Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

• Название: Портрет незнакомца. Сочинения
• Автор: Борис Вахтин
• Издательство: Журнал «Звезда»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7439-0149-4

В книге представлена художественная проза и публицистика петербургского писателя Бориса Вахтина (1930–1981). Ученый, переводчик, общественный деятель, он не дожил до публикации своих книг; небольшие сборники прозы и публицистики вышли только в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Тем не менее Борис Вахтин был заметной фигурой культурной и литературной жизни в 1960–1970-е годы, одним из лидеров молодых ленинградских писателей. Вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, В. Губиным, позднее — С. Довлатовым создал литературную группу «Горожане». Его повесть «Дубленка» вошла в знаменитый альманах «МетрОполь» (1979). По киносценарию, написанному им в соавторстве с Петром Фоменко, был снят один из самых щемящих фильмов о войне — телефильм «На всю оставшуюся жизнь» (1975). Уже в 1990-е годы повесть «Одна абсолютно счастливая деревня» легла в основу знаменитого спектакля Мастерской Петра Фоменко.

---

В этих словах мне видится чрезмерное обобщение, не подкрепляемое фактами в достаточной мере.

Конечно, православие играло огромную роль в жизни русского народа изначально (и, подозреваю я, невидимо играет и по сей день), но не видится в истории ни семи веков (от крещения Руси до Петра) православия Сергия Радонежского (1315? 1319?-1392) и Нила Сорского (1433–1508), ни искажения веры или ее ослабления в петербургский период. Фроссар приводит любопытный факт, что численность католических монахов «вовсе не сокращается неуклонно по мере удаления от средних веков, а остается постоянной за всю историю, как будто необходимое и достаточное количество „соли земли“ было раз и навсегда определено таинственным постановлением свыше»… И «в то время как завоеватель, политик, социальный пророк думает, что колеблет равновесие сил и направляет историю, невидимая рука незаметно восстанавливает равновесие». Думаю, что в истории не только католичества, но и нашего православия — в разное время по-разному выражаясь — сохранялась неизменной (и небольшой) величиной та глубокая вера, которая единственная способна воздействовать на нравственность, воздействовать, увы, лишь в степени, достаточной для сохранности жизни, но еще не для победы над смертью. И наблюдаем мы эту силу и в дотатарском Киеве, и в кровавом мороке усобицы, и при татарах, и в Москве — в постоянном богатстве и разнообразии жизненных претворений. А у русской церкви и у православия в целом было свое разнообразие, и лучший его пример, лучший материал, на котором с ним можно ознакомиться — полемика, ведшаяся в XVIII–XX веках вокруг фигур Нила Сорского и его современника Иосифа Волоцкого (умер в 1515 году) — людей глубокой и самозабвенной веры, но разных дел.

Бедой и вечной проблемой едва ли не любой церкви всегда было обогащение, присвоение собственности, золотой телец, стяжательство. Используя веру, легко ведь приобретать — о, разумеется, с самыми благими намерениями; к тому же нужны средства, чтобы что-то построить. И вот вокруг этого вопроса и разделились православные…

«Зная противоположные (нестяжательству. — Б. В.) инстинкты всего великорусского монашества, Нил поставил себе героическую задачу погасить их в корне. Никакого коллективного, производственного хозяйства. Суета мира сего в производстве… Отшельники по двое, много трое, ведут минимальное огородническое хозяйство, делая все своими руками», — так пишет Карташев, историк русской церкви, пишет, заметим, очень деликатно: «…противоположные инстинкты всего монашества».

Не похож на Нила Иосиф. Этот стремился создавать большие, крепкие монастыри с обширным хозяйством и со строжайшими правилами общежития. «По его глубокому пониманию, монастырь — это была одна из центральных клеток общежития православного народа, включенная в систему других не враждебных, а родственных ей, социальных клеток всего крещеного народа… Это положительное отношение к земному благоустройству (ныне сказали бы — „христианская экономика и политика“) есть простое, бесхитростное (без богословских обобщений) древнерусское строительство „Града Божия“ на земле в нашей национальной истории».

Так пишет Карташев. Не слышится ли вам в этих противоположных программах двух русских святых, в этом убежденном противопоставлении индивидуального и коллективного, отшельнического неприкасания к миру и сознательного преобразования мира что-то весьма злободневное?

У Нила Сорского — отшельнический скит на два-три, редко четыре человека, у Иосифа — большой монастырь, никакого уединения, огромное хозяйство, владения, управляющие, обширная казна. У Нила Сорского — призыв к размышлению, к критическому разбору книг, к выработке собственного мнения, у Иосифа — гонения на личное суждение: «Всем страстям мать — мнение. Мнение — второе падение». Нил в те времена, для православия трудные, в борьбу с ересями лично не ввязывался, лишь настаивая публично на нестяжательстве, на том, чтобы не владеть монастырям землей, не украшаться золотом и серебром. В сочинении его последователя читаем: «Где в евангельских, апостольских и отеческих преданиях велено инокам села многонародные приобретать и порабощать крестьян братии, с них неправедно серебро и золото собирать. Вшедши в монастырь, не перестаем чужое себе присваивать всяческим образом, села, имения, то с бесстыдным ласкательством выпрашивая у вельмож, то покупаем. Вместо того чтобы безмолвствовать и рукоделием питаться, беспрестанно разъезжаем по городам, смотрим в руки богачей, ласкаем, раболепно угождаем им, чтобы выманить или деревнишку или серебришко». Иосиф же не только был всецело лично поглощен борьбой с ересями, но и добивался (и добился-таки) страшной казни еретиков: после осуждения последних на соборе 1504 года «Волк Курицын, Димитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский Кассиан с братом и многие другие еретики были сожжены; Некрасу Рукавову сперва обрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение, других по монастырям. Некоторые из еретиков, приговоренных к смертной казни, объявили, что раскаиваются; но их раскаяние не было принято, ибо Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное страхом, не есть искреннее».

Легко увидать, что Церковь в делах своих всего-навсего отражала общие представления о нравственности и не особенно пеклась о соблюдении заповедей, когда речь шла о борьбе с инакомыслящими, тогда именовавшимися еретиками. И только незначительная часть людей продолжала хранить самую суть нравственного учения Христа — его заповеди. И донеслись до нас оттуда же, из того самого времени Нила Сорского замечательные слова, опередившие нравственно и семь веков начального православия, и двести лет петербургского периода — да что там — опередившие! вневременные слова донеслись:

«Вы говорите, что я один заступаюсь за еретиков беззаконно; но если бы был у вас здравый разум и суд праведный, то уразумели бы, что не еретическую злобу защищаю, но о Спасителевой заповеди и правильном учении побораю, ибо утверждаю, что надобно наказывать еретиков, но не казнить смертию. Скажите нам, которого из древних еретиков или мечом убили, или огнем сожгли, или в глубине утопили?»

Да, традиции русского православия могут помочь нам сегодня, но не огулом все, что было в истории церкви за семь ли, за три, за все ли десять столетий. А помочь нам может главное — разные пути к спасению для разных людей: одним по душе тихое отшельничество, другим — кипучее строительство Града Божьего, в котором зазвонит колокол — и вся земля русская единовременно отзывается звоном. Каждому свое, но всем людям верующим ненарушимо запретно — мечом убивать, огнем сожигать, в глубине утоплять кого бы то ни было под каким бы то ни было предлогом. И люди, деятельно стоявшие за соблюдение заповедей, подлинные носители христианской нравственности во все времена (и сейчас тоже) неизменно боролись с идеологией и практикой насилия. А вот государство русское и церковь русская не могут, увы, похвастать верностью Христу — от закопанных живьем древлян, через сожженных живьем еретиков, через кровавое сумасшествие Грозного стелется за ними и в допетровские семь столетий преступный путь.

Даже в жарком пылу полемики, кажется мне, не стоит ослепленно и нетрезвенно обобщать нашу историю. Впрочем, страстной нашей, пророческой литературе от крайних преувеличений удержаться трудно, от ругательств, к сожалению, иногда тоже. Даже хладнокровный — стилистически! — Амальрик вдруг возводит на Россию такое, что глазам своим не веришь: неужели так измучился человек, так исстрадался внутренне, что лепит на свой народ ярлыки общечеловеческих пороков как якобы сугубо национальных:

«Русскому народу, в силу его исторических традиций, почти совершенно не понятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности… Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец, даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе — и вдруг представляет какую-то ценность, это дико для народного сознания».

Увы нам… Но автор идет дальше:

«У русского народа, как это видно из его истории и его настоящего, есть во всяком случае одна идея, кажущаяся позитивной: это идея справедливости. Власть, которая все думает и все делит за нас, должна быть не только сильной, но и справедливой, поступать по совести. За это можно и на костре сгореть, а отнюдь не за право „Делать все, что хочешь!“». «Справедливость на практике оборачивается желанием, чтобы никому не было лучше, чем мне».

И идеи справедливости у нас нет… Хуже:

«Эта идея оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, чему стараются не подражать, а наоборот — заставить быть себе подобным…»