Земовит Щерек - Семерка

• Название: Семерка
• Автор: Земовит Щерек
• Жанр: Проза

Вроде бы банальное путешествие из Кракова в Варшаву превращается в фантастагорический каскад происшествий, перемежаемых размышлениями о том, что такое «Родину любить». Книга молодого автора — в чем-то «польского Пелевина» о новых и давних судьбах Польши. Да, детям до 18+.

---

— Мне прямо блевать хочется, — сказал он, — когда слышу, будто бы Польша — это мост между Западом и Востоком. Польша не является ни Западом, ни Востоком, и никаким, курва, не мостом. И ни Севером, и ни Югом. Никаким, понимаешь, помостом между ними, никакими воротами. Польша — это центр. Да, да, — повторил он, прикуривая. — Польша является центром. Золотым центром.

— И что это значит?

— Польша не является ни тиранической, варварской, примитивной культурой суши — как туранская[221] Россия, словно вся та монгольско-турецкая степь, но и не коварной, циничной и испорченной культурой моря. Она находится между ними. Это здоровая исходная точка, от которой лишь затем отрастают в правую и левую стороны карикатуры, искажения, преувеличения.

— Тогда, тем не менее, — парировал я, — она, все же, является помостом.

— Да нет же. Это все равно, что говорить, будто бы центристское правительство является помостом между нацистами-правыми и коммунистами-левыми. Помост — это место встречи, пассивная платформа, а центр — это уже сосредоточие власти. То есть, мы и действительно стали чем-то таким, пассивным мостом, с тех пор, как нас лишили собственной воли. И с той поры, действительно, на нашем мосту сталкивается та долбаная культура моря с не менее долбаной культурой степи. Одна либеральная до дегенерации, вторая же — тираническая и жестокая. Вот это вот постоянное называние нас помостом — это символическое насилие, постоянное тыкание нас мордой в дерьмо. Это чтобы мы не забывали, кем должны быть, какова наша роль. Чокнемся.

Мы выпили.

— Польша же лежит точнехонько посредине. — продолжил он, — и она является идеальным равновесием между Востоком и Западом, Севером и Югом, но она не активна. Она отключена. И это является громадной трагедией для всего мира, что его естественный центр им не управляет, но по этой причине миром управляют его крайности: море или суша, Восток или Запад, коммунисты или нацисты. А не умеренный, мудрый, спокойный центр. Справедливый судья, язычок весов. И вот именно это, — заявил Баяй, — мы и отстроим. Миру необходимо вернуть стабильность. Порядок. И только мы способны это сделать. Польша объединяет в себе все культуры северного полушария, те культуры, которые придают тон всему миру: Востоку и Западу, и Польша стремится воцариться над ними. Заметь — воцариться, но не грубо поглотить, к чему стремится Восток или обманным путем, подло, по-змеиному сделать зависимым от себя, к чему стремится Запад. Мы же стремимся к мудрому, зрелому правлению. К общности, основанной на прагматичных интересах. Как в Речи Посполитой. А реализованная польская идея — это Корона Речи Посполитой. Корона, висящая над всем миром. Во всяком случае, над той его частью, над которой висеть стоит.

Мне страшно хотелось рассмеяться, но тут от водки привязалась икота.

— Но ведь Речь Посполитая, ик, — сказал я, — так и не смогла, ик, создать собственную цивилизацию, способную воцариться над Западом и Востоком. Наоборот, всегда она была государством, носящим в себе зародыши упадка, ик. Она была слишком слабой, слишком испорченной, слишком пустой в средине, слишком уж расползшейся…

Баяй поднял палец.

— А вот тут ты ошибаешься. Была. Хотя только несколько последних столетий. Польша, — сообщил он, — является жертвой громадного заговора. Величайшего заговора в истории. Крестоносного Согласия.

Я разлил по рюмкам.

— Какого?

— Если говорить коротко, — сказал Баяй, — то тысячу лет назад нам свернули шею.

— Чего? В самом начале существования Польши? Твое здоровье.

Тот усмехнулся.

— Дело в том, что к тому времени Польша существовала уже несколько тысяч лет. Крещение было ее концом, но никак не началом.

— А по-польски разговаривали первые люди на Земле, — саркастически заметил я.

— Именно, — ответил Баяй и вытащил из кармана блузы кисет с зелененькой марихуаной и черную, обожженную трубку. — Закурим?

* * *

— Про хеттов[222] слышал? — спросил Баяй. — Так это мы.

— Я и ты?

— Это тоже, — качнул головой черный князь, — но и все они.

Я поглядел в окно. Если раньше в нем были видны лишь зеленые холмы в оранжевом тумане, то сейчас я увидел там громадный город, мегаполис со светлыми стенами и темными крышами, роящийся и жужжащий, чуть ли не булькающий от распиравшей его жизненной энергии — но на всем этом булькании никакая пена не откладывалась, я чувствовал, что это было правильное кипение, как жужжание пчел в улье. Не было в этом булькании ни хрипа, ни стона, ни умоляющих ноток, ни крика.

— Ну чего, врубаешься? — прибавил Баяй, заметив, что я засмотрелся. — Поляки, понимаешь.

Я пытался сфокусироваться хоть на какой-нибудь мелочи в этом городе, какой угодно, но не мог. Все расплывалось, точно так же, как и фамилии на могилах.

— Так вон то, — указал я на город, — это хетты или поляки?

— Это символический город, иллюстрация, — махнул тот рассерженно рукой, и город исчез. — Как бы что-то стоковое. Но это неважно, возвращаясь к теме, мы пришли сюда, в это место, где находимся…

— На Семерку…

— …ну да, с Ближнего Востока. Из колыбели цивилизаций.

— Вавель, Вавилон — одно и то же, — кивнул ты понимающе.

— Они имеют друг с другом гораздо больше общего, чем ты думаешь. Хетты — это первые известные индоевропейцы. Многое указывает на то, что польский язык является наиболее приближенным к хеттскому языку. А поляки с хеттами родственны по крови.

— И что, конкретно, об этом говорит?

— Проведенные лингвистические исследования. И генетические.

— А кто их проводил?

— Ну, блин, кто? Ученые, — ответил Баяй и набил трубку.

— Какие ученые?

— Мне тебе фамилии перечислить. Один черт, ты их не знаешь. Пошли со мной. Только забери бутылку. И колу с трубками.

Мы вошли в какой-то коридор, похожий на чердачный проход между лестничными клетками. Стены были покрашены масляной краской цвета кофе с молоком; повсюду торчащие из штукатурки оголенные провода, выжженные сигаретами буквы: HWDP[223], ХУЙ и CHUJ. Мы дошли до лесенки, ведущей на самую крышу. В каждом польском крупноблочном доме лаз на крышу вечно закрыт на висячий замок. Подобный висячий замок многократно заканчивал мои приключения, сны и мечтания, чаще всего — по пьянке. Но вот здесь никакого висячего замка не было. Баяй поднялся по лесенке и толкнул крышку люка. Но над ней не было темно-синего или — как сейчас — оранжевого неба. Было черно. Баяй сунул в эту черноту руку и начал наощупь выискивать. Нащупал выключатель. Я увидал внутреннюю часть башни с крутыми, узкими ступенями. Без перил, как чаще всего бывает в башнях. Я частенько задумывался: вот как это было жить в средние века и страдать страхом высоты. Перейти с лесенки на эти крутые ступеньки тоже не было легко — нужны были руки, чтобы придерживаться за камни. Я сунул водку в карман, а колу за пазуху, и только так каким-то образом вылез за Баяем.

Мы вскарабкались на самый верх. Баяй даже не запыхался. Теперь мы стояли под оранжевым небом, на ветру, пахнущем осенью. Но когда я выглянул за ограждения башни, у меня в зобу дыхание сперло.

Отсюда было видно всю Европу. На севере — Скандинавию, на западе — береговую линию Атлантического океана, на юге — Балканы, Грецию и Малую Азию. На востоке — бесконечная земля.

— Вот оттуда, — указал Баяй на юг, — мы пришли. После Потопа вышли из Малой Азии. Первыми отделились от нас те, которые через несколько тысяч лет назвали себя эллинами. Они отправились в Аттику, на острова.

— А почему ничего не подсвечивается, — буркнул я. — Совершенно лажовая презентация.

— А какими цветами?

— Мы, — ответил я ему, — красные. Польша на картах всегда была красная[224]. Греки, допустим, белые.

— А пожалуйста.

Где-то неподалеку от нынешних Болгарии с Македонией появилось красное пятно. От него отделилось белое пятнышко и послушно направилось в Грецию.

— Очень красиво, — похвалил я.

— Впоследствии отделились иллиры. То, что от них осталось — это нынешние албанцы.

Голубые иллиры отделились от красной области и отправились на запад, к побережью Адриатики, где и расползлись.

Позднее, когда от смещающейся к северу красной кляксы оторвались розовые кельты, коричневые италики, а черные германцы подмяли под себя весь запад континента, красное пятно подобралось под нашу башню и разлилось во все стороны. Почти до самого горизонта — от Альп до Эльбы, от Греции до Белого моря, а на востоке — до самого горизонта.

— Это Лехина, — сообщил Баяй. — Наша Отчизна. Империя лехитов, существующая здесь за тысячи лет до Христа. Первым ее повелителем был Лех. «Лех» — это слово, означающее одновременно и повелителя, и пастуха.

— Это на каком же языке?

— На праиндоевропейском, — ответил князь. — И на доиндоевропейском. Лех — это господин, пан. А Пан — это имя нашего бога, которого мы почитали, будучи гордыми лехитами. Лех, подобно римским цезарям или египетским фараонам, был сыном богов. И главнейшим богом на земле. Лех был потомком Прометея, Геи и Урана. А перед ними был один только Хаос. Корона Лехов, лехитских повелителей, выглядела как пара рогов. Теперь ты уже знаешь, почему греческий божок Пан выглядит так, как выглядит. Это лехитский след. Один из немногих. Большая же часть следов было замазана, поскольку лехиты, славные господа и повелители, были обречены на беспамятство, на damnatio memoriae. Потому мы должны воспроизводить нашу историю из кусочков. Из обрывков. Из разбитых черепков[225].