Лев Славин - Ударивший в колокол

• Название: Ударивший в колокол
• Автор: Лев Славин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Творчество Льва Славина широко известно советскому и зарубежному читателю. Более чем за полувековую литературную деятельность им написано несколько романов, повестей, киносценариев, пьес, много рассказов и очерков. В разное время Л. Славиным опубликованы воспоминания, посвященные И. Бабелю, А. Платонову, Э. Багрицкому, Ю. Олеше, Вс. Иванову, М. Светлову. В серии «Пламенные революционеры» изданы повести Л. Славина «За нашу и вашу свободу» (1968 г.) — о Ярославе Домбровском и «Неистовый» (1973 г.) — о Виссарионе Белинском. Его новая книга посвящена великому русскому мыслителю, писателю и революционеру Александру Герцену. Автор показывает своего героя в сложном переплетении жизненных, политических и литературных коллизий, раскрывает широчайший круг личных, идейных связей и контактов Герцена в среде русской и международной демократии. Повесть, изданная впервые в 1979 г., получила положительные отклики читателей и прессы и выходит третьим изданием.

---

Как тут не вспомнить пророческих слов Огарева, сказанных им еще в 1846 году в Соколове после препирательства с Грановским, о Робеспьере, о бессмертии, но главным образом о нравственности (и безнравственности) русского народа:

«…В наши отношения с Грановским вошла горечь… По крайней мере, мы теперь знаем, Александр, что мы с тобой приютились друг к другу и связаны тем, что мы одни…»

Книга эта, «О развитии революционных идей в России», имела последствие, которого Герцен никак не ожидал: он получил от властей приказ немедленно покинуть пределы Сардинского королевства. Причину можно свести к следующей формулировке: уж не рассматривает ли русский эмигрант наш Пьемонт как типографию для издания своих возмутительных произведений?

Разумеется, этот демарш не был инициативой сардинского правительства, которое Герцен называл «ручным и уклончивым». Сюда через всю Европу протянулась цепкая рука Николая I.

Герцен-то все равно собирался покинуть на время Ниццу. Он устал. Впервые в жизни он ощущал в себе странную пустоту, словно от него осталась одна телесная оболочка, которая механически совершала то, что приучена делать плоть. Он испугался этой пустоты. Он не знал, как ее назвать. Бесчувствие? Безмыслие?

В день отъезда к нему зашел Всегдаев. Вид у него был несколько торжественный. Он вынул из кармана толстенькую тетрадку и все с тем же торжественным видом вручил ее Герцену.

— Что это?

— Диссертация-с. Пока материалы.

На обложке было каллиграфически выведено: «Контрасты и каламбуры».

Герцен раскрыл тетрадь. На первой странице четверостишие:

А. В. Герцену

Вы шли напрямик. И зашли в разлужье.
По сами не стали от этого хуже.
Вот так напрямик Вам и дальше идти,
И нет такой силы, чтоб сбить Вас с пути.

Герцен поклонился.

— Благодарю вас, — сказал он устало. — Это весьма лестно для меня… Я и сам когда-то грешил стихами. Ужасными, как я сейчас понимаю. Но все же, простите меня, даже они были несколько более складными. Не сердитесь? Но позвольте спросить, в какое такое «разлужье» я забрел?

— Я, конечно, не поэт, Александр Иванович. Но бывают минуты… А что касается «разлужья», то, извините меня, конечно, какая же это для вас компания — Энгельсон, Сазонов и… — он запнулся, — …и прочие. Мошки рядом с орлом. Помяните мое слово, Александр Иванович, вы еще от них натерпитесь. Ой, натерпитесь…

Герцен подозрительно посмотрел на Всегдаева. Что это за «прочие»? Неужели пошла молва?..

Он насупился. Это было так несвойственно ему, что Всегдаев удивился.

Герцен бросил тетрадь в раскрытый чемодан. Сказал отрывисто:

— Хорошо. Спасибо. На досуге посмотрю.

— Собираетесь куда-нибудь, Александр Иванович?

— В Париж. Оттуда в Швейцарию. Натурализоваться.

Всегдаев не понял этого слова.

Герцен пояснил:

— Хлопочу о швейцарском гражданстве. Не уверен только, примут ли.

— Вас? Да для Швейцарии это почет!

Герцен улыбнулся — так искренно прозвучало это восклицание. Что-то сдвинулось в его мире, помягчело. Он вздохнул и сказал тихо, как бы про себя, скорее — подумал вслух:

— А мне бы без почета в Россию…

Он вынул из кармана письмо:

— Вот пишет мне Грановский, что драматург Островский написал новую пьесу «Свои люди — сочтемся» и что это «крик гнева и ненависти против русских нравов»… Счастлив Островский, что может у себя на родине писать напрямик…

Услышав это слово, Всегдаев обрадовался:

— Александр Иванович! Так и вы такой! Вот это я и написал в своем посвящении!

— Не заблуждайтесь, друг мой, — сказал Герцен грустно. — В том-то и дело, что я работаю не «напрямик». Слово мое шатается по Европе. А надобно, чтобы оно пересекало границу. Я представляю себе русский народ…

Он не договорил. Не закончил фразы намеренно. Его удержало опасение показаться выспренним — он этого не выносил ни в других, ни в себе. Не он ли насмешливо отозвался о собственной предбрачной, в общем юношеской сентиментально-возвышенной переписке с Натали: «…рядом с истинным чувством ломаные выражения, изысканные, эффектные слова, явное влияние школы Гюго и новых французских романистов». Не он ли учил других, что «злоупотребление громких слов… противно русскому характеру, чрезвычайно реальному и мало привыкшему к риторике…»?

А недоговоренная фраза была такая простая:

— …в виде великана. Спящего. А себя — одним из тех, кто попытается его разбудить…

Видения

Брала знакомые листы

И чудно так на них глядела,

Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело…

Тютчев

Погода в Париже дрянная, когда с неба не льет, все равно оно серое и лежит на макушке всем своим свинцом.

В пяти гостиницах отказали, лето — сезон туристов. Удалось наконец внедриться в грязноватый отельчик «Принц-регент».

Герцен писал Натали каждый день. Все то же — любовь, тоска, жажда мести.

Две недели пролетели, как один день, монотонный, тягостный. И — непреходящее чувство одиночества, хоть рядом дорожный спутник — Энгельсон. Да и Мишле забегал с комплиментами. И Ротшильд благосклонно обещал оттяпать у царя матушкино состояние, оставшееся в России.

Спектакли в «Опера комик», балы в «Шато руж» казались глупыми. Герцен так и выразился в письме к Натали: «Париж решительно утратил способность меня веселить».

Конечно, причина не вовне. «Мне глубоко грустно внутри», — пишет ей же Герцен. «Тоскливая апатия» — так он называет свое душевное состояние в письме к московским друзьям.

Наконец день отъезда в Швейцарию.

Укладывая чемодан, Герцен наткнулся на тетрадь с надписью: «Контрасты и каламбуры». Что за чушь? И тут же вспомнил: диссертация этого унылого Всегдаева — «примеры из вас, Александр Иванович…». Полистал. Увлекся, стал читать. Сел на стул. Рядом стоял забытый чемодан, терпеливо разинув свой черный кожаный зев.

Вот первый пример «из меня»:

«…Никогда никто из посторонних не жаловался на его лихоимство; никогда никто из его сослуживцев не подозревал его в бескорыстии».

Контрастные слова подчеркнуты. Тут же в скобках примечание Всегдаева: (Осип Евсеич, столоначальник из «Кто виноват?»).

Второй пример:

«…В лице его как-то странно соединялись добродушный взгляд с насмешливыми губами, выражение порядочного человека с выражением баловня, следы долгих и скорбных дум с следами страстей, которые, кажется, не обуздывались».

Тут все подчеркнуто, все контрастно. В примечании Всегдаев пишет: «Бельтов из „Кто виноват?“. Да это, кажется, и автопортрет. Спросить у Ал. Иван.».

Третий пример:

«Смотрю на эту мраморную беловежскую чащу здешнего собора. Такого великого изящного вздора больше не построят люди».

Примечание Всегдаева: «Это о миланском соборе. Контрасты головокружительные. Глубокое предвиденье будущего утилитарного стиля архитектуры».

Четвертый пример:

«…Далай-лама в ботфортах…»

Герцен мысленно вскричал:

«Да он с ума сошел! Кто ж ему это пропустит?!»

Примечание Всегдаева:

«…Оный контраст приписать должности не выше командира взвода».

Герцен досадливо махнул рукой: «Так ведь если вместо солдафона-царя разуметь солдафона-фельдфебеля — никакой соли!»

Пятый пример:

«Гинар, начальник артиллерии Национальной гвардии, хотел сам пристать к движению, хотел дать людей, соглашался дать пушки, но ни под каким видом не хотел давать зарядов; он как-то хотел действовать моральной стороной пушек».

Примечание Всегдаева:

«В сорок восьмом году. Словечко „как-то“ придает всему обороту особую иронию».

Шестой пример:

«…Редкий постригся в гражданские монахи, служит себе в министерстве внутренних дел и пишет боговдохновенные статьи с текстами…»

Примечание Всегдаева:

«Это о нашем добрейшем Петре Григорьевиче, который выудил своего личного бога из гегельянской философии. Блестящая контрастная характеристика педанта. Небольшая ошибка Ал. Иван.: Петр Григорьевич служит не в министерстве внутренних дел, а в министерстве уделов. Но каково словечко: „себе“ после „служит“! В нем весь Петр Григорьевич».

Седьмой пример:

«Она принадлежит к тому выносливому и тягучему кряжу, который заменили николаевскими юродивыми, с рождения испуганными, нервозными чудаками».

Примечание Всегдаева:

«Все подчеркнуто, ибо все контрастно. „Она“ — это кузина Ал. Иван. Ей, как представительнице предыдущего поколения, Ал. Иван, противопоставляет нынешних людей, которые трепещут перед властями, кидаются из одной конъюнктуры в другую. Если это сочинители, то язык их вычурный, изломанный, пустой, далекий от карамзинской твердости, пушкинской плавности и гоголевской пронзительности. У одного сочинителя, близкого к стилю Бестужева-Марлинского, я даже встретил такое выражение: апокалиптические параболы. Противопоставить слогу Ал. Иван., несравненному по точности и художественному изяществу».