Лев Славин - Ударивший в колокол

• Название: Ударивший в колокол
• Автор: Лев Славин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Творчество Льва Славина широко известно советскому и зарубежному читателю. Более чем за полувековую литературную деятельность им написано несколько романов, повестей, киносценариев, пьес, много рассказов и очерков. В разное время Л. Славиным опубликованы воспоминания, посвященные И. Бабелю, А. Платонову, Э. Багрицкому, Ю. Олеше, Вс. Иванову, М. Светлову. В серии «Пламенные революционеры» изданы повести Л. Славина «За нашу и вашу свободу» (1968 г.) — о Ярославе Домбровском и «Неистовый» (1973 г.) — о Виссарионе Белинском. Его новая книга посвящена великому русскому мыслителю, писателю и революционеру Александру Герцену. Автор показывает своего героя в сложном переплетении жизненных, политических и литературных коллизий, раскрывает широчайший круг личных, идейных связей и контактов Герцена в среде русской и международной демократии. Повесть, изданная впервые в 1979 г., получила положительные отклики читателей и прессы и выходит третьим изданием.

---

— Говори правду, есть у тебя колокол?

— Есть, батюшка, только один край выбит…

— А-а-а, борода, так ты колокол держишь в доме, а не хочешь ли в часть?!

Евгений Иванович Рагозин, экономист и сотрудник петербургской «Неделя», был совсем молодым человеком, когда к нему в руки попал «Колокол».

Впоследствии, будучи в Женеве, он попытался встретиться с Герценом. Но того «охота к перемене мест», особенно обуявшая его в последние годы жизни, занесла в Брюссель. А Огарев лежал в очередном припадке эпилепсии.

Однако через некоторое время Рагозину посчастливилось и он настиг Герцена в Париже. Рагозин пришел вместе с писателем Боборыкиным, новым знакомым Герцена. Вскоре тот стал называть его с ласковой фамильярностью «Боби» и сказал, что ему нравятся его живость и ум — аттестация в устах Герцена немалая.

Рагозин в присутствии Герцена так робел, что почти весь вечер молчал и только восхищенно смотрел на него.

Тут дело не только в личном обаянии Герцена.

Исток этого восхищения — «Колокол».

По застенчивости своей Рагозин не сказал этого самому Герцену. Но сыну его, Саше, признавался, что принадлежит «к тому поколению, которое обязано своим развитием Герцену».

— Я кончал курс, — говорил он, — когда раздался первый звон «Колокола» из Лондона и когда я впервые услышал свободную речь независимого человека. Вам незнакомо царство рабства, вы не знаете, до какой степени невозможность свободно выражать свои мысли развращает язык народа и приучает его к формам рабской речи, которые, в свою очередь, производят новое давление на мысль, а потому вам, может быть, покажется странным, что я был поражен языком Герцена, я заучивал целые фразы из «Колокола» и прислушивался к этой новой для меня мелодии звуков…

У «Колокола» была еще одна сторона деятельности. Иные номера его, как и многие другие издания Вольной русской типографии, выпускались параллельно и на французском языке, ибо у литературной деятельности Герцена были две ипостаси: одна, обращенная к России, главным образом обличительная, отчасти и теоретическая, и другая, обращенная к Европе, образовательная, то есть знакомящая Европу с этой огромной таинственной деспотией, раскинувшейся на просторах двух материков.

«Зачем он мешает спокойно жить!..» — так можно сформулировать смятение, которое возникало в сановной верхушке России при появлении очередного номера «Колокола». Раскрывали его и, конечно, таясь от окружающих, читали с опасливым ожиданием. «Перед обличениями Герцена, — писал Чичерин в своем „Путешествии за границу“, — трепетали самые высокопоставленные лица».

Немало ударов пришлось по Ивану Петровичу Липранди, числившемуся по министерству внутренних дел в звании чиновника по особым поручениям. В свое время он рыскал среди декабристов, притворяясь одним из них, и после расправы с ними получил чин полковника. Провокации и доносы были методом его сыскной работы. Он выследил петрашевцев, в связи с чем «Колокол» добавочно наградил его прозвищем «трюфельной ищейки».

Поистине ни с чем не сравнима была способность Ивана Петровича находить крамолу даже в робкой подцензурной русской печати. Эта страсть приняла у него характер мании. Даже Библию и Евангелие он предложил выпускать с солидными купюрами. Поэт сыска, энтузиаст провокаций, он сочинил проект некой «академии шпионажа». Она начиналась еще в школе, где педагоги должны были поощрять мальчиков, замеченных в склонности к доносительству на товарищей, в дальнейшем облегчать им поступление в университет, где они могли бы следить за революционно настроенными студентами и образовать из этих доносчиков особый тайный полицейский корпус.

А «Колокол» продолжал будоражить своим звоном всю грамотную Россию, и встревоженная власть бросилась затыкать возможные каналы его проникновения.

Из Петербурга в разные концы Европы полетели дипломатические ноты. Герцен не оставил это без ответа по свойственному его натуре борца рефлексу: на удар отвечать ударом.

«В Берлине, на почте и во всех магазинах, официально наложен арест на „Колокол“, — писал он приятельнице своей Мальвиде Мейзенбуг, — полиция также отдала приказ, чтобы мои книги не выставлялись на окнах… я пишу маленький ответ прусскому королю».

И вскоре ответ — «Лакеи и немцы не допускают» — появился в «Колоколе» в самом язвительном его отделе «Смесь». Он был действительно небольшой, но каждое слово его было насыщено горечью, сарказмом и особенным герценовским благородным негодованием:

«Указом 29 января запрещены в Саксонии „Колокол“, „Полярная звезда“ и „Голоса из России“. В Пруссии давно уже учрежден цензурный кордон против нас… Все это делается внешними и внутренними немцами, сговорившимися с дворовыми генералами, крепостными министрами и вообще с людьми, на которых шапка горит… С рукою на сердце присягаем мы перед лицом России — продолжать работу нашу до последнего биения пульса… Нас остановить можно только уничтожением цензуры в России, а вовсе не введением русской цензуры в немецких краях».

Запрещали, изымали, конфисковали «Колокол» в Неаполе, в Париже, во Франкфурте, в Риме. Волна преследований докатилась и до Ватикана. «Святой отец, — писал „Колокол“ в заметке „Бешенство цензуры“, — благословил запрещение всех русских книг, печатаемых в Лондоне, и, разумеется, „Колокола“».

Стало быть, католики теперь читали «Колокол», таясь не только от доносчиков, но и от самого господа бога. Но ведь он — всеведущий. Да, для всех, только не для русской полиции. Уж на что Ветхий и Новый заветы — боговдохновенные книги, — и на них положил свою жандармскую лапу Липранди.

«Прошу не забывать, что я только типограф…» Не правда ли, фраза, странная для Герцена. Но именно она присутствует в том новом типе сборников, которые Вольная русская типография стала выпускать с некоторого времени, а чтобы быть более точным — с июля пятьдесят шестого года. Это «Голоса из России».

Однако эта фраза на слове «типограф» не обрывается. И Герцен не был бы Герценом, если бы не продолжал: «…типограф, готовый печатать все полезное нашей, общей цели».

Но так ли уж была полезна для пропаганды взглядов Герцена статья «Письмо к издателю», появившаяся в «Голосах из России»? И хотя Герцен в кратком своем предисловии отзывается, соблюдая вежливость хозяина, о «Письме», что оно «умное и дельное», но тут же добавляет: «Хотя я и не согласен с ним» — и далее уличает его в грубостях и несообразностях, снисходительно объясняемых, по выражению Герцена, непривычкой «говорить без цензорского надзора». А впоследствии иронически отозвался о патриотически-елейном тоне этой и некоторых других статей, что они написаны «молоком и медом».

Поначалу считалось, что «Письмо к издателю» принадлежит перу молодого московского либерала профессора Бориса Николаевича Чичерина. Однако сам Чичерин признавался, что другой московский либерал, Константин Дмитриевич Кавелин, когдатошннй друг Герцена, к этой статье «приделал начало, так что письмо вышло писанное двумя руками».

Чичерин, который моложе Кавелина на десяток лет, сокрушался в одном из писем к нему:

«…У нас выражения умеренности всегда принимают за подлость».

По поводу этой философии умеренности Герцен выразился в связи со сборниками «Голоса из России»:

«Статьи русских печатаю, а плохи (т. е. часть их очень подло написана)».

Это, пожалуй, именно о той «умеренности», которую, как плакался Чичерин в жилетку Кавелина, принимают за подлость.

Что касается Константина Дмитриевича Кавелина, то это типичный перепуганный либерал. Таким он и выведен в романе Чернышевского «Пролог пролога» под именем Рязанцева — игрушкой в руках реакционеров. Что из того, что Кавелин искренен и бескорыстен? Его прямодушие прямым путем ведет его в стан черной реакции. Он пришиблен страхом перед возможной даже не революцией, а конституцией. Об этом, в сущности, брошюра Кавелина: «Дворянство и освобождение крестьянства». Он признавался Герцену:

«Игра в конституцию меня пугает так, что я ни об чем другом и думать не могу. Разбесят дворяне мужиков… Дурачье не понимает, что ходит на угольях, которых не нужно расшевеливать, чтоб не вспыхнули и не произвели взрыва».

Вот здесь-то отчетливо и пролег водораздел между старыми друзьями.

Ярость и горечь мешались в сознании Герцена, когда до него дошло это признание взбесившегося от страха человека:

«Прочитав твою брошюру, — отвечал он Кавелину, — у меня опустились руки. Грановский в гробу, Кетчер, Корш в Чичерине, а Чичерин в твоей брошюре. И это писал Кавелин, которого мы так любили…»

Нелегко дались Герцену эти строки. Он с трудом разрывал с друзьями. Нелегко ему было кинуть в глаза Кавелину, что его брошюра — «тощий, стертый и бледный памфлет…». Он требовал, чтобы Кавелин отрекся от него. Сознавал ли он, что это тому не под силу? Вероятно, да. Но ему хотелось верить в чудо, почти евангельское — очищение грешника.