Гершом Шолем - Шхина: женский элемент в Божественности

• Название: Шхина: женский элемент в Божественности
• Автор: Гершом Шолем
• Жанр: Религия
• Год: 1991

Представляем вашему вниманию исследование выдающегося специалиста по еврейской мистике Гершома Шолема (1897–1982), посвящённое генезису и эволюции представлений о Шхине, т.е. Вечной и Божественной Женственности, в контексте еврейской традиции. Это эссе представляет собой главу в его работе On the Mystical Shape of the Godhead: Basic Concepts in the Kabbalah (New York, 1991).

---

В этом мире сфирот, каждая из которых может быть рассмотрена как ипостась определённой грани Бога, Шхина получает своё новое значение как десятая и последняя сфира. Решающим фактором в её новом статусе является её бесспорно женский характер, который, как упоминалось выше, не встречается ни в одном до каббалистическом источнике, но который теперь впитывает в себя всё, склонное к такой интерпретации в библейской и раввинистической литературе. Это представление Шхины как женского элемента – включая образы матери, невесты и дочери – внутри структуры Божества конституирует очень значимый шаг, с далеко идущими последствиями, который каббалисты пытались оправдать гностической интерпретацией. Неудивительно, что оппоненты каббалы реагировали на эту идею с большим подозрением. Огромная популярность, которой пользовалось это новое мифическое понимание концепции, точно иллюстрируется тем фактом, что оно отфильтровывалось в форме запутанных, апологетических искажений, в которых Шхина идентифицировалась и сопоставлялась с самим Божественным Провидением. Это факт является неоспоримым доказательством того, что каббалисты здесь затронули фундаментальные и первичные потребности, раскрывая один из неувядаемых религиозных образов, латентно присутствующих также и в иудаизме.

Есть два способа объяснить появление женственной Шхины. Одна возможность состоит в том, что когда эти идеи изначально осмыслялись, последняя сфира уже понималась как сосуд, принимающий все другие сфирот; поэтому, она была понята каббалистическим умом как женский элемент, и отсюда, естественно, притягивала к себе женские символы, представленные в религиозном языке. Другая возможность ведёт нас в ином направлении. Когда средневековые еврейские гностики сделали решающий шаг, отождествив Шхину с Кнессет Исраэль, – две ипостаси, которые до сих пор различались в раввинистической традиции, – это необходимо вызвало прорыв женского в сферу Божества; остальное последовало автоматически. Состояние наших самых ранних сохранившихся текстов не позволяет нам сделать выбор между этими альтернативами, – если они на самом деле являются взаимоисключающими. Первый взгляд основывается на психологическом допущении, которое предшествует экзегезе, подтверждающей его: т.е., когда образ Великой Матери воскрес, он обнаружил себя соответствующим еврейским символам. Вторая альтернатива, в отличие от первой, взяла за отправную точку определённое историческое утверждение: поскольку мощный национальный символ, Собрание Израиля (Кнессет Исраэль), был инкорпорирован в новую, динамическую концепцию Божества (возможно, в результате глубокого удара, нанесённого преследованиями, связанными с Крестовыми походами, или, возможно, ещё раньше, под гностическим влиянием); и поскольку сама Кнессет Исраэль стала пониматься как то, что конституирует тело Шхины, в котором и посредством которого Шхина действует и страдает вместе с народом Израиля (это, вероятно, отчасти сходно с христианским представлением о Церкви как о Corpus Christi, теле Христа), исходя из этих факторов, архетипический, примордиальный образ женского обрёл форму, его возрождение укоренено в этих конкретных исторических переживаниях. Но это объяснение предполагает, что не сохранилось никаких остатков до средневековой гностической мысли в соответствующих фрагментах Бахира, – хотя эта возможность, насколько я могу судить, навязывается нам филологическим анализом работы. В любом случае, Сефер ѓа-Баѓир (а у нас нет никакого более старого сохранившегося текста) уже содержит кристаллизованную символическую систему. Кроме того, возможно, есть основания в исторической действительности для обоих объяснений, и что они не обязательно исключают друг друга. Затрагивая эту тему в другом месте,[42] я уже выражал свои сомнения, что мы может сказать что-нибудь значимое о том, какой из этих факторов в рождении новой концепции Шхины был первичным, исторический или психологический: т.е. экзегетическое отождествление Кнессет Исраэль с Шхиной, или возрождение идеи женственности внутри Божества в сердцах самых ранних каббалистов. Но я должен признать, что если бы у нас было больше знаний об исторических обстоятельствах возникновения каббалы, у нас было бы меньше потребности в психологах, даже если их вкладом в эту сферу нельзя пренебрегать. Так или иначе, можно заключить, что решающим шагом в появлении каббалистической теософии было уникальное переплетение этих двух процессов.

Фигура Шхины как женского принципа, как одной из мидот, или качеств, Бога, является вполне последовательной в Сефер ѓа-Баѓир, хотя мы не можем ожидать систематичного единообразия среди крайне разрозненных фрагментов, рассыпанных по всей книге. Во всех изображениях Шхины, прямо и в причте, выделяется одна вещь: несколько из этих притч (которые ясно появляются в наиболее фундаментальных моментах), которые кажутся поразительно гностическими по своему характеру, являются в действительности не более чем сознательными переработками притч из раввинистических источников, где они появляются в крайне безобидных контекстах, далёких от всякого гностицизма. Так, в раннем мидраше[43] читаем:

Притча рассказывает о царе, который вошёл в некоторую страну и издал указ: «Всякому жильцу, который останавливается здесь, не позволено видеть моего лица, пока он сначала не увидит лица Матроны [т.е. царицы]». Подобно этому, Святой, да будет Он благословен, говорит так: «Не приноси передо Мной жертву, пока не пройдёт один Шаббат».

Эта притча о Шаббат, что также сравнивается к принцессой в другом тексте, в крайне интересном пассаже Баѓир (S:43; M:63[44]), где невеста, упоминаемая в Песне Песней, уподобляется «полю» и «ларцу», – т.е. сосудам, в которые втекают высшие сфирот. Она также является «сердцем» Божества; автор указывает числовое значение еврейского слова лев (сердце), тридцать два, как на соответствующее тридцати двум путям мудрости, которыми был создан мир, согласно тексту Сефер Йецира, и в этой связи рассказывает следующую притчу:

Это похоже на царя, который находился в самой внутренней палате своих покоев, а число комнат было тридцать два, и в каждую комнату вёл свой путь. Подобает ли царю позволять всякому входить в его комнаты этими путями? Нет! Но подобает ли ему показывать его жемчуг и драгоценные оправы, и спрятанные сокровища, и прекрасные вещи вообще? Нет! Что же сделал царь? Он взял свою дочь и сосредоточил все пути в ней и её одеждах [т.е. её манифестации], и тот, кто желает войти внутрь, должен смотреть на неё. И она была выдана замуж за царя, и она была дана ему как дар. Иногда, в своей великой любви к ней, он называет её «моя сестра», ибо они происходят из одного места; иногда он называет её «моя дочь»,[45] ибо она является его дочерью; а иногда он называет её «моя мать».

Заключительная фраза этого интересного пассажа, который выражает ясное понятие и функцию последней сфиры, взята из более старого мидраша, где «Собрание Израиля» отождествляется с невестой Песни Песней:

Это похоже на царя, у которого была только дочь, которую он очень сильно любил и называл «моя дочь». И он не оставлял своей любви к ней, пока он называл её «моя сестра». И не оставлял своей любви к ней, пока он называл её «моя мать».[46]

Мы здесь находим наиболее значимые образы символизма женственности, собранные в одном месте. Только одной вещи не хватает: за исключением единственного пассажа (S:90; M:131), Сефер ѓа-Баѓир избегает указания на дочь как на жену. Явно сексуальные аспекты женского символизма здесь достаточно чётко и заметно отброшены, конечно, не случайно; в ином случае, все необходимые мотивы здесь выражены. У дочери в действительности мало есть своего: она – лишь полнота путей, которые ведут к ней, собирающий их сосуд, облачение, на котором появляются драгоценные камни. Но как таковая, она медиум, посредством которого можно достичь самого царя. «Дочь» явно идентична «нижней Хохме», известной в Баѓире как «мудрость Соломона»; она находится на краю божественной плеромы, будучи одновременно вверху и внизу. Всё это ясно звучит в другом пассаже (S:44; M:65):

Какую мудрость дал Святой, да будет Он благословен, Соломону? Соломон носил имя Святого, как сказано [в талмудической традиции]: «Каждое «Соломон», что упомянуто в Песне Песней, свято [т.е. относится к Богу], за исключением одного. Святой, да будет Он благословен, говорит: «Поскольку твоё имя похоже на имя Моей Славы, Я хочу выдать мою дочь за тебя замуж». А разве она не замужем? Скорее, Он вручил её ему как дар, как написано: «И Господь дал Соломону мудрость» [I Царств, 5:26].