Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

• Название: Золотые миры.Избранное
• Автор: Ирина Кнорринг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 5-86020-054-14

---

21.1.1923. Сфаят

Когда Ирина прочла бальмонтовские «Сонеты солнца, меда и луны», ей очень захотелось овладеть этой новой для нее формой стихотворений, и она стала довольно много писать сонетов, пока не набила на них руку. Привожу два.

***

Мне снилось легкое, родимое, больное,
Что? — то слова не могут передать:
Нет этих чутких слов, чтоб рассказать
Все, что видало сердце молодое.

Мне вспомнилось далекое, родное,
Терзанья совести мне вспомнились опять…
Но для чего былое вспоминать,
Когда насмешкой кажется былое.

Бесплодное, погубленное семя.
В бесцельности утрачены года,
В них сон, бессмысленность, безумие, мечта…

На совести лежат они, как бремя…
Лишь узел дружбы связан навсегда —
Его не разовьет безжалостное время.

24. X. 1922. Сфаят

***

Когда рыдает ветер за стеной
И тихий стон звучит не умолкая,
То мысли, сон тяжелый разгоняя,
Смущают сердце странною мечтой.

Окутаны бесцветной темнотой,
Теснятся стены, давит ночь немая,
В душе слова поют не умолкая,
Слова… слова… волненье и покой.

И верю я: тревога юных лет
Пройдет, как сон, как взлет воображенья,
Я вспомню молодость с улыбкою смущенья

И жизни я потребую ответ:
Достойны ль те года тоски и сожаленья?
И жизнь ответит: Нет!..

29. IX. 1922. Сфаят

Но самое большое впечатление на Ирину произвел Блок. Он был для нее настоящим откровением. Она вчитывалась в каждую его строку, и его стиль оказал на ее стихи несомненное влияние.

На развалинах старого храма
Подняла улыбку весны…
Я люблю Прекрасную Даму,
Разлюбив свои мертвые сны.

Блок остался одним из любимых поэтов для нее на всю жизнь. Едва ли этому можно удивляться: ведь это была любовь целого поколения.

БЛОКУ

Когда в вещании зарниц
Предвижу я тоску и муки —
В знакомом шелесте страниц
Ловлю я трепетные звуки.

В них я ищу тоски моей
Беззвучный взгляд и холод зыбкий
И в черном бархате ночей
Любимый образ без улыбки.

И в вечный сон, и в мощный стон
Слились печаль и боль сомненья,
И от страниц, где думал он, —
Ищу спасенья.

21. IV. 1923

Поэзия акмеистов после короткого бальмонтовского головокружения сделала свое дело — стихи Ирины стали более простыми. В сущности, это отвечало вообще ее манере письма и содержанию ее стихов, связанных с серыми буднями ее сфаятского времени. Ахматова в этом отношении только подкрепила направление лирики Ирины, указав на ее возможности. Конечно, изучая Ахматову, Ирина не раз писала «под нее», но довольно обычное мнение, сложившееся в кругу поэтов о подражательности стихов Ирины вообще, совершенно несправедливо. И без Ахматовой, как утверждала Ирина, у всех поэтесс в их стихах есть что-то специфически женское. Во всяком случае, быть всегда, так сказать, «в тени» Ахматовой впоследствии ее очень волновало.

***

Мы — забытые следы
Чьей-то глубины.
А. Блок

Не широка моя дорога,
Затерянная в пыльной мгле…
Да что ж? Я не одна. Нас много,
Чужим живущих на земле,

Нам жизнь свою прославить нечем,
Мы — отраженные лучи,
Апостолы или предтечи
Каких-то сильных величин,

Нас неудачи отовсюду
Затопчут в грязь, швырнут в сугроб.
Нас современники забудут,
При жизни заколотят в гроб.

Мы будем по углам таиться,
Униженно простершись ниц…
Лишь отражением зарницы
Сверкнем на белизне страниц.

И, гордые чужим успехом,
Стихами жалобно звеня,
Мы будем в жизни только эхом
Вдали рокочущего дня.

23. II. 1924.Сфаят

Смерть помешала ей окончательно доказать свою поэтическую оригинальность.

Не прошла Ирина и мимо Марины Цветаевой, стихи которой поразили ее свободой рифм и вообще освобождением стиха. В одном из своих стихотворений («Больше дерзаний! Смелей вперед!»), написанном «за Марину Цветаеву», есть такая строфа:

Нелепость? Что ж!
Долой размеры!
Есть чувство меры —
Не упадешь!

Потом, уже в Париже, на одном вечере Марины Цветаевой, ее стихи, особенно манера их чтения, произвели на Ирину потрясающее впечатление (см. стихотворение «Цветаевой», помещенное, кажется, в «Звене»). Но, несмотря на это, Марина Цветаева менее всех оставила след в творчестве Ирины: «простой, обыкновенной душе» Ирины было чуждо стихотворное «искусство» Цветаевой. Мелодичность, напевность Ирины не вязалась с оригинальными, надуманными рифмами знаменитой поэтессы.

Как я уже говорил, я сознавал, что не могу быть руководителем Ирины в ее профессиональном мастерстве. Первое время, в Африке, когда мы еще переписывались с Россией, Мих. Пав. Самарин, ко вкусам которого в поэзии я привык прислушиваться еще в Харькове и который являлся пестуном Ирины в ее стихотворном пути, в своих письмах к нам касался ее стихов и давал очень ценные советы. Но нужно было здесь, в эмиграции, найти опору Ирине в дальнейшем развитии ее дарования, которое я, да и многие, считали бесспорным. В 1924 году я задумал съездить в Париж. Приближалась ликвидация Морского Корпуса, и нужно было что-то предпринять для устройства нашей будущей жизни. Я взял с собою тетрадку стихотворений Ирины, чтобы показать в Париже кому-либо, между прочим — Бальмонту. В Париже Бальмонта на квартире я не застал, но тетрадку оставил, а потом сговорился с ним о встрече. В назначенный час я пришел к нему на ул. Кассини. Он сам открыл мне дверь, провел в свою комнату и сейчас же бросился разыскивать Иринину тетрадку в груде книг, лежащих на стуле. Найдя ее, он подсел ко мне, предложив папиросу, и начал говорить, что стихи Ирины еще юношеские и т. д., что ей следует вообще много работать и проч. Я его попросил указать на какие-нибудь определенные технические недочеты ее стихов. Тогда Бальмонт сказал, что у нее слишком много глагольных рифм. Я теперь жалею, что не попросил его указать примеры в ее тетрадке, потому что у Ирины в этом отношении известный этап технического мастерства был уже пройден и как раз глагольных-то рифм у нее было совсем мало. Я этого не сделал, но понял, что Бальмонт ее тетрадку не смотрел. Делать было нечего. Разговор перешел на общие темы об умении писать стихи, причем, коснувшись Пушкина, Бальмонт сказал, что если она сейчас не занимается им, то займется потом. Между прочим, я спросил Бальмонта, что он думает о манере Ирины писать стихи прямо набело, на что он ответил, что это «ни хорошо, ни плохо», а это просто «свойство поэта». Уже в прихожей, узнав, что фельетоны в «Последних Новостях» о Карфагене принадлежат мне (под буквой «К»), он стал ко мне более внимателен. По-видимому, он чувствовал по отношению ко мне некоторую неловкость. Впоследствии, когда он посылал Ирине свои книги, в нескольких своих письмах к ней он предостерегал ее от неряшливости «неточных рифм» во вкусе Марины Цветаевой и т. д. Посылая мне поклон, он писал: «Я жалею, что мы с ним свиделись так бегло, и я был тогда пасмурный… С истинной радостью прочел в свое время его хороший очерк обо мне». Дело в том, что я привез в Париж статью о Бальмонте под заглавием «Пламенник, божества наместник» (выражение Бальмонта), которая составилась у меня отчасти после моей лекции о поэте, прочитанной мною в Сфаяте. Этот очерк я хотел поместить в «Последних Новостях», но Андрей Левинсон перехватил и просил уступить его для «Звена», которого он был техническим редактором.

Испытав неудачу с Бальмонтом, я через «Последние Новости» познакомился с А.Левинсоном, которому и передал тетрадку стихов Ирины, как человеку, хоть и не поэту, но близко стоявшему к искусству вообще. Здесь прием оказался совершенно иной. Левинсон отнесся к стихам Ирины очень внимательно, определив с первого же взгляда степень влияния поэтов, но признал несомненное ее дарование и взял в «Звено», кажется, два или три стихотворения из тетрадки.

А. Левинсон впоследствии признавал, что Ирина на литературном поприще является его «крестницей». Почти одновременно Ирина начала печататься в «Последних Новостях», где вскоре была помещена ее «Баллада о двадцатом годе», встретившая очень лестную оценку читателей.