Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

• Название: Золотые миры.Избранное
• Автор: Ирина Кнорринг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 5-86020-054-14

---

А вот другой инцидент, когда Игорю было 8 лет, и он брал уроки на скрипке (и очень успешно). — «В четверг утром Игорь довел меня до самой настоящей истерики. Я дошла до того, что держалась обеими руками за голову, выла, орала: «а-а-а», и не могла остановиться. Игорь страшно перепугался. На урок музыки я его отправила одного. В первый раз. Он говорил: «Мамочка, я не могу идти!», и хватался за горло: видимо, схватывали спазмы. Я все-таки его отправила, думала — на воздухе пройдет, успокоится. Сама, однако, не успокоилась, и слегка прибрав комнату, пошла в Потену (магазин), а оттуда к Елизавете Алексеевне. У нее урок, дети сидят за столом.

— А что же Игорь не пришел?

— Как не пришел? — Я так сразу и ослабела вся. Домой почти бежала. Он, конечно, дома. Сначала начал было врать, что опоздал, потом сказал, что дошел до калитки и пошел назад. Почему, объяснить не мог…Весь этот день после этого я была, конечно, сама не своя. Мамочки весь день не было дома. Папа-Коля застал только эпилог, не знаю, понял ли что-нибудь…»

…С болью в душе вспоминаю я эти предвоенные годы. Мы все делались какими то нервно-больными, словно ненормальными… Ирина часто думала о смерти…

Что скажу я маленькому сыну?
Чем себя посмею оправдать?
— Если я сейчас тебя покину,
Значит, я была — плохая мать.

Значит, сердцу было очень больно,
Значит, силы не хватало жить.
Значит, сердце стукнуло — довольно!
Как же быть?

Я оставлю небольшую память
(Жизнь моя большою не была).
Вспоминая о покойной маме,
Будешь думать: «мама не могла»,

Не согнись от первого страданья
(Еще много горя впереди).
А когда большим и сильным станешь —
Слабую меня не осуди.

1937

С рождением сына Ирина связывала и свою судьбу, — в нем она видела себя самое.

В нем всё понятно, всё похоже,
В нём жизнь кончается моя.

…И всё любимое, родное,
Всю душу темную мою,
Всё, не содеянное мною,
Ему сейчас передаю.

Всё, чем жила, чего хотела,
Всю жизнь без завтрашнего дня,
И это маленькое тело
Всё — продолжение меня.

А я? А все мои — затеи?
О чем грустить? О чем молчать?
Чем старше он, чем он сильнее, —
Тем больше умирает мать.

Ирина видела в сыне свое оправдание, свою защиту и в настоящем и в будущем. В тяжелые минуты она как бы поверяет ему свои жалобы, когда пишет, что «… робкому мальчишке все стихи и слезы отдала…»

С ним она, разговаривая, словно думала вслух. Вот, например, трогательное стихотворение, полное мрачных предчувствий.

Мы опять с тобой одни остались.
К нам никто сегодня не придет.
Вновь — дневная, грубая усталость,
Тишина (уже который год?)

Ты устал, набегался немало.
Спать тебя в кроватку уложу.
Заверну пушистым одеялом,
Сказку про медведей расскажу.

Хорошо, что ты не понимаешь
Этой бедной жизни. Ведь и ты
Никогда, должно быть, не узнаешь
Жизненной счастливой полноты.

Никогда! А сердце жадно бредит
Только этим — долгие года.
Ты во сне увидишь трех медведей,
Я — тупое слово — никогда.

Никогда… А вечер длинный, длинный,
Тишина придет меня пытать.
В лампе нет, наверно, керосина
И придется свечку зажигать.

И под пламенем белесоватым
Стану я опять сама собой —
Слабой, одинокой, виноватой,
С жалкой и обиженной душой.

5. III.1993

Чувствуя близость неизбежной разлуки («где-то — тяжелым молчаньем — уже недалекая смерть») Ирина все больше и больше озабочивалась его судьбой. Ее заветы сыну выражены в ряде трогательных стихотворений. В одном из них (вскоре после рождения Игоря) она говорит:

Отойду, к прошедшему остыну,
Замолчу, исчезну в мутной мгле,
Завещая маленькому сыну
Мысль о счастье и любовь к земле.

Эта «любовь к земле» у Ирины была органическим ощущением. Она «любила простую землю до боли огненной», «пшеничные поля», с радостью видела, «как жизнь играет», «как ветер лижет шторы и солнце плещется в траве». Одно свое стихотворение она заканчивает так:

Я всё люблю: лесную тишину,
И городов широкое движенье.
И, пережив последнюю весну,
Я в жизни ничего не прокляну,
Но и отдам ее без сожаленья.

И, думая о сыне, она говорит:

И взлюбив, как бесценное благо,
Землю, землю под твердой ногой,
В жизнь войдешь ты бездомным бродягой
С беспокойной и жадной душой.

В эпоху нашего беженства такие неопределенные напутствия, пожалуй, только и могли быть реальностью. Но так было до поры до времени. Вскоре, когда вступила в войну Россия, вопрос о будушрости Игоря стал на очень конкретную, и даже срочную, почву. Как известно, русская эмиграция в подавляющем большинстве, особенно в той части русской общественности, к которой принадлежали мы, была определенно оборонческой. Начальные неудачи России вызвали чувство глубокой обиды, уязвленного национального сознания и патриотического подъема. Это, в конечном счете, приводило, хотя к осторожному, но, во всяком случае, сближению с советской действительностью. Тезисы о том, что русская зарубежная молодежь, не знающая режима царской эпохи, найдет общий язык с советской молодежью, тоже этого режима не знающей, были очень распространены в русском обществе Парижа, писались статьи, читались доклады, собирались группы. Русская передовая мысль, выраженная в передовых русских изданиях, как бы закипела, и остаться в стороне от этого движения могли только те, для которых дело русской, культуры стало почти чужим. Что же касается нашей семьи, в которой все были связаны с русской историей и литературой, где отец и мать Игоря были русские поэты, где вообще была связь лишь с французским бытом, а не с культурой, т. е. в нашей семье этот вопрос вообще не должен был бы и подниматься, однако он возник в отношении Игоря.

В одном из своих стихотворений Ирина говорит об Игоре:

Ты не вспомнишь уютного детства,
Знал ты только сумбур и хаос.
Без любви к обстановке и месту,
Будто в таборе диком ты рос.

Без понятья о родине даже
(Кто ты? Русский? Француз? Апатрид?)
Никогда ты не встанешь на страже
У могильных торжественных плит.

Эти жесткие слова могли вылиться у Ирины только в момент полного отчаяния, отказа от самой себя. Но они обязывали, потому что сама-то Ирина была на все сто процентов продукт русской культуры и по воспитанию и по миросозерцанию. Отъезд из России надломил ее психику, но ни в какой степени не связал ее с французской культурой — она осталась русской, да еще носительницей самой большой национальной ценности — языка. Чего же она хотела для Игоря? Задавленная нуждой, она, прежде всего, хотела, чтобы Игорь был «полноправным гражданином своей страны, а не апатридом». Но какой «своей»? В связи с общим патриотическим настроением, вопрос о возвращении на родину начал ставиться сам собой. Но, чтобы сделать Игоря русским человеком, по ее мнению, надо было отвезти его в Россию. Принципиально Ирина не возражала против этого, только лично она боялась России: судьба Марины Цветаевой была у всех перед глазами. Возвращение в те времена было сопряжено с целым рядом условий, очень мучительных, даже унизительных — «нужно выслужиться» — пишет она в дневнике…

Мысль о натурализации Игоря очень сильно подогревалась многими из близких знакомых Ирины, — им казалось, что невозможно обрекать детей на бесправное положение апатридов. Был еще момент, влиявший на это решение, связанный с войной, о котором будет сказано в следующей главе. Была тут и задняя мысль: придя в совершеннолетие, Игорь мог сам выбрать свое подданство. (Как оказалось потом, исполнение этого закона очень упорно оспаривалось французами). А с обычной «житейской» точки зрения, эта натурализация, прошедшая как-то «под шумок», очень мало изменила уклад русского быта во Франции.

Впрочем, как я уже говорил, Ирина готова была принести жертву ради сына. «Сама я в Россию не поеду, — заносит она в дневник, — но Игоря отдам отцу. Может быть, там ему будет действительно лучше. Но в тот же день, когда он уедет — я кончу самоубийством». Это заключение, жестокое, прежде всего, по отношению к самому сыну, было по-своему логично и психологически понятно…