Борис Фальков - Ёлка для Ба

• Название: Ёлка для Ба
• Автор: Борис Фальков
• Жанр: Современная проза

Фальков Борис Викторович, 1946, Москва. Член германского центра международного ПЭН-Клуба. Автор многих романов (Моцарт из Карелии, Трувер, Щелкунчики, Тарантелла и др.), повестей и новелл (Глубинка, Уроки патанатомии, Кот, Десант на Крит, Бомж и графиня СС, и др.), стихотворений и поэм (Простой порядок, Возвращённый Орфей), рассказов, статей и эссе. Переводился на немецкий, эстонский, английский, финский. Романы «Ёлка для Ба» и «Горацио» целиком публикуются впервые.

Джон Глэд, «Россия за границей»:

Стиль Фалькова более соответствует латиноамериканской традиции, чем русской, хотя его иронические сыскные романы имеют предшественников в фантастических аллегориях Николая Гоголя и Михаила Булгакова.

Вениамин Каверин:

Это проза изысканная и музыкальная. И лежит она несколько в стороне от основного пути русской литературы.

Нойе Цюрихер Цайтунг:

Последний роман Бориса Фалькова — своего рода музыкальное многоголосие в прозе. Точнее говоря, литераризация контрапунктической фуги. «Полифония в романе» Бахтина становится у Фалькова «Полифонией как роман», ибо две столь различные формы выражения как музыка и литература буквально приведены в созвучие.

Франкфуртер Аллгемайне Цайтунг:

Эта книга (Миротворцы) напряжённое, искусно сработанное и несмотря на позднюю публикацию ошеломляюще актуальное произведение. Сила автора в независимом обращении с литературной традицией, в остром слухе на фальшивые ноты в Истории, и в умной композиции. Его роман можно читать на многие лады: как антиутопию и как плутовской роман, как детектив и как сатиру.

Литературная Газета:

Повесть сия (Десант на Крит) принадлежит к тому роду литературы, которая видит чуть дальше и глубже, нежели так называемый «чистый» реализм.

Борис Гаспаров:

Очень хороший языковый вкус, ровный, объективный тон рассказа (Моцарт из Карелии) хорошо оттеняет его фантастичность. Лейтмотивы заплетены с большим мастерством, симфоническое построение формы проведено так строго и с такой интенсивностью, что в качестве аналогии вспоминаются разве что «Симфонии» Андрея Белого.

Сергей Юрьенен:

Фальков пошёл дальше Солженицына по крайней мере в одном — в многоголосии. Это человек-оркестр. Принцип полифонии он осуществил с полнотой, которой я в современной литературе не знаю.

---

Попытку захватить центральную башню крепости, Ба, я отложил на финал сражения. Мне уже было известно, что вероятность вторичного выпадения на кубике того же числа ниже вероятности появления другого. Ну, а подсознательно — именно на успех с Ба я рассчитывал больше всего, и потому оставил её на десерт. Тут противоречие лишь кажущееся, ибо: если уж сама Ба не… то… Главным же, позволившим мне обойтись без особых колебаний в последовательности действий, была ясность — с чем именно подступать к другим укреплениям, с какими орудиями: с Пушкиным или Ломброзо, графиней Шереметьевой или обезьянками, а с чем подходить к Ба — было окутано туманом. Впрочем, все укрепления объединяло одно, и мне это было понятно, как никому другому: каждое из них хотело бы украсить себя хорошенькой игрушкой, а лучше — гирляндами игрушек. Все хотели одного, поставить себе ёлку, на которой рядышком бы висели, посеребреные амальгамой, Пушкин с гусар-девицей в папахах, Ломброзо с Шубертом в черкесске с газырями и всякие другие рождественские сладости жизни, весь её шиколат — по вкусу. Поскольку вкусу Ба, всем понятно, соответствовала самая вкусная, самая большая, самая разукрашенная ёлка, то я и оставил такую ёлку напоследок.

Передовые флеши крепости, по неприступности — Багратионовы, занимали отец и мать. Я напал на них вечером, когда уже шло переодевание ко сну, и, полуголые, они казались мне чуточку более беззащитными. Какое-то время моё присутствие не замечалось, это было мне наруку, можно было спокойно дождаться самого удобного момента: когда беседа неизбежно достигнет высоких тонов. Под горячую руку было больше шансов добиться успеха, хотя и риск заработать шишки одновременно возрастал. Я, конечно, рисковал, но рисковал, имея в запасе и отходные маневры, и ещё по крайней мере два направления продолжения осады.

— Ты забываешь, — сказала мать, распрямляясь после того, как разложила на софе одеяло. — Ты забываешь, что эту квартиру получила именно я. Неужели кто-то всерьёз мог думать, что когда-нибудь тебе дадут квартиру?

К слову «тебе» был приложен не только акцент, но и придыхание. Только то, что у меня имелись собственные акценты и придыхания, на собственные нужды, позволило мне отнестись к материнским без особого глубокомыслия.

— А ты забываешь, — уже довольно резко возразил отец, — что именно я, сударыня, подсунул тебя Горздраву. Неужели кто-то может думать, что тебя без моих связей в этом городе туда впустили бы? Интересно, какую бы это квартиру тебе отпустили на твоей эпидстанции… Автоклав?

Его ударение на «тебя» было ещё мощней, а придыхание со свистом. После же «эпидстанция», где многоточие, он стал было неспешно складывать пальцы в известную фигуру, но тут, когда помянул автоклав, заметил меня:

— Марш спать!

— Ага, — согласился я.

— Кстати, я говорила с Кругликовой, — сказала мать. — В принципе она не против, но тебе нужно ей позвонить.

— Чего-о! — вскинулся отец. — Я в своём доме слышать этой фамилии не желаю.

— Напоминаю, — сказала мать, — в этом своём доме ты номер шестнадцатый. Ибо ты прописан в нём временно. А даже Валя, и та постоянно.

— О чём ты говорила с этой…

— О тебе, разумеется. Ты знаешь, что готовится на бюро?

— У меня есть, чем крыть их обвинения. Они сами у меня повертятся.

— А, так ты полагаешь, что они готовят тебе выговор?

— Что ж ещё?

— У тебя отнимут партбилет, дуралей!

— Это тебе Кругликова набрехала? Старая ведьма…

— Если б только Кругликова! Это знают все. Кроме тебя. Одному тебе не втолковать, какие нынче времена. Тебе и всему твоему семейству, которому, может быть, грозит нечто и похуже отнятия билета… Не слыхал разве, что говорил тот твой милиционер: эшелон ваш уже стоит под парами, доктор!

— Все не влезут в один эшелон. А всему семейству… это ведь кроме тебя, не правда ли?

— Да, кроме меня, кроме меня! Учти, ты — это только начало, и поэтому-то именно тебе не следует высовываться.

— Не пугай, — мрачно заявил отец. — Я и не такое видывал. И в заговоре врачей мой номер даже и не шестнадцатый, сотый. Никого я не лечу, только констатирую: готов.

— Вот именно, потому-то с тебя и начинают, — заволновалась мать. Говоришь, все не влезете в эшелон? Так пешком пойдёте. Конечно, ты со своей ногой недалеко доплетёшься, не дальше Хабаровска… Ты вообще что же, надеешься, что учтут твои военные заслуги?

— Ничего я не думаю, я газеты тоже читаю. И, в отличие от вас всех, делаю вырезки.

— Да ну! А зачем же, читая газеты, ты скрыл от бюро, что твой дед был лавочник? А если к этому приплюсовать пятую графу…

— Скрыл? В анкете написано моей собственной рукой: Илья Борисович, коммерсант.

— Ха-ха. А надо было писать правду: лавочник. Вот и получается, что скрыл.

— Да ведь это одно и то же! Мне-то всё равно, как выражаться, но ты же знаешь, что в нашей семье приняты свои выражения. Попробуй, скажи при Ди: лавочник. Но главное, это одно и то же. Так и передай своей Кругликовой.

— А они там, в своей семье, скажут тебе, что не одно и то же. Что тогда? И ты не сможешь возразить, потому что тебе скажут не один раз и не два, а ты повторяться не станешь, так как ты интеллигент. Станешь искать иных объяснений, а их-то и нет. Тем и докажешь, что всё-таки скрыл. Повторяю, что тогда?

— Тебе Горздрав пошёл на пользу, — зло сказал отец.

— Тебе он тоже может пойти… Завтра же позвони Кругликовой, и если она предложит встретиться — встреться. Завтра же.

Отец несомненно был уже загнан в угол, и желал только одного: прекратить эту пытку. Несколько раз он уже посмотрел на свою подушку, ещё не осознавая её спасительных свойств, но это вот-вот могло произойти и мне следовало поторопиться.

— Завтра воскресенье, никто не работает, — отметил я голосом бесстрастного комментатора.

— Это правда, — повеселел отец. — Я не могу завтра застать Кругликову, а тем более попасть к ней на приём.

— Значит, послезавтра, — мать была неумолима. — Почему ребёнок до сих пор не спит?

— Сейчас пойдёт, — сказал отец. — Последние свободные деньки догуливает…

Опять настала моя очередь:

— Завтра воскресенье. Мы могли бы все вместе пойти погулять. Может быть, последний раз в этой ча… в этом городе.

— Куда это, погулять? — фыркнула мать. — Куда это в этой ча… в этом городе можно пойти погулять? В тиянтир?

— Во двор, — сказал отец.

— В парк, — сообщил я. — Или вот: в аттракцион.

— Я так и знала, — объявила мать, — он тоже помешался на балагане.

— Щиколату захотелось? — помрачнел отец, обнаруживая заодно куда большую информированность, чем ему полагалось.

— Я думал, — сказал я, — что вам будет интересно.

— Он намеревался вытерпеть эту пытку из-за нас, — объяснила мать. Мученик, он хотел принести себя в жертву ради нас.

Тут я понял, что эти флеши неприcтупны, и что мне пора уносить ноги, пока их защитники не перешли в наступление.

— Ладно, — я сделал шаг к двери, — спокойной ночи. Но только завтра воскресенье, а переезд — действительно скоро.

— Он повторяет одно и то же, — сказал отец. — Ему тоже всё идёт на пользу. Что же, значит, он уже не интеллигент? Кстати, ренегат, ты почему это взламываешь запертые от тебя ящики?

— Какие ящики? — спросила мать.

— Такие деревянные, — съехидничал отец. — С железными замками. Где лежит, например, Суламифь.

— Я не знал, что она именно от меня заперта, — парировал я.

— Ты думал, наверное, от Ба, — сказала мать. — Ну, и что же ты нашёл в Суламифи?

— Что нужно мыть каждый день уши и шею, — догадался отец. — И всерьёз готовиться к школе, уже сейчас начинать новую жизнь. То есть, перестать валяться в постели до семи часов, а вставать без четверти семь — понял?

— И не таскать с печи спички, — добавила мать, — кстати, как ты их используешь? Жаль, что у твоего отца не сложилась привычка подсчитывать ежедневно свои папиросы.

— Нет, я не курю, — возразил я, ещё на шаг продвигаясь к двери, спокойной ночи.

— Спокойной-спокойной, — отец пристально рассматривал меня, его явно заинтересовала папиросная тема.

— Хм, — кашлянула мать, и я вылетел из столовой в кабинет, немедленно забрался в свою кулибку и стал зализывать раны. Душевные, пока ещё. В своей кулибке громко шептались Ю с Изабеллой. Верещал электросчётчик. Луна просунула пальчик в ставенную щель. Мне удалось, наконец, собрать и выстроить мои разбитые батальоны.

— Проштрафился, младенец? — спросила Изабелла из темноты. — Что за побоище у вас там было?

— Добрый папаша, — сказал Ю, — перестал держать в обаянии умного сына. Сын же обязан отца по-прежнему уважать. Задача сложная. Эй, племянник, ты вообще-то знаешь своего отца, кто он и что?

— Я знаю, — ответил я, как раз закончив смотр уцелевших в первой атаке войск.