Борис Фальков - Ёлка для Ба

• Название: Ёлка для Ба
• Автор: Борис Фальков
• Жанр: Современная проза

Фальков Борис Викторович, 1946, Москва. Член германского центра международного ПЭН-Клуба. Автор многих романов (Моцарт из Карелии, Трувер, Щелкунчики, Тарантелла и др.), повестей и новелл (Глубинка, Уроки патанатомии, Кот, Десант на Крит, Бомж и графиня СС, и др.), стихотворений и поэм (Простой порядок, Возвращённый Орфей), рассказов, статей и эссе. Переводился на немецкий, эстонский, английский, финский. Романы «Ёлка для Ба» и «Горацио» целиком публикуются впервые.

Джон Глэд, «Россия за границей»:

Стиль Фалькова более соответствует латиноамериканской традиции, чем русской, хотя его иронические сыскные романы имеют предшественников в фантастических аллегориях Николая Гоголя и Михаила Булгакова.

Вениамин Каверин:

Это проза изысканная и музыкальная. И лежит она несколько в стороне от основного пути русской литературы.

Нойе Цюрихер Цайтунг:

Последний роман Бориса Фалькова — своего рода музыкальное многоголосие в прозе. Точнее говоря, литераризация контрапунктической фуги. «Полифония в романе» Бахтина становится у Фалькова «Полифонией как роман», ибо две столь различные формы выражения как музыка и литература буквально приведены в созвучие.

Франкфуртер Аллгемайне Цайтунг:

Эта книга (Миротворцы) напряжённое, искусно сработанное и несмотря на позднюю публикацию ошеломляюще актуальное произведение. Сила автора в независимом обращении с литературной традицией, в остром слухе на фальшивые ноты в Истории, и в умной композиции. Его роман можно читать на многие лады: как антиутопию и как плутовской роман, как детектив и как сатиру.

Литературная Газета:

Повесть сия (Десант на Крит) принадлежит к тому роду литературы, которая видит чуть дальше и глубже, нежели так называемый «чистый» реализм.

Борис Гаспаров:

Очень хороший языковый вкус, ровный, объективный тон рассказа (Моцарт из Карелии) хорошо оттеняет его фантастичность. Лейтмотивы заплетены с большим мастерством, симфоническое построение формы проведено так строго и с такой интенсивностью, что в качестве аналогии вспоминаются разве что «Симфонии» Андрея Белого.

Сергей Юрьенен:

Фальков пошёл дальше Солженицына по крайней мере в одном — в многоголосии. Это человек-оркестр. Принцип полифонии он осуществил с полнотой, которой я в современной литературе не знаю.

---

— Ложь лица, — проговорил я, после заметной паузы.

— Ничего, — одобрил он. — Только медленно.

— А ты нарочно взял такое трудное слово, — запротестовал я.

— Не нарочно, а специально. А пишем ли мы что-нибудь новенькое?

— Нет, — ответил я. — Некогда. А ты?

— Я всё с моим доктором Заменгофом вожусь. А тебе скоро будет ещё более некогда, — сообщил он. — Ба уже договорилась о тебе в музыкальной школе вашего района.

Я не выразил радости по этому поводу.

— А что, — вместо этого спросил я, — неужели Ба и в детстве с такой же охотой, как сейчас, играла на пианино?

— Нет, я думаю — и она это делала не по своей воле. Да и сейчас дело сложней, чем кажется. Вряд ли кто-нибудь делает это по своей… Но есть ведь, вспомни и это, выдержка, выдержка и настойчивость. И тебе повезло, если есть кому проявить вместо, нет — за тебя выдержку и настойчивость. Благодаря этому твой собственный характер не будет изуродован с детства. А существуют дети, за которых некому проявить что бы то ни было.

— Я знаю, и они изуродованы на всю жизнь, — засмеялся я. — А у меня есть такие люди, и поэтому я могу успеть запастись всем необходимым для жизни и обеспечить себе пропитание до конца дней.

— Что за дикость, опять твой Робинзон? — засмеялся и он. — А ну-ка, ещё рифму: попугай.

— Попугай, — без заминки выпалил я.

— Разве это рифма? Ты уж не хитри, пожалуйста, дело серьёзное.

— Дайте мне, пожалуйста, стака-а-нчик чаю, — съехидничал я. — У меня «попугай» глагол повелительного наклонения. Не веришь, спроси Ю.

— И в самом деле… — его рука задумчиво взъерошила мой чубчик.

— Я ещё такие номера знаю, — залепетал я, — например… взгляд косой у девушки с косой.

— Здорово, — одобрил он. — Я бы такой номер отколоть, чай, не смог. Честно говоря, на месте твоих родителей я бы занялся твоим косоглазием вплотную.

— Ты же прозаик, — великодушно возразил я, — тебе не обязательно откалывать такие номера.

— Как сказать… — совсем задумался он, — как бы это получше сказать…

— Не надо лучше, — со знанием дела заявил я. — Мы и так хорошо болтаем.

— Я рад, что тебе нравится, — серьёзно заявил он.

— Интересно, когда вы с Ба здесь в спальне одни, вы тоже хорошо болтаете?

— Тебе было бы неинтересно. Мне и то… бывает не очень. Совсем другие темы.

— Разве не ты их выбираешь? Кто же тебя заставляет говорить про неинтересное?

— Хороший вопрос. Приличный человек проявляется прежде всего в том, что он говорит с людьми так, будто ему интересно то, что ему на самом деле совсем не интересно.

— Значит, приличный человек должен хорошо уметь врать, — подытожил я. Кроме того, можно проявить приличия и по отношению к тебе, не всегда же играть в одни ворота. Ты очень любишь Ба, это видно…

— Обожаю, — тёмные воды спальни объяли его целиком. — А ты разве нет? Как можно её не обожать!

— Не обожать богиню! — сказал я. — Вот это номер, вот это каламбурчик: двойное сальто. Ю обязательно бы прицепился к этому выражению, всё бы объяснил. Значит, из-за обожания ты ей и позволяешь выбирать темы разговоров, да?

— Не только разговоров… Попробуй, представь, что я выступаю в каком-то аттракционе…

— Не могу, — признался я.

— Хорошо, тогда… что я торгую в лавке мочёными яблоками.

— Солёными помидорами, — облизнулся я.

— Да, вообрази, что я лавочник…

— Коммерсант, — не упустил возможность поправить я.

— Хорошо, ехидна, пусть так… И вот, ко мне в лавку приходит уважаемая, обожаемая дама и просит продать ей зеркальце. Или другую игрушку. Что же делаю я?

— Ты не подаёшь виду, — подсказал я.

— Правильно! Коммерция моя не богата выбором: яблоки, помидоры, арбузы. Но я не открываю даме, что она ошиблась в выборе самой лавочки, то есть, коммерсанта. Зачем? Я пытаюсь уговорить её, что ей на самом деле нужны именно… помидоры, а не зеркальце, понятно?

— Выдержка и настойчивость, — подтвердил я.

— То есть, я разговариваю с ней на её тему. И в конце концов убеждаю её, что она просто сама не знает, что ей нужно. В итоге нашей беседы она покупает помидоры, а не зеркальце.

— И это получается всегда?

— Бывает, конечно, что у дамы с утра сердцебиение. Или насморк. Тогда с нею трудней… Но ведь у нашей дамы это случается реже, чем у других дам. Да и я научился преодолевать такие трудности ещё в молодости, хотя мне тогда приходилось спать по два часа в сутки.

— Это было в Крыму, — догадался я.

— Да.

— И туда приехала Ба.

— Да.

— А почему она приехала, вы были уже знакомы раньше?

— В общем — тоже да, — кашлянул он. — Хотя это сложный вопрос. Если ты намерен двигаться дальше такими же темпами…

— … ты перестанешь отвечать, — подхватил я. — Конечно, меня рано сажать за взрослый стол. И вообще, у меня горячка, нужен невропатолог.

— Ты прекрасно знаешь, что идея сажать тебя за общий стол — моя. И я собственноручно вынес твой кукольный, лилипутский столик в чулан. Я считаю, что унижение даже маленьких людей не проходит даром для унижающего. Так что я попробую ответить и на сложные вопросы. Чего там, дело давнее, отчего бы и не рассказать? Только пусть это останется между нами.

— Гроб, — пообещал я.

— Только, пожалуйста, без музыки, — рассмеялся он.

— Рассказывай, пожалуйста, а то я вдруг усну, — взмолился я.

Можно голову сломать, решая, почему он всё это мне рассказал. Мне, очень маленькому человеку, ребёнку. Может, именно потому он и рассказал мне, что я был ребёнком. Может, он полагал, что я не пойму, не запомню, не заинтересуюсь — и засну, не дожидаясь конца рассказа. А может — он рассказывал это вовсе не мне, а самому себе, потому что эта тема была ему по-настоящему интересна. Годы спустя он позвал меня к себе в спальню, среди дня там были плотно закрыты ставни, там было так темно и глухо, что замирало сердце, а он несколько лет почти не выходил оттуда! Я впервые в жизни собрался в самостоятельную поездку, по чистой случайности — в Крым. Он зазвал меня к себе, и сказал из глубин темнот, низким и мягким голосом, каким, наверное, говорил Господь на Синае: ты едешь, так знай, что женщины бывают разные — а болезнь одна. И это было всё. Я выслушал и уехал. Похоже, существует ещё одно «может»: кому ж ещё он мог рассказать всё это? Он, такой?

— Тебе известно, что мой старший брат Борис оставил дом по не зависящим от него обстоятельствам?

— Да, — подтвердил я, — этим обстоятельством был наган. А ты любил его, не наган, конечно, а Бориса. А у отца есть браунинг. Подумаешь, обстоятельство, в нашем дворе можно выменять и автомат.

— Я брата обожал, — поправил он. — Но ты не разговаривай, а то не уснёшь. Тебе также известно, что отец Яши Хейфеца играл на баритоне в городском саду, а сам Яша — на чём и где? Я хочу сказать, что отцы, в сравнении с пушками детей, вооружены жалкими рогатками.

— А Ба вооружена всего лишь щёткой для волос, — вставил я. — Но и палка ведь тоже, говорят, иногда стреляет.

— Да, и Ба вооружена. Только она пускает в ход своё оружие лишь в крайних случаях, когда вынуждают её обстоятельства… ну, вот то самое сердцебиение с утра. А обычно она просто пожимает плечами. Так что в нормальных условиях никаких тебе выстрелов.

— Она себе сама создаёт обстоятельства, — не согласился я. — И другим тоже. Например, порядок в доме, или твои поездки по ночам к больным.

— Сейчас ночь, и я снова у больного, — сказал он. — Уверяю тебя, она меня сюда не посылала, я сам. Обстоятельства… нет, она не создаёт их, а подбирает. Так же, скажем, как подушечки на тахту, тарелочки на стену, или игрушки на ёлку. Но не производит же она их сама.

— Игрушки для Ба! — воскликнул я. — Лучше бы она собирала брошки.

— Эти игрушки выглядят не хуже брошек, — сказал он. — При условии, что ими увешана Ба, а не кто-нибудь другой. Ибо сама Ба прекрасна. Но вообще-то каждый устраивает себе ёлку по вкусу, даже по своему образу и подобию. Каждый в своей ёлке видит, собственно, как в зеркале: себя. И вешает игрушки — какие его устраивают, иначе это вообще не ёлка, не зеркало… для него.

— И Ба устраивает себя так, как её устраивает, — выпалил я, — ничего себе ёлочка… А ты заметил, какой симпатичный каламбурчик?

— Заметил. Но только не она себе устраивает ёлку, а я ей.

— Ты… — недоверчиво сказал я и остановился, не желая его обидеть. — Но не ты же главный… в доме. Говорят, твой номер если и не шестнадцатый, то уж и не первый.

— Это как посмотреть, — возразил он. — Правда, Валя утверждает именно так. И другие думают подобно ей, она только высказывает вслух их мысли. Правда и то, что я не высовываюсь из-за куста, за которым посиживаю. Я стараюсь действовать невидимо, и очень редко выступаю на авансцену. Но, тем не менее, всё устраиваю я. Это не первый случай в истории человечества, ха-ха, не думай… Ещё в Библии описаны такие примеры. Приведу и я пример: скажем, я терпеть не могу Шуберта, да-да. Я обожаю полонез Огиньского. Но я не настаиваю на нём, и Ба получает своё удовольствие от Шуберта. Полонезами в доме и не пахнет, а у Ба зажигается маленькая ёлочка. Но за этой ёлочкой, за этим кустиком — я, не так ли? Так что, кто в этом доме… номере главный, а?