Лев Славин - Ударивший в колокол

• Название: Ударивший в колокол
• Автор: Лев Славин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Творчество Льва Славина широко известно советскому и зарубежному читателю. Более чем за полувековую литературную деятельность им написано несколько романов, повестей, киносценариев, пьес, много рассказов и очерков. В разное время Л. Славиным опубликованы воспоминания, посвященные И. Бабелю, А. Платонову, Э. Багрицкому, Ю. Олеше, Вс. Иванову, М. Светлову. В серии «Пламенные революционеры» изданы повести Л. Славина «За нашу и вашу свободу» (1968 г.) — о Ярославе Домбровском и «Неистовый» (1973 г.) — о Виссарионе Белинском. Его новая книга посвящена великому русскому мыслителю, писателю и революционеру Александру Герцену. Автор показывает своего героя в сложном переплетении жизненных, политических и литературных коллизий, раскрывает широчайший круг личных, идейных связей и контактов Герцена в среде русской и международной демократии. Повесть, изданная впервые в 1979 г., получила положительные отклики читателей и прессы и выходит третьим изданием.

---

И после раздумья прибавлял с искренностью, которая потрясала всех слышавших его, близких и далеких:

— Россия не виновата, что ее лучшие люди…

Он усмехнулся:

— …и мы в том числе…

Ни Огареву, ни Наталье Алексеевне, ни Стасову, бывшему у них в это время, не показалось это нескромностью, а, наоборот, правдой, ибо это действительно была правда.

— …не имели…

Он поискал слово. Нашел:

— …смысла…

Это слово вполне удовлетворяло его:

— …именно смысла стать в практические деятели, когда это было можно, а были старые студенты, швермеры…

Он произнес это немецкое слово «Schwärmer» — мечтатель — на русский лад:

— …поэты и революционных дел мастера и эмигранты…

Но Александр Александрович Слепцов не был «швермер», а, наоборот, весьма практический человек, каким он и показался Герцену, когда прибыл к нему в Лондон как уполномоченный «Земли и Воли».

Довольно быстро договорились о делах типографских, главным образом выпуске прокламаций и вообще революционной литературы.

— Если вы только за этим приехали… — удивился Герцен.

— Во-первых, не только за этим. Сейчас услышите, не будем сбиваться, во всем нужен порядок. Прокламации вы должны выпускать в несравненно больших тиражах, чем до сих пор!

Герцена резануло это «должны». Ему не понравился начальнический тон Слепцова. Поначалу это его смешило, а потом он с печалью подумал: «Даже у них в подполье есть своя иерархия. Неужели даже революционеры не свободны от бюрократического членения на чины…»

По-видимому, Слепцов заметил ироническую нотку в обращении с ним Герцена. И несколько укротил начальственные рокоты в своем голосе. И нисколько не удивился Герцен, узнав, что довольно скоро этот член Центрального комитета «Земли и Воли» отошел от революционной деятельности и превратился в смирного чиновника, изредка позволявшего себе либеральные ужимки. Встретив Герцена в Ницце, этот экс-революционер не поклонился ему. «Слепцов боится ходить ко мне — хорош!» — писал Герцен Огареву.

Однако — нельзя было это отрицать — опустела русская тропа в Лондон. Секретные сотрудники (сокращенно: сексоты) царского правительства, следившие за домом Герцена, за его русскими посетителями, как говорится, припухали от безделья.

Поначалу Герцен недоумевал, тревожился. Помилуйте, раньше отбоя от русских не было. Постепенно им овладевала горькая догадка, что от столь длительного пребывания за рубежом в сознании изгнанников линяет истинная картина родины и что этого рокового вычерка не восполнить никакими корреспонденциями из России. Да и самый поток писем, когда-то такой обильный, начал мелеть. Причина? Все та же: оторванность, отчужденность и, как самое погибельное следствие, устарелость. Увядание… И это мучило Герцена гораздо больше, чем диабет, который у него недавно обнаружили врачи.

Идиллия, да и только! Одна из наиболее пламенных прокламаций создана в… полицейском участке. Двадцатилетний студент, сидя в Тверской полицейской части в Москве, в порыве революционного вдохновения написал воззвание «Молодая Россия», где в самых решительных выражениях ниспровергались все авторитеты, в том числе власть, собственность, семья. Эта литературная бомба была передана на волю через… часового как партикулярное письмо. Еще раз подтвердилось, что, чем проще революционная техника, тем она успешнее. Студенты тиснули прокламацию литографским способом и пустили в самое широкое распространение, расклеивали ее на стенах, рассылали по почте, проникнув в театры до начала спектакля, раскладывали ее на креслах, раздавали в церквах. А однажды посреди дня по многолюдному Невскому проспекту вихрем промчался человек на белом рысаке и раскидывал прокламации направо и налево. Этим человеком был Александр Серно-Соловьевич, и этот странный поступок впервые вызвал у его друзей тревогу по поводу его психического состояния.

Шум невероятный. Власти избегались, ища автора прокламации, которого они рисовали себе в образе мощной революционной организации, тогда как это были юноша Петр Заичневский и его друг, не менее юный Перикл Аргиропуло. Конечно, нельзя все это представлять себе как личное творчество двух революционно настроенных юнцов. Они, в сущности, опирались на новое поколение русской интеллигентской молодежи, а непосредственно — на небольшой численно, но идейно крепкий центр.

Возможно, что эта группа не ожидала, какой широкий резонанс получит их прокламация. Будто бы и не очень серьезная на первый взгляд, она с течением времени стала значительным событием в общественной жизни России и отозвалась эхом в Лондоне в кругу Герцена. Диалог шел через всю Европу. После нескольких вежливых реверансов в сторону Герцена прокламация обрушивалась на него. «Молодая Россия» заявляла:

«Несмотря на все наше глубокое уважение к Александру Ивановичу Герцену как публицисту, имевшему на развитие общества большое влияние, как человеку, принесшему России громадную пользу, мы должны сознаться, что „Колокол“ не может служить не только полным выражением мыслей революционной партии, но даже и отголоском их…»

Беспощадно? Да. Уязвлен ли этой характеристикой Герцен? Нисколько.

В то же время нельзя сказать, чтобы он был вовсе равнодушен к суждениям о нем русской революционной молодежи. И не только в Питере или в Москве, но даже и на заграничной периферии. Эту порой болезненную чувствительность его подметил один из поклонников Герцена, Николай Белоголовый. От наблюдательных глаз его не ускользнуло, что Герцен, «несколько избалованный, — как он замечает, — атмосферой поклонения и почета в Лондоне, был разочарован резким неприятием его молодой эмиграцией в Женеве».

Однако к критике «Молодой России» Герцен отнесся благодушно, по-отечески. «Ясно, — откликнулся он в „Колоколе“ на их вылазку против него, — что молодые люди, писавшие ее, больше жили в мире товарищей и книг, чем в мире фактов; больше в алгебре идей с ее легкими и всеобщими формулами и выводами, чем в мастерской, где трение и температура, дурной закал и раковины меняют простоту механического закона и тормозят его быстрый ход. Речь их такою и вышла, в ней нет той внутренней сдержанности, которую дает или свой опыт, или строй организованной партии».

Тем не менее увядание «Колокола» было неотвратимо. Он чахнул на чужбине. Попытки радикализировать его ни к чему не привели. Даже связь с революционным подпольем в России, с «Великорусом» и «Землей и Волей» не могла оживить поникший организм «Колокола». Он не поспевал за развитием социалистической мысли, он стал ее вчерашним днем, он отстал, как отстает уставший путник в конце дороги, до него не дошло огромное значение создававшегося вокруг Маркса I Интернационала, он не дозрел до идеи классовой борьбы поднимавшегося пролетариата.

Создателям «Колокола» было ясно, что их детище остановилось в росте. Однако жаль было выпускать из рук столь хорошо отточенное оружие. Быть может, оно притупилось временно? Герцен и Огарев делают одну попытку за другой, чтобы влить в «Колокол» новую пропагандистскую силу. Одна из них — обращение к Николаю Утину.

Этому добровольному изгнаннику из России, члену Центрального комитета «Земли и Воли» они предложили участвовать в руководстве «Колоколом». Конечно, совместно с ними, с тем чтобы объединенными усилиями впрыснуть живительный идейный раствор в застоявшуюся кровь журнала.

Как и следовало ожидать, Утин уклонился, не захотел связывать себя. Слишком уж отличались его взгляды на пути революционного развития России от убеждений создателей «Колокола». Другое дело, если бы совсем перенять из их рук это издание. Но такой крутой поворот под силу только группе. Сюда и устремились усилия Николая Утина.

Тогда Герцен и Огарев задумали перенести выпуск «Колокола», да и вообще всю Вольную русскую типографию из Лондона на континент.

Дело не только в том, что к этому времени Англия, ее быт, ее национальный характер потеряли в глазах Герцена былую привлекательность.

— Удивительная страна, — как-то отозвался он об Англии, — глупая и великая, пошлая и эксцентрическая, бык с львиными замашками.

А в том дело, что Лондон перестал быть средоточием революционной демократии. Некоторое время Герцен колебался, в какое место перенести типографию: куда-нибудь в Швейцарию или в Милан, а может быть, в Брюссель? Или в Женеву? Именно этот город становился тогда центром международной оппозиционной мысли, русской, в частности. И здесь снова возник вопрос о преобразовании «Колокола». Во что? В какую новую ипостась?

Вот об этом шел разговор весьма горячий в Женеве между Герценом и той группой, которая бралась произвести реанимацию умирающего журнала.

Герцен с жадным интересом вглядывался в лица встретившей его молодежи. Он ожидал увидеть в ней гребень новой волны и то, что он называл покуда в надеждах своих: «Эта фаланга — сама революция, сурова в семнадцать лет».