Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

• Название: Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
• Автор: Джон Чивер
• Жанр: Современная проза

Герои Джона Чивера — внешне преуспевающие и благополучные американцы. Их труды и дни, изображенные писателем с удивительной психологической глубиной и тонкой иронией, рисует панораму жизни современной Америки.

---

— О, Каверли!

— Тетя Гонора. — Он поцеловал ее и сел на скамеечку рядом с ее креслом.

— Как я рада видеть тебя, дорогой, как я рада, что ты приехал.

— Я тоже рад.

— Ты знаешь, что я сделала, Каверли? Я уехала в Европу. Я не платила налога, и судья Бизли, этот старый дурак, сказал, что меня посадят в тюрьму, поэтому я уехала в Европу.

— Вы хорошо провели там время?

— Помнишь помидорные сражения? — спросила Гонора, и у Каверли мелькнула мысль, уж не лишилась ли она рассудка.

— Да.

— После первых заморозков я обычно разрешала тебе и другим мальчишкам приходить на участок, засаженный помидорами, и устраивать помидорные сражения. Когда у вас больше не оставалось помидоров, вы обычно хватали коровьи «визитные карточки» и бросались ими.

То, что эта страшная старуха назвала дымящуюся кучу коровьего навоза «визитной карточкой», было данью эксцентричной щепетильности, некогда распространенной в городке.

— Когда же у вас не оставалось больше ни «визитных карточек», ни помидоров, вы были с ног до головы в грязи, — продолжала Гонора, — но, если бы тогда кто-нибудь спросил вас, хорошо ли вы провели время, вы, наверно, ответили бы «да». Такое же ощущение осталось у меня от моего путешествия.

— Понимаю, — сказал Каверли.

— Изменилась я? — спросила Гонора. — Ты замечаешь, что я изменилась? В ее голосе звучало какое-то легкомыслие, надежда, даже мольба, как будто своим ответом он мог убедить ее, что ока ничуть не изменилась, и тогда она могла бы выйти в сад и сгрести немного листьев, прежде чем их покроет снег.

— Да.

— Да, должно быть, я изменилась. Я сильно потеряла в весе. Но чувствую я себя гораздо лучше. — Это прозвучало воинственно. — Но теперь я не выхожу, потому что заметила, что людям неприятно смотреть на меня. Им становится грустно. Я вижу по их глазам. Я похожа на ангела смерти.

— О нет, Гонора, — сказал Каверли.

— Да, да, похожа. Почему бы мне не походить на него? Я умираю.

— Что вы, нет, — сказал Каверли.

— Я умираю, Каверли, и знаю это, и хочу умереть.

— Вы не должны так говорить, Гонора.

— Почему не должна?

— Потому что жизнь — это дар, таинственный дар, — ответил Каверли нерешительно, несмотря на огромное значение, какое придавал этим словам.

— Ну, ты, наверно, все это время часто ходил в церковь?! — воскликнула Гонора.

— Иногда ходил, — сказал он.

— В епископальную или евангелическую? — спросила она.

— Евангелическую.

— Твоя семья, — сказала она, — всегда принадлежала к епископальной церкви.

Она сказала это резко и прямо, с той врожденной настойчивостью, которая, как она рассчитывала, полнее всего выражала ее «я», но теперь она была, вероятно, слишком слаба, чтобы поддержать этот тон. Она проследила за взглядом Каверли, смотревшего на безобразные обои, и сказала:

— Я вижу, ты обратил внимание на мои розы.

— Да.

— Что ж, боюсь, это была моя ошибка, но когда я вернулась домой, то позвала мистера Теннера и попросила его прислать мне какие-нибудь обои с розами, чтобы они напоминали мне о лете. — Ссутулясь и наклонясь вперед в своем кресле, она подняла голову, устремила глаза вверх и бросила на розы измученный взгляд. — Я ужасно устаю, когда смотрю на них, но менять их поздно.

Каверли взглянул на стену, на ошибку Гоноры и заметил, что розы вообще ни цветом, ни формой на розы не похожи. Бутоны напоминали фаллос, а сами цветы походили на какое-то насекомоядное растение, на лепестковую мухоловку с разинутой пастью. Если эти цветы были призваны напоминать Гоноре о цветущих летом розах, то они явно но соответствовали своему назначению. От них веяло темнотой, разложением, и Каверли подумал, уж не выбрала ли она их потому, что они гармонировали с ее собственными чувствами в эту пору Жизни.

— Каверли, принеси мне, пожалуйста, немного виски, — сказала Гонора. Бутылка в кладовке. Я не смею просить ее. — Гонора кивнула в сторону задней части дома, где должна была находиться сиделка, затем прикрыла рот ладонью, вероятно, для того, чтобы звуки голоса не шли к двери; однако, когда она заговорила, из ее рта вырвалось гневное шипение, которое, несомненно, разнеслось по всему коридору. — Она _пьет_, - прошипела Гонора, дико вращая глазами в направлении кухни на тот случай, если Каверли не понял, о ком идет речь.

Каверли удивился, что его старая тетка попросила виски. На семейных торжествах она обычно не отказывалась выпить, но при этом всегда сначала отнекивалась и громогласно выражала свои опасения, словно от одного стакана виски с содовой и льдом она могла свалиться без чувств или, еще хуже, сплясать джигу на столе. Каверли пошел через столовую в кладовку. Замеченные им перемены — запущенность и помешательство на розах сказывались и здесь. Стены были усеяны розами с темной пастью, а на столе, покрытом толстым слоем пыли, виднелись круги от стаканов и царапины. На сиденье одного кресла лежали сломанная ножка и подлокотник. Дом был в полном запустении, но если Гонора, как она сказала, действительно умирала, то, подобно улитке или моллюску-кораблику, она приближалась к могиле как бы в раковине своего собственного дома, где паутина и пыль отражали ослабление ее зрения и потерю памяти.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мистер Уопшот?

Это была сиделка. Сложив руки, она сидела в кресле около кухонной раковины.

— Я ищу виски.

— Виски в кладовке для маринадов. Льда нет, но она не любит виски со льдом.

Виски был большой запас. Там было пол-ящика пшеничного виски, и по меньшей мере ящик пустых бутылок валялся в беспорядке на полу. Это показалось Каверли совершенно непонятным. Неужели сиделка распорядилась доставить эти ящики виски и потягивала его, сидя одна в кухне?

— Давно ли вы работаете у мисс Уопшот? — спросил Каверли.

— А я у нее не работаю, — сказала сиделка. — Просто пришла сюда сегодня, чтобы все имело более благопристойный вид. Она боялась, что вы будете огорчены, застав ее одну, и попросила меня прийти, чтобы у вас не создавалось тягостного впечатления.

— Так она теперь все время одна?

— Она одна, когда хочет этого. О, очень многие охотно пришли бы приготовить ей чашку чая, но она никого не пускает. Она хочет быть одна. Она больше ничего не ест. Только пьет.

Каверли пристально взглянул на сиделку, чтобы убедиться, не пьяна ли она, как утверждала Гонора, и не пытается ли приписать старой женщине свои пороки.

— Доктор знает об этом? — спросил Каверли.

— Доктор? Она его на порог не пустит! Она убивает себя — вот что она делает. Пытается убить себя. Знает, что доктор хочет сделать ей операцию. Она боится ножа.

Сиделка говорила совершенно безжалостно, как бы от имени ножа, словно она была жрицей ножа, а Гонора — отступницей. Так вот как обстояло дело; и чем мог он, Каверли, помочь? Ему не следовало слишком долго оставаться на кухне. Если он задержится еще, Гонора может что-нибудь заподозрить. И немыслимо было вернуться к тетке и обвинить ее в том, что она свалила на сиделку вину за пустые бутылки из-под виски. Она будет все категорически отрицать и, что еще важнее, будет глубоко уязвлена тем, что он грубо нарушил правила той причудливой игры, на которой основывались их отношения.

Каверли пошел назад через кладовку и столовую, своим запущенным видом напоминавшую о смерти как обыденном явлении, с которым Гонора смело сражалась. Он вспомнил, как когда-то в Каскадных горах возвращался с берега, неся за спиной мешок, набитый черными моллюсками. На что был похож шум моря? На львиное рычанье главным образом, на голос судьбы, на последнюю сдачу карт с крупными козырями, огромными, как могильные камни. Бум, бум, бум, говорит оно. И какой смысл имели все его благочестивые раздумья по поводу всяческих метаморфоз? Он думал, что видел на берегу превращение одной формы жизни в другую. Водоросль умирает, высыхает, летит, как ласточка, по ветру, а этот сердитый турист подобрал выброшенный морем кусок дерева, чтобы сделать подставку для лампы. Линия вчерашнего ночного прилива отмечена малахитом и аметистом, берег испещрен такими же полосами, как и небо; кажется, стоишь у какого-то пульта управления переменами, здесь проходит граница, здесь, когда волна обрушивается, проходит линия между одной жизнью и другой, но удержит ли его все это от жалкого визга о пощаде, когда пробьет его час?

— Спасибо, дорогой. — Гонора с жадностью выпила виски и бросила на Каверли пристальный взгляд. — Она _пьяная_?

— По-моему, нет, — сказал Каверли.

— Она скрывает это. Я хочу, чтобы ты пообещал мне три вещи, Каверли.

— Хорошо.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не отправишь меня в больницу, если я потеряю сознание. Я хочу умереть в этом доме.

— Обещаю.