Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

• Название: В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых
• Автор: Варвара Головина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906880-03-1

В царской России многие девушки мечтали жить при дворе и служить императрице. Впрочем, наши современники забывают о том, что быть фрейлиной — это не только жизнь в роскоши и бесконечные привилегии, но и настоящее искусство плетения интриг, требующее изрядного ума и безупречного знания этикета. Кто имел право претендовать на место при дворе, что входило в обязанности фрейлин и статс-дам, как проходила жизнь в императорском кругу? Обо всем этом, а также о секретах и подробностях жизни царской семьи, поведают читателю Анна Тютчева, Александра Толстая, Варвара Головина и другие знаменитые фрейлины.

---

Часто мы уезжали в Павловск, всего в восьми верстах от Царского Села; но эти поездки почти всегда были неприятны, так как между обоими дворами господствовали крайне натянутые отношения и взаимная зависть. Мне кажется, я одна не придавала значения этим мелочам и старалась вносить снисхождение и доброжелательство в отношения мои к Павловску, и тем иной раз гневила принцессу Амалию Баденскую, которая вообще меня недолюбливала. Императрица-мать, разумеется, любила Павловск как свое создание; но тамошние сады далеко не удовлетворительны для настоящих любителей природы. В общем, в них мало вкуса, что не искупается некоторыми мелочными украшениями. Не могу не сказать о впечатлении, которое произвела на меня однажды комната, соседняя с кабинетом Императрицы-матери. Я в ней дожидалась императрицы Елисаветы и сидела с одной дамою Павловского двора. Комната эта замечательна была тем, что в ней стояла самая простая походная кровать, несколько такой же мебели и на столе разложено было полное мужское одеяние. Моя собеседница заметила, что я гляжу с удивлением на всю эту обстановку, и объяснила мне, что все это принадлежало Павлу I и сохранялось Императрицею возле ее кабинета. Молча взяв меня за руку, она подвела меня к постели… Я отскочила в ужасе. Поистине я не могу понять, как можно услаждаться подобными воспоминаниями и вдобавок хранить те вещи в комнате, через которую постоянно проходили не только члены императорской семьи, но и все придворные и обыватели дворца.

В течение этого года имела я много случаев узнавать и изучать свет. Тщетно преодолевала я ощущение горечи, которые он мне внушал; я чувствовала, что сердце мое мало-помалу вянет и что дорогие мечты мои покидают меня одна за другою.

Придворное положение мое было тоже нерадостно. Не постигая утех суетности, я с изумлением увидала, что завидуют некоторому успеху, которым я пользовалась при дворе, и что меня ненавидят. Сначала стали говорить, что я самолюбива, притворна и пронырлива. Я молчала, заботясь вовсе о другом. Между тем здоровье мое пошатнулось, я, видимо, изменилась, мои друзья встревожились и советовали мне предпринять путешествие. Я чувствовала, что это нужно; но, убедившись в невозможности, перестала о том думать и отдалась на волю судьбы. Однажды Императрица так участливо расспрашивала меня о моем здоровье, что вызвала меня на полную откровенность. Ее тронули мои речи. Увлекшись необыкновенным для нее движением сердоболия, она обняла меня и склонила голову мне на плечо, так что слезы наши лились вместе, и во взаимном чувстве позабылась разница в наших положениях. Меня глубоко тронуло это дружеское излияние. Я чувствовала, что она меня утешит во многих горестях, слагала в самых глубоких тайниках души моей все, что исходило из уст Императрицы в эти торжественные минуты, и вполне обнадежилась относительно моего положения при дворе. Каково же мне было и как изумилась я, когда несколько недель спустя я узнала, что Императрица собирается ехать в Германию и что об этом таят от меня. Принцесса Амалия нарочно запретила своей статс-даме сообщать мне про эти сборы, конечно, с тем намерением, чтобы меня не взяли. Признаюсь, мне казалось, что я в бреду. Я никак не постигала, как Императрица могла не сообразить, что тем самым она помогает моим зложелателям. Я тотчас же решилась действовать и написала ей несколько строк, в которых спрашивала, правда ли, что она уезжает и что я не буду иметь счастия ее сопровождать, в ее немедленном ответе слышалась неловкость; она уверяла, что я так поздно узнаю об этом путешествии единственно потому, что встретилось некоторое затруднение относительно экипажей, которое теперь, к великому удовольствию ее, она устранила. Я тотчас же отправилась к ней с решимостью избегать всяких объяснений, что и было мне очень легко, потому что я поистине сочувствовала ее счастью: ей предстояло увидеться со своими и с Императором вдали от Петербургской обстановки и дворских происков. Но вместо того, чтобы отдаться этому радостному чувству. Императрица волновалась дорожными сборами. До тех пор ей никогда не доводилось выходить из своего круга, и она, разумеется, терялась в подробностях и житейских мелочах, которые были ей совсем чужды и которыми по-настоящему и не следовало бы ей заниматься. Ей не удавалось учредить путешествие по ее желанию, чему препятствовали также время года и трудность выбрать маршала. Обер-камергер Нарышкин был самый любезный царедворец и в то же время человек, наименее способный держать что-либо в порядке. Поэтому Императрице казалось, что ей на каждом шагу поперечат. Она тревожилась, выходила из себя, нарушая тем свое достоинство и огорчая всех, окружавших ее. Внутренне она должна была сознаться, что та нравственная высота, на которой она себя чувствовала в тиши своего кабинета, далеко еще не достигнута ею. Это ее раздражало, и она находилась постоянно в дурном нраве. Она видела, что все эти мелочи не укрывались от моей молчаливой наблюдательности. Мое присутствие становилось для нее стеснительно, что, конечно, оскорбляло и меня. Наши отношения изменились, и я почувствовала неизвестную мне до тех пор горечь. Конечно, вина была на моей стороне, потому что мне следовало успокаивать ее. Вследствие независимости моего характера я показывала вид, что мне нипочем все ее вспышки, и моя невозмутимость естественно остудила ее ко мне.

Отъезд наш из Петербурга последовал 19 декабря 1813 года. Холод стоял страшный. Яркое солнце разливало потоки света по ледяному небосклону. Я надрывалась от горести, разлучаясь с моими родными, с моей приятельницей, со всем, что услаждало мне существование. Меня также очень жалели, и я пошла в покои Императрицы со слезами на глазах. Там собрались многие. Лицо ее подернуто было облаком печали. Позавтракав на скорую руку, мы сели в экипажи. Дорога была ужасная; неприятность езды усиливалась от 25-градусного мороза. Но благодаря отличному здоровью и моей общительности я скоро повеселела и сделалась приятной для лиц, ехавших со мною вместе. Я приобрела их дружбу, которую они мне выражали на перерыв. Это очень утешило меня, и я старалась заслужить расположение моих спутников неизменным вниманием и умением быть скромною. Только девица Валуева не могла мне простить милостей, которых меня удостаивали Государь и Государыня.

Нами овладело ощущение славы и счастья, когда мы въехали в Пруссию, где нас встречали народный восторг и благословения. Все тамошнее население относилось к России с горячей признательностью. Позднее этот благородный порыв был отравлен опасением и завистью, но в то время на всех лицах сияло удовольствие, и во всех устах было имя Александр, в котором признавался залог спасения. Мы наслаждались этим торжеством, забывая, что для Императрицы к нему примешивалась значительная доля горечи. В самом деле, она была супругою Александра, но супругою покинутою, бездетною и безнадежною. Ах, если бы она могла с самоотречением беззаветно отдаться счастью любить и ценить того, с кем была соединена самыми священными узами, то все пошло бы иначе, и они оба еще могли насладиться жизнью. Но, видно, не суждено было произойти этому. В Кенигсберге мы ее видели печальную, усталую и вовсе нелюбезную к своим спутникам, которые, в свою очередь, не таили своего недовольства. На глазах у меня происходило много характерных сцен. Справедливо замечают, что надо путешествовать вместе, чтобы хорошенько познакомиться. Иной раз мне было забавно наблюдать, как, собравшись к Императрице как будто по-семейному, путешественники начинали ссориться. Она выражала неудовольствие против них, они против нее. Растворялись двери, перед нами являлось многолюдное общество, и внезапно, как будто по удару волшебного жезла. Императрица принимала вновь кроткий и любезный вид и очаровательно беседовала с приближенными. Мы также меняли наши лица и выслушивали похвалы иностранцев нашей ангельской Царице, показывая вид, что мы в восторге от их общества, и комедия сходила превосходно. Только что двери затворялись. Императрица кидалась в кресло, уставая от скуки и довольная тем, что наконец избавилась от этих несносных людей. Вслед за любезными словами и ласковыми улыбками, которые расточались этим бедным людям, мы обязаны были смеяться от радости, что больше их не видим. Такова история всех дворов на свете, и я не могу надивиться, как еще можно добиваться чести царедворства без надежды попасть в близость. Некогда государи, может быть, находили некоторое удовольствие являться напоказ; но с тех пор как Французская революция низвела их со скучного их величия, эти доказательства сделались для них наказанием, от которого избавлять их — значит делать им угодное.

«Вид на набережную Невы у Академии художеств в Петербурге летним днем». Художник Петр Верещагин. 1870-е гг.

В Бадене сблизилась я с двумя лицами, горячо и добросовестно посвятившими себя созерцанию предметов божественных. Баронесса Крюднер и Юнг-Штиллинг оба полюбили меня, что мне было особенно дорого, так как я могла спасаться в их обществе от пошлости и скуки двора. Баронесса жила в хижине, куда к ней приходили нищие, огорченные, также дети и некоторые светские люди, подобно мне, желавшие подышать более чистым воздухом в атмосфере любви и мира. В это время она искала Бога в упражнениях милосердия, произвольной бедности и религиозной восторженности, что потом расстроило ей здоровье: все вокруг приобрело для нее таинственное значение, природа физическая и нравственная населилась химерами, не дававшими ей покоя. Но и посреди своих заблуждений она всегда была добра, умилительноучастлива к несчастью, сострадательна к скорбям и недостаткам ближних.