том, что и другие не лучше его. Но было самому стыдно, когда вспоминал он и Сеньку Емельянова, и Ефима, и коногона Агафонова. Какие они шахтеры? Они — рвань! Разве с ними равняться можно.

И еще находил Никон себе оправдание: музыка. Знал он, что с каждым днем играет на гармони все лучше и душевней. Знал и радовался. И холил свои руки, боялся, чтоб не огрубели пальцы. А от шахтерской работы как им не огрубеть! И нужно было беречься, стараться, чтоб не зашибить пальцев, чтоб не натруждать черезчур рук.